Адам Смит
Ничего конкретного из этого разговора не получилось. Выбивалка для ковров превратилась в моей руке в банановую гроздь, кот невозмутимо прошествовал на кухню, оттуда донеслись хруст и чавканье. Я отнес бананы Жене, взял сигареты и вышел на балкон. Было такое ощущение, будто я приобрел машину для исполнения желаний… испорченную. Шагреневую кожу с дырками. Я прижег сигарету, затянулся, глянул вниз сплюнул. Почему же все, выходящие на балкон, испытывают искушение плюнуть или что-нибудь бросить на улицу?
Я стоял, облокотившись на перила, курил, глубоко затягиваясь. Внизу клубилось нечто неясное, будто я сидел на обрыве, свесив ноги в тапочках над чем-то чуждым.
Я посмотрел на собственные ноги. Они были в тапочках, причем один прорвался и в дырку выглядывал большой палец. Захотелось испить кефиру, но желудок еще был полон рыбной сытостью.
Скрипнула балконная дверь. Задрав напряженный хвост, на балкон вышел рыжий разбойник. На миг все сущее подернулось дымкой, неким флером ирреальности.
– Не вздумай, – мгновенно сказал я ему, – ни в коем случае. Никаких желаний воплощать не надо.
– Увы, – промурлыкал Ыдыка Бе, – это не всегда от меня зависит. Я же разтроенный.
– Если ты такой, тройной, то на фига сюда приперся?! Сидел бы на своей планете, или где вы там сидите, ыдыки бешеные.
– Я печалюсь, – сказал Бе, – печалюсь вместе с тобой, но бессилен я в соперничестве с тройным сознанием.
Он посмотрел на меня раскосыми глазами, в которых не было печали, а была какая-то бесшабашная дикость, развернулся и ушел. Я глубоко затянулся остатком сигареты и выбросил окурок через перила. Снизу раздался сдавленный вскрик, перешедший в проклятие. Похоже, некому лысому не повезло.
Вновь появился кот. На шее у него болтался обрывок поржавевшей цепи, в лапах был струнный инструмент.
– Хочешь, я расскажу тебе сказку про Красную шапочку? – спросил он.
Это было настолько нелепо, что я заворожено кивнул. Кот встал на задние лапы и ударил по гуслям…
Больше всего на свете Люпус не любил утро.
Сегодняшнее утро он не любил особенно, потому что его активно будили.
– Какого черта! – пробормотал он, натягивая одеяло на голову.
– Все, пьяница несчастный, – или ты встаешь, или я ухожу, – услышал он визгливую фразу жены.
– Сука ты, – невнятно сказал он, приоткрывая правый глаз, – битч позорная.
– Если я сука, – резонно сказала жена, – то ты кобель неумытый, вольфхунд. И пьяница. Ладно, вставай, я немного припасла со вчерашнего.
– Что ж ты сразу не сказала! – мигом ожил Люпус. – Знаешь же, каково мне после вчерашнего…
Он откинул одеяло и медленно, буквально по частям, встал, нацепил неуклюжими ступнями растоптанные тапочки и повлекся в туалет.
Во рту было гадко. Еще более гадко было в голове. Глаза слипались.
Он долго стоял над унитазом, пытаясь помочиться и одновременно удержать тягучую рвотную горечь.
Жена звенела посудой на кухне. Он повлекся к ней. Стакан, налитый до половины, был на столе, рядом находилась кружка с холодной водой, в которой плавал ломтик лимона.
– Это все? – спросил он жалобно.
– Есть еще столько же, – мирно ответила жена.
Люпус обхватил стакан, задержал дыхание и, стараясь ни о чем не думать, вылил содержимое в рот, мучительно сглотнул и сразу запил.
Несколько секунд он стоял на месте, потом быстро заходил по кухне, продолжая делать глотательные движения. Главным на свете в этот момент для него было удержать выпитое.
И это ему удалось.
Интересно наблюдать как оплывшее, неуклюжее, перхающее, вялое существо превращается в энергичную особь мужского пола.
Жене это было неинтересно, даже противно.
– Завтракать будешь? – спросила она, заранее зная ответ.
– Может чуть позже…
– Позже все остынет. Я два раза подогревать не буду.
