! — Чернышёв подтянул и швырнул на сеть Любовь Григорьевну. — Вира!
Борт «Буйного» то исчезал, то вновь появлялся перед глазами. Один за другим в рубку влезали люди и карабкались на крыло мостика, где их страховал Воротилин. Потом я узнал, что те, кто не успевал ухватиться за сеть, улучали момент и прыгали на борт «Буйного», когда тот оказывался внизу.
— Филя! — со стоном выкрикнул Чернышёв. Он выскочил на крыло, сорвал и бросил в море спасательный круг.
Рёв сирены ударил в барабанные перепонки.
— Человек за бортом!
Не знаю, сколько это продолжалось; кажется, кто-то сказал минут двадцать. Ненадолго я остался в рубке один: Лыков полез куда-то вниз, а Чернышёв, высунувшись на крыло, переговаривался в мегафон с «Буйным». Потом, волоча за собой синий чемодан («Протоколы!» — ударило мне в голову), появился Лыков, на крыло упала сеть, и Чернышёв швырнул в неё чемодан.
— Вира!
— Все? — послышалось с «Буйного».
— Отходи, буду выбрасываться на берег!
— Кто на борту?
— Дед в машине, Лыков на штурвале и я! Не поминай лихом, друг, беру свои слова обратно!
— Чