Наконец Мэри добралась до вершины холма. Небо очистилось; высоко над головой плыли облака, предвещая скорый закат. Близились сумерки. Внизу, над болотами, стелился туман. Взбираясь на вершину холма по самому крутому склону, Мэри потеряла почти час. Вот-вот совсем стемнеет. Рисковала она впустую: вокруг, насколько охватывал взор, не было ни одной живой души.
Джосс Мерлин давно исчез из виду. Вполне возможно, что он вовсе не взбирался на холм, а обошел его, скрытый от глаз вереском и камнями, а потом незаметно пропал куда-то, затерялся в складках дальних холмов.
Теперь уж Мэри не найти его. Самым разумным было бы спуститься с вершины кратчайшим путем, да побыстрей. Иначе придется провести ночь на болотах под покровом нависших гранитных скал, улегшись прямо на черный вереск. Тут только она поняла, как глупо и опасно было забираться в такую даль в холодный декабрьский день. Ведь она уже убедилась, как коротки сумерки на Бодминской пустоши. Мгла опускалась сразу после захода солнца. Да к тому же с болот поднимался туман, обволакивая все вокруг сплошной пеленой.
Обескураженная и подавленная, Мэри спускалась по крутому склону холма.
От прежнего азарта не осталось и следа. Она не переставала думать о надвигавшейся тьме и подстерегавшей ее топи. Прямо под ней лежало озерцо, откуда, как говорили, брала начало река Фауэй, впадавшая в море. Это место надо во что бы то ни стало обойти; земля вокруг была топкой, а озерцо могло оказаться довольно глубоким. Она взяла левее, но когда наконец спустилась и оказалась у подножия Браун-Вилли, вновь гордо возвышавшегося над ней, туман и мгла уже покрыли пустошь. В каком направлении идти дальше, она не знала.
Как бы там ни было, поддаваться панике и терять голову было нельзя.
Несмотря на туман, вечер был ясный и не такой холодный. Если повезет, она еще, может быть, наткнется на дорожку, которая выведет ее к человеческому жилью.
Болота не представляли особой опасности, если держаться высоких мест. И вот, вновь подвернув юбку и поплотнее закутавшись в платок, Мэри зашагала вперед, нащупывая твердую почву и старательно обходя каждую кочку. Так она прошла мили две, как вдруг поняла, что бредет по незнакомым местам. Путь ей преградил ручей, через который она раньше не проходила. Идти вдоль него – значило снова очутиться в низине, у болот.
Не раздумывая, она шагнула прямо в воду и сразу погрузилась до колен.
Вода в башмаках и мокрые чулки уже не останавливали ее. Можно считать, что ей повезло: ручей оказался не очень глубоким, а то пришлось бы переплывать его, и тогда она уж наверняка простудилась бы.
Сразу от кромки воды начинался подъем, и Мэри обрадовалась – теперь она смело ступала по твердой почве. Впереди простиралась необозримая долина.
Она прошла немалое расстояние, пока наконец не наткнулась на дорогу, вернее, колею – пусть довольно ухабистую, но раз здесь когда-то проехала повозка, то, стало быть, пройдет и она. Худшее осталось позади, и девушка приободрилась. Но как только спало напряжение, в котором она находилась так долго, Мэри почувствовала неимоверную усталость и слабость. Ноги ее налились свинцом, веки слипались, руки повисли как плети; она еле тащилась. Ей подумалось, что за все время существования "Ямайки" вид ее высоких серых труб мог вызвать в ком-то радость и послужить утешением. Дорожка стала шире, вдруг Мэри очутилась на перекрестке. Она остановилась в нерешительности, соображая, куда пойти, направо или налево. И тут слева от себя она услышала громкое фырканье разгоряченной лошади, которая вынырнула откуда-то из темноты. Дерн смягчал стук копыт. Встав посреди дороги, Мэри напряженно ждала. Прямо перед ней появился всадник. В призрачном свете зимних сумерек и он и лошадь казались видением. Заметив Мэри, всадник резко натянул поводья.
– Эй, кто здесь? – вскричал он. – Что случилось?
Сидя в седле, он наклонился, чтобы лучше разглядеть ее.
– Женщина! – удивленно воскликнул он. – Что, собственно, вы тут делаете?
Мэри ухватилась за уздечку, чтобы придержать норовистую лошадь.
– Не можете вы вывести меня на дорогу? – попросила она. – Я оказалась далеко от дома и совсем заблудилась.
– Ну-ка, спокойно, – приказал он лошади, – стой смирно! Откуда вы?
Разумеется, я вам помогу, если сумею.