Странные эти супруги. Всякие супруги странные. Она прекрасно знает, что с такого дичайшего похмелья муж не может и думать о пище. Вот опохмелиться как следует, отойдет, помоется, зубы почистит и с удовольствием покушает. Нет же, надо приготовить преждевременно, поворчать, а потом подогревать, не прекращая упреки. А за что его, собственно, упрекать. Пьет? Так все мужики пьют. И не так уж часто он пьет, хотя много. Что вполне извинительно при его нервной работе. Но не дерется же, не бегает по бабам, деньги все в дом несет. Вполне нормальный мужик. И вообще его будить по утрам не стоит. Она и не будила бы, коли не обязательное дело сегодняшнее. А, проспавшись, он попил бы пивка и совсем хорошо себе почувствовал. Сидел бы у телевизора, отпивался пивом. Уютный, домашний. А ночью, когда дети угомоняться, уснут, обнял бы ее своей сильной лапой за плечи, шутливо прикусил мочку уха и сказал:
– Ну что, Вольфа, не пора бы и нам с тобой баиньки.
А она бы деланно возмутилась:
– Ты что, старый, дети услышат, и вообще…
– Что вообще, малышка?
– Да ну, тебе только одно от меня надо…
– Эй, Вольфа, оглохла что ли? – ворвался в ее раздумья голос мужа. – Где остальное, спрашиваю?
– В холодильнике. Вчера с трудом спрятала. Все искал, что не допил, откуда только помнил. И сам то хорош был, шатался, как три тополя на Плющихе.
– Ладно, малышка, не ворчи, – умиротворенно пробормотал Люпус, проглатывая ледяную водку и запивая кисленькой водой. – Что я тебе, алкаш какой, что ли?
– Да я не говорю, что алкаш, но все же и меру знать надо. Зачем до синих соплей нажираться. Опять же, дети смотрят.
– Дети… – Люпус недоверчиво смотрел на сигарету, будто боялся, что она взорвется. – Дети в карман ко мне больше смотрят. Что они, пьяных не видели, что ли? Они отцом гордиться должны, а не в рот ему заглядывать. – Он все же закурил и теперь ждал, не стошнит ли? Не затошнило. И это было счастьем.
– Ты, Шъи-Вольфа, – сказал он, – шят ап, прежде всего. И жрать готовь как положено, пока я мыться буду. Да, пивка организуй. На все пятнадцать минут… Гоу эхэд!
Он окончательно оживал и приобретал уверенность вожака своего небольшого семейства. И жена, которую только сердитый муж называл полным именем, все поняла, вильнула хвостом и сказала покорно:
– Донт юу уори, мойся себе. – Но не удержалась добавить: – Влади. – Правда, очень тихим голосом.
Люпус услышал и не рассердился. Женщина, что с нее взять. Любит оставлять за собой последнее слово. А что ворчит, так им, бабам, положено ворчать. Доля у них такая, женская. А так у него не нее обид нет – хозяйственная, готовит вкусно, детей обихаживает, да и в постели до сих пор хороша. И, проходя мимо, он добродушно хлопнул ее по выпуклой попке.
И она расцвела от этой нехитрой ласки, разбудила детей и постучала в ванную:
– Люп! Ты там не утонул? Все на столе.
– Иду, иду, – благодушно отозвался муженек.
Он стоял перед огромным, во всю стену, зеркалом, рассматривая свою обнаженную фигуру. Несмотря на несколько грузный живот, он все еще выглядел неплохо. Тугие бедра, покрытые блестящей, пепельной шерстью, глубокая грудная клетка с мощными легкими прирожденного стайера, гибкие передние лапы, мощная шея, срастающаяся с плечами, на которых сидит остромордая сухая голова. Такому экстерьеру позавидовала бы любая элитная овчарка!
***
Рэда проснулась рано. Хотя легла поздно.
Есть преимущество пятнадцатилетней девчонки перед всеми взрослыми. И пила вчера, и на дискотеке до полночи пробыла, и еще больше часа в подъезде с мальчиком тискалась, (и так ему ничего особенного не позволила), и накурилась до отрыжки, а вот проснулась, как певчая птичка, с солнышком, приняла ванну горячую, кофейку попила с ватрушкой и готова вновь допоздна скакать жеребенком.
– Рэда Хэт, – прозвучал надтреснутый голос мамаши, – ты не забыла, что тебе сегодня к бабушке надо?
Мамка обращалась к ней полным именем, что означало ее недовольство дочерью. Впрочем, по утрам мамахен всем была недовольна: слишком ярким солнцем, бьющим в промытые стекла, слишком громкой музыкой Рэдиного мага, бьющей ее по ушам, слишком жесткой постелью, на которой все ночь безуспешно умащивала свое тощее тело одинокая женщина, слишком длинным днем, который будет тянуться еще дольше, так как дочь уйдет к бабке и ей не на ком будет срывать свое раздражение этой, слишком тоскливой жизнью
– Нет, конечно, – звонко ответила Рэда, пританцовывая под самый модный шлягер этого сезона с ватрушкой во рту.
«Сайка моя, я твой пончик, – с изумительным мастерством выводил рулады молодежный кумир, – булка моя, я твой кончик…»…
– Сделай тише! – безуспешно попыталась перекричать электронику мать.
