– Представьте себе окно здесь, наверху, – сказал я, указывая пальцем в центр потолка. – Если бы мы сейчас попытались вскарабкаться по стенам, у нас бы ничего не вышло, потому что стены гладкие и ухватиться нам не за что.
– Это ясно как день, – согласился Мак-Маон. – Но в книге говорится, что по ночам этот вход, так называемый «муравейник», никто не охранял.
– Вы все правильно поняли. В этом не было никакой надобности, стоило только поднять лестницу наверх – и никто не мог оттуда выбраться. Простое и одновременно хитроумное решение, не правда ли?
Но Мак-Маон продолжал листать книгу и отрицательно качал головой. Наконец он произнес:
– Нет.
– Нет? – удивился я.
– Нет, – настойчиво повторил он и продолжил листать книгу, сосредоточенно морщась, словно именно роман, а не я, должен был разрешить его сомнения.
Наконец Мак-Маон поднял голову, посмотрел на меня глазами дворняжки и сказал:
– Послушай, Томми, разве эти ребята не могли взобраться друг другу на плечи? Построив такую простую пирамиду, они спокойно бы добрались до выхода из «муравейника». Тебе так не кажется?
Я не нашелся, что ему ответить. И неожиданно поймал себя на том, что сделал движение, которое было так хорошо мне знакомо: посмотрел сначала на одну сторону стола, а потом – на другую. И сделал я это вовсе не потому, что сомневался в чем-то, а для того, чтобы выиграть время, пока мне в голову не придет какое-нибудь подходящее объяснение. Мне показалось, что в воздухе повис ужас. Если к слову «ужас» можно добавить какое-нибудь определение, то я бы сказал «позорный ужас». Мак-Маон погрозил кому-то пальцем.
– Ты знаешь, почему это не пришло в голову двум братьям? – И сам ответил на свой вопрос: – Потому что они были англичанами. Я ирландец и прекрасно это знаю. Англичане воображают, что они покорили Ирландию, потому что умнее ирландцев, а это совсем не так. Они нами управляют, потому что на их стороне сила. Поэтому братьям не пришло в голову, что кучка негров может придумать такой простой ход, чтобы сбежать. Братья Краверы воображали, что негры – идиоты. А они вовсе не были идиотами – просто рабами.
Мак-Маон снова стал изучать книгу, рассматривая страницы на свет, словно пытался отыскать какие-то слова, написанные симпатическими чернилами. Потом заключил, все еще не глядя мне в лицо:
– Ну, так почему же тогда негры не убегали с прииска?
Я не мог найти ответа на этот вопрос. На самом деле у меня не было ответа ни на один из вопросов, которые задал мне Мак-Маон в то утро.
– Ладно, – произнес я пересохшими губами и проглотил слюну, – я тоже англичанин, господин Мак-Маон, но не считаю ирландцев тупицами. И африканцев тоже.
– О, я в этом нисколько не сомневаюсь, Томми! – извинился Мак-Маон. – Среди англичан попадаются вполне приличные люди! Я только говорю о том, что все англичане, хорошие или плохие, думают, как англичане. Я имею в виду, что они никогда не думают как люди угнетенные, потому что никогда не испытывали гнета, которому подвергают других.
Мак-Маон перелистал еще несколько страниц и вдруг посмотрел на меня широко открытыми глазами, словно ему в голову пришла блестящая мысль. Он сказал:
– Мне припоминается, что ты беседовал с Маркусом Гарвеем.
– Да, конечно. Много раз.
– Тогда наверняка ты как хороший англичанин, который высоко ценит умственные способности африканцев, должен был множество раз задать ему этот вопрос. Что же тебе ответил господин Гарвей?
Мне было невыносимо больно, что Мак-Маон ставил меня на одну доску с братьями Краверами. А может быть, я страдал от того, что не мог ответить на такие простые вопросы. Или от того, что у меня никогда не возникало необходимости задать столь очевидный вопрос Маркусу Гарвею. Я довольно сухо прервал наш разговор под предлогом того, что мне необходимо проветриться, и вышел из пансиона, раздраженный. Бедный господин Мак-Маон! До сих пор ненавижу себя за этот поступок.
Я ходил по окрестным улицам и курил не переставая. Мои нервы были напряжены. Мне хотелось выкинуть из головы вопрос Мак-Маона, но сделать это оказалось непросто. Почему же негры не сбежали с прииска?
Прежде чем вернуться домой, я подошел к нашему старому пансиону, который по-прежнему лежал в руинах, и остановился перед ним. Здание напоминало неудавшийся кекс, который «сел» в духовке. В его верхнем углу еще можно было различить окно моей старой комнаты, которое теперь имело форму ромба. Я размышлял о какой-то ерунде, когда вдруг почувствовал, что кто-то тычет меня пальцем в правое плечо:
– Простите, вы случайно не Томсон? Томас Томсон?
Это был почтальон нашего района со своими неизменными мешком и кепкой; он ехал на велосипеде, без которого, казалось, невозможно было его себе представить. Я подтвердил его предположение, и он, расплывшись в улыбке, объяснил мне, в чем дело:
– Я вас очень хорошо помню. Вы тот самый молодой человек, который проклинал кайзера, когда аэростаты разбомбили это здание, – сказал он, показывая на развалины пансиона. – Я тогда вручил вам повестку. Вы так негодовали! Трудно забыть такого пылкого юношу.
– Да, да. Это действительно был я. – Мне вспомнилась та ночь, и я тоже ему улыбнулся.
С точки зрения людей, переживших бомбежки, эта встреча казалась более забавной, чем была на самом деле.
– Простите за беспокойство, – продолжил почтальон, – но некоторое время спустя на ваше имя – на имя Томаса Томсона – пришло еще одно письмо. К несчастью, я не знал, как мне с ним поступить. Все жильцы этого дома разъехались, и мне не у кого было узнать, в какую часть вас направили служить. Тогда я сдал письмо на хранение в центральном почтовом отделении. Я подумал, что такой решительный и пылкий юноша, как вы, непременно сходит за письмом, если узнает, что кто-то решил сообщить ему какие-то известия. Рано или поздно сходит. Я пожал плечами:
– Спасибо за ваше внимание. Но я сирота, да и друзей у меня немного. Не думаю, чтобы в этом письме было что-нибудь важное.
– А я думаю, что было, – уверенно заявил почтальон. – Это письмо пришло из тюрьмы, и его отправитель был приговорен к смерти. Я знаю об этом, потому что имя у него было очень известное.
Потом он снова сел на велосипед и поехал вниз по улице. Нажимая на педали, он обернулся и сказал:
– Ну что ж, как хотите. Если письмо вас все же заинтересует, оно вас еще ожидает в центральном почтовом отделении. Знаете что? Бывают письма, которые десятилетиями ждут своего адресата, прежде чем попасть к нему в руки.
Почему судьба свела меня в тот день с этим сердобольным почтальоном? Когда немецкая бомба сожгла книгу, такой человек, как Томми Томсон, неминуемо должен был возмущенно орать посреди улицы. А почтальон должен был неминуемо запомнить мои вопли, поэтому он неминуемо рано или поздно должен был узнать меня на улице.
Почему наш пансион разбомбил тот немецкий аэростат? Потому что мы воевали с Германией. А почему мы воевали с Германией? Из-за колоний; потому что колонии обогащали целые страны и отдельных их жителей. Именно поэтому братья Краверы отправились в колонии: они хотели обогатиться. А если бы они не поехали в колонии, я бы никогда ничего не написал. Все очень просто, но в то же время очень сложно.
Из слов почтальона я заключил, что речь шла о письме от Маркуса. «Может быть, – сказал я себе, – Маркус написал мне что-нибудь после того, как меня призвали в армию». Я не смог даже проститься с ним. В те дни у меня было много свободного времени и в основном по этой причине я сходил за письмом.
Я ошибался. Письмо было не от Маркуса. Его написал консул Каземент.
Когда Каземент писал эти строки, он не мог представить себе, что я в это самое время носил униформу войск, против которых он так страстно боролся, и по этой причине письмо пролежит на почте целых два года. Вспомним, что письмо попало мне в руки осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года, а Каземента казнили в тысяча девятьсот шестнадцатом, когда я был на фронте. Боже мой, какое письмо! Я не стал вскрывать его на почте. Мне помнится, что я пришел в пансион, направился в гостиную и устроился в кресле, которое стояло спинкой к окну. В кресле напротив, как всегда, восседал Модепа. Он листал последний выпуск «Таймс оф Британ», на который мы имели бесплатную подписку благодаря тому посту, который я занимал в газете.
Никогда в жизни никакое письмо или любое другое чтение не вызывало во мне такого волнения. Прошло шестьдесят лет, а я до сих пор могу повторить его текст на память.
В нем говорилось:
Уважаемый господин Томас Томсон!