Голос у него был низкий и мягкий. Мэри подумала, что он, должно быть, из приличных людей.
– Я живу в трактире "Ямайка", – сказала она и тут же пожалела. Теперь он, конечно, не станет помогать ей. Услышав это название, он мог стегануть лошадь и предоставить ей самой выбираться на верную дорогу. Как же она сглупила!
Всадник молчал. Чего еще она могла ожидать! Но тут он вновь заговорил, голос его звучал так же спокойно и мягко.
– "Ямайка", – сказал он. – Это очень далеко: вы, должно быть, шли в противоположном направлении. Знаете ли вы, что находитесь по другую сторону низины Хендра?
– Мне это ни о чем не говорит, – отвечала Мэри. – Я никогда раньше здесь не бывала. Очень глупо с моей стороны было забраться так далеко в зимний день. Я была бы признательна, если бы вы могли показать мне, как дойти до столбовой дороги, а там уж я быстро доберусь до дому.
Несколько мгновений он молча рассматривал ее, затем соскочил с лошади.
– Вы утомлены, – сказал он, – и не в состоянии и шагу сделать. К тому же я вам этого не позволю. Здесь неподалеку деревенька, вот туда вы сейчас и отправитесь. Давайте-ка я помогу вам сесть на лошадь.
Через мгновение она была уже в седле, а он стоял рядом, держа лошадь под узцы.
– Вот так-то лучше, – произнес он. – Вы, видно, долго бродили по болотам, ваши башмаки промокли насквозь и подол платья тоже. Поедемте ко мне домой, обсушитесь, немного отдохнете и поужинаете, а потом я сам отвезу вас в "Ямайку".
Говорил он с такой заботой и спокойной уверенностью, что Мэри облегченно вздохнула, отбросив на время всякие сомнения и радуясь, что может довериться ему. Он поправил поводья, чтобы ей было удобнее править лошадью, и тут она в первый раз увидела его глаза, которые смотрели прямо на нее из-под полей шляпы. Какие странные это были глаза – прозрачные, как стекло, удивительно светлые, почти белые – феномен, с которым ей раньше не приходилось сталкиваться. Они неотрывно глядели на нее испытующе, словно стремились проникнуть ей в душу. И Мэри как-то вся обмякла и поддалась этому взгляду, нисколько не сопротивляясь. Из-под его черной как смоль шляпы выбивались пряди волос, тоже совсем белые. Девушка несколько озадаченно смотрела на этого человека, ибо на его лице не видно было морщин, и голос звучал молодо. И тут вдруг она поняла, в чем причина его необычной внешности, и в смущении отвела глаза. Он был альбиносом.
Незнакомец снял шляпу и поклонился.
– Полагаю, мне следует представиться, – произнес он с улыбкой. – Как приличествует, несмотря на столь странные обстоятельства нашего знакомства.
Меня зовут Фрэнсис Дейви, я викарий Олтернана.
7
В доме, где жил викарий, царила удивительная тишина, тишина, которую трудно описать. Он напоминал дом из старой сказки, который неожиданно вырастает из темноты в колдовскую летнюю ночь. Его окружает непроходимая изгородь из шипов и колючек, и через нее надо пробиваться с мечом, чтобы попасть в сад, где на непаханой земле буйно растут огромные цветы и кустарники. Гигантские папоротники и белые лилии на длиннющих стеблях заглядывают в окна. Стены обвивает густой плющ, закрывая собой вход. А сам дом вот уже тысячу лет как погружен в глубокий сон.
Мэри улыбнулась, удивляясь, как все это пришло ей в голову, и протянула руки к камину, где весело потрескивали поленья. Ей была приятна тишина этого дома, она успокаивала. Ни страха, ни усталости девушка больше не ощущала.
Как все здесь отличалось от "Ямайки"! Там тишина была гнетущей, зловещей; заброшенные комнаты наводили тоску и уныние. Здесь же все было иначе. В комнате, где она сидела, чувствовалась непринужденная атмосфера гостиной, в которой обычно коротают вечера. В обстановке, в столе посередине, в картинах было что-то нереальное. Казалось, хозяева ушли, не расставив вещи по своим местам, и они словно застыли в дреме, ревниво храня память об ушедших.
Некогда здесь жили люди – счастливо и безмятежно. Пожилые священники листали за этим столом старые книги. А в том кресле у окна любила сидеть с шитьем седовласая женщина в голубом капоте. Все это было давным-давно. Давно покоятся эти люди на погосте за церковной оградой, и на поросших мхом могильных камнях уж не разобрать их имен. С тех пор как они покинули этот мир, дом будто бы застыл в вечном покое. И человек, живущий в нем ныне, не имел, как видно, желания что-нибудь менять.
Мэри наблюдала, как он накрывает на стол, и думала, что он поступил мудро, сохранив старинную атмосферу дома. Другой стал бы, наверно, болтать о пустяках или греметь чашками, чтобы как-то нарушить молчание. Она обвела взглядом комнату. Ее не удивило отсутствие картин на библейские темы. На полированном столе не было ни бумаг, ни книг, которые в ее представлении непременно должны были находиться в гостиной приходского священника. В углу стоял мольберт с неоконченным полотном, на котором был изображен пруд в Дозмери. Картина была писана, очевидно, в пасмурный день: тяжелые тучи нависли над серовато-синей гладью застывшего, как перед грозой, пруда. Мэри не могла отвести глаз от рисунка. Она совсем не разбиралась в живописи, но в картине была сила, которая чем-то ее завораживала. Девушка почти ощущала капли дождя на лице. Викарий, видимо, проследил за ее взглядом, потому что, подойдя к мольберту, поспешно повернул его к стене.
– О, на это не стоит смотреть, – сказал он. – Это так, набросок, сделанный наспех. Если вы любите картины, я покажу вам кое-что получше. Но прежде мы поужинаем. Не двигайте кресло, я подставлю стол к вам.
Никогда в жизни за ней так не ухаживали. Однако он делал все так естественно, спокойно, без шума и суеты, как будто так и было положено, и Мэри не испытывала неловкости.
– Ханна живет в деревне, – объяснил он. – Она уходит в четыре часа.
Я предпочитаю коротать вечера в одиночестве. Люблю сам приготовить ужин и потом отдохнуть, как захочется. К счастью, как раз сегодня она испекла яблочный пирог; надеюсь, он окажется съедобным. Кондитер из нее весьма посредственный.
Он налил девушке горячего чая, добавив большую ложку сливок. Она все еще не могла привыкнуть к его неестественно светлым волосам и глазам; они совсем не вязались с его голосом и очень уж контрастировали с черными одеждами священника. Усталость брала свое, к тому же Мэри чувствовала некоторое смущение, находясь в незнакомой обстановке. Он это видел и понимал, что ей хочется помолчать. Мэри медленно ела, время от времени украдкой поглядывая в его сторону. Чувствуя ее взгляды, он всякий раз смотрел на нее своими холодными светлыми глазами, неподвижными и равнодушными, как у слепого. Она тотчас отворачивалась и принималась разглядывать то салатные стены, то мольберт, стоявший в углу комнаты.
– В том, что этой ночью я натолкнулся на вас на болотах, видна рука Провидения, – произнес он наконец, когда Мэри отодвинула от себя тарелку и глубже опустилась в кресло, опершись щекой на руку; от тепла и горячего чая ее клонило в сон. – Мой долг священника вынуждает меня порой посещать отдаленные дома и фермы, – продолжал он. – Сегодня днем я помогал появлению на свет младенца. Он будет жить, и его мать тоже. Эти люди с болот выносливы и бесстрашны. Вы, возможно, это сами заметили. Я испытываю глубокое уважение к ним.
Мэри было нечего сказать на это. Люди, которых она встречала в "Ямайке", не вызывали у нее уважения. Она все пыталась понять, откуда доносится запах роз, и наконец заметила на столике позади себя чашу с засушенными лепестками.
Он заговорил снова, все так же мягко, но с большей настойчивостью.
– Что же все-таки занесло вас вечером на болото? – спросил он.
Мэри встрепенулась и посмотрела ему в глаза. В них было столько сострадания, а ей так хотелось довериться его доброте и пониманию. Сама того не желая, Мэри ответила:
– Я попала в такую беду, – проговорила она. – Уже начала думать, что скоро стану совсем такой, как тетя, умом тронусь. Может быть, до вас и доходили какие-то слухи, но вы, конечно, не отнеслись к ним серьезно. Я прожила в "Ямайке" всего месяц, а кажется, уже двадцать лет. Я все о тете думаю. Если бы только можно было увезти ее оттуда. Но она ни за что не оставит дядю Джосса, как бы он с ней ни обращался. Каждую ночь ложусь спать и только и думаю что об этих повозках. Когда они приехали в первый раз, их было шесть или семь. Какие-то люди привезли большие тюки и ящики, все это снесли и заперли в дальней комнате с заколоченными окнами. В ту ночь убили человека. Я сама видела веревку, свисавшую с потолка в баре.
Она внезапно замолчала, кровь бросилась ей в лицо.
– Я никогда об этом раньше не говорила, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41