Дочка услышала и сделала громче.
Бархатный тембр кумира сменила известная певица с голосом густым, как скисшее молоко. Комочки свернувшейся белой жидкости в нем заменяла легкая картавость – бардиха явно воображала себя четырехлетней девочкой. Правда, было одно несоответствие – четырехлетний ребенок не мог владеть столь сексуальной тематикой.
«Возьми меня всю, возьми мое тело, – ворковала певица, – возьми мои губы своими губами, я очень хочу, нахально и смело, твою оплести поясницу ногами…
– Рэда, – прорвался все же мамин вопль, – не забудь про бабушку!
– Шюэ! Шюэ синг! – гаркнула девочка и добавила тихонько: – Шьит, глупая мутер.
Ей было не до препираний. Наступал самый ответственный момент этого (как и любого другого) утра перед выходом на улицу – макияж. Если бы индейские вожди могли наблюдать сейчас за Рэдой, они замерли бы в благоговейном почтении. Сам Чингачгук, Большой Змей стоял бы на цыпочках, приоткрыв строгий волевой рот, созерцая священнодействие белолицей девчонки. Да что там вожди! Колдуны и шаманы – лучшие специалисты по боевой раскраске воинов склонили бы голову перед мастерством белокожей гринго.
Осторожно подрагивая в такт очередного музыкального шедевра ногой (только самой ступней и очень осторожно) Рэда наносила на свое свежее личико разнообразные краски. Светлые бровки внезапно потемнели и угрожающими скобками нависли над глазницами. Белесые ресницы, мило опушавшие голубые глазки, совсем потерялись под их зловещей чернотой. Но Рэда не дала их в обиду. Неуловимыми движениями она прошлась по ресницам особой щеточкой и те вмиг стали длинными и еще более мрачными, чем брови. Но это было только начало.
Нежная, персиковая кожица век подверглась специальной обработке тенями, в результате чего приобрела цвет старого и унылого трупа, хорошо вылежавшего в прозекторской. Губы же примерили несколько расцветок: от фиолетово-синего до оранжевого. Но Рэда не относилась к консервативной части молодежи. Кроме того, она обожала контрасты. Поэтому она применила помаду цвета свежей артериальной крови, что в сочетании с подглазьями и цыганской яркостью бровей и ресниц создало контраст максимальный. Теперь у любого нормального человека Рэдино лицо вызывало стойкую ассоциацию с необычайно довольным собой и только что закончившим трапезу вампиром. Причем, вампиром достаточно юным, но склонным к гурманству.
Рэда с большим удовлетворением посмотрела на себя в зеркало. Наклонила голову по-птичьи и еще посмотрела. Встала, повернулась и посмотрела немного сверху.
– Рэда! – приглушенно донесся до нее материн голос.
«Я люблю тебя за это, – удачно продолжил магнитофон, – я люблю тебя за то…
– Что с карманами пальто, – подхватила девочка, взглянув на часы. Время близилось к полудню, а ей еще предстояло выбрать украшения и одеться, что тоже требовало не мало времени. Хотя и не столько, сколько макияж.
А про бабушку она не забыла. Она любила бабулю. На расстоянии.
Когда бабушка жила с ними, Рэда сама себе напоминала несчастную компьютерную игрушку – тамагошу (на санскрите: тамагуна – невежество). Ту игрушку, которую некоторые ненормальные выращивают, как живую. Не успевала девочка встать с кровати, как ловила на себе внимательный взгляд старушки. За доли секунды та успевала просчитать необходимые действия, предписываемые ребенку в ближайшее время, и приступала к рекомендационному монологу.
– Так, – говорила энергичная бабуля, прерывая рэдины потягушки, – сейчас мыться, в душ, да не забудь почистить зубы. Долго под душем не стой, я уже накрываю на стол. Ботинки твои я помыла, все самой надо делать, ты же так и будешь ходить в грязных…
В это время девочка ускользала в ванную, но, вернувшись, минут через тридцать, она заставала бабулю в полной речевой готовности.
– Все стынет, сколько можно мыться! Не лезь в шкаф, твои джинсы я постирала, они еще не высохли. Как это зачем, это ты можешь ходить в нестиранных целую неделю. И не спорь! Одень другие, а эти высохнут к обеду. Придешь обедать и переоденешься. Почему это ты не придешь обедать?! Что это еще значит?! Я не для того всю жизнь, всю здоровью тебе отдала, чтоб ты питалась где попало сухой булкой! И нечего сидеть там, в училище этом допоздна. Я узнавала, училище в девять закрывается, а ты возвращаешься в одиннадцать. Где это, спрашивается, ты шатаешься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42