Мое тело послужит преградой для двадцати четырех пуль прежде, чем вы прочитаете эти строки. У меня осталось совсем немного времени, и я не хочу терять его на жалобы. Наша встреча была коротка, и мы не смогли близко узнать друг друга, но, тем не менее, я успел обнаружить в вас одну добродетель – любовь к истине. Как бы то ни было, эти строки не призывают вас бороться за то, чтобы изменить вынесенный мне приговор, – это задача невыполнимая. Речь идет о другом судебном процессе, в котором наши интересы совпадают.
Дело Гарвея, ведение которого началось раньше моего, закончится позже, чем мое. Как вы, надеюсь, помните, я был одним из тех, кто предложил собрать подписи европейцев, проживавших в Леопольдвиле. Все эти достойные граждане, бельгийцы и англичане, подписали документ, утверждавший преступность личности Маркуса Гарвея. Я знаю, о чемвы думаете: адвокату Гарвея будет очень несложно опровергнуть мои слова. Но это неважно. Если мои расчеты верны, Маркусу не удастся так легко избежать правосудия.
Вы уже, наверное, догадались, – а если нет, то я весьма сожалею, что не заслужил о себе более высокого мнения, – что такой человек, как я, никогда не ограничился бы простым предоставлением подписей в суд. В моем распоряжении есть также свидетель, показания которого должны привести к осуждению Гарвея. Однако в то время, когда мы с вами встретились, восстание в Ирландии уже начиналось. И моя судьба – победа или поражение – также была предначертана. Мне выпало поражение.
Сейчас я лишен возможности лично позаботиться об этом свидетеле. Могу ли я доверить его кому-нибудь, кроме вас? При существующих обстоятельствах иного выхода у меня не остается. Знайте, что этот свидетель получил от меня указания явиться по адресу, который вы мне оставили. Надеюсь, вы сможете предоставить ему убежище вместо меня. Сделайте так, чтобы он мог прийти в суд и дать показания. Больше я у вас ничего не прошу. Я знаю, что адвокат Гарвея оплачивает вашу работу. Ноу меня не вызывает сомнения, что в этой борьбе интересов вашего работодателя и правосудия вы займете сторону правосудия.
И последнее: человек, которого я посылаю к вам, надежен, верен и дисциплинирован. Я велел ему приехать к вашему пансиону и не двигаться с места, пока кто-нибудь не обратится к нему как должно. И можете быть уверены: если я приказал ему не двигаться, то он не уйдет. Пусть льет дождь, палит солнце, пусть пройдет тысяча лет. (Итак, я прошу вас, чтобы вы были внимательны: он скоро появится.) И еще: наш человек получил четкий приказ не называть своего имени и не говорить о деле Гарвея ни с кем, кроме определенного человека. Как мой посланец узнает этого человека (то есть вас)? При помощи пароля. Вот он:
«Конго это Конго это Конго это Конго».
Повторите эту фразу три раза. Всего вы должны произнести слово «Конго» двенадцать раз. Извините, я не слишком оригинален, когда придумываю пароли. Но если какое-то слово может охарактеризовать моего свидетеля, то это, безусловно, оно. Кроме того, здравый смысл велит мне избегать сложных построений, чтобы не вызвать подозрений у почтовых цензоров. Очень скоро я стану таким же мертвецом, как любой другой труп, но, пока я жив, я не такой человек, как остальные.
P. S. Власти, которые содержат меня под стражей, прочитав это письмо, убедились в том, что оно не содержит никаких политических сведений, и любезно согласились на его отправку. В связи с этим оно не будет проходить через иных почтовых цензоров и его доставят по указанному мною адресу.
Долгих вам лет жизни и да расцветает вокруг вас справедливость, как пышный сад.
Я закончил чтение, но продолжение письма оставалось передо мной и имело образ сидевшего в кресле господина Модепа.
– Вас на самом деле зовут не Модепа, не так ли? – спросил я.
Еще не успев закончить фразу, я понял, что имя «Модепа» было фонетическим воспроизведением французского выражения «mot de pas», что означает «пароль». Услышав мой вопрос, Модепа резким жестом опустил газету, точно так же, как я минутой раньше отложил письмо.
– Вы Пепе. – Он внимательно посмотрел на меня, и я продолжил: – Вы должны были умереть.
Он не спеша обдумал мое заявление и наконец сказал:
– Нет, я жив.
Я встал с кресла, протянул ему руку и, не скрывая дрожь в голосе, сказал:
– Господин Годефруа, вы сделаете мне честь, если согласитесь выпить со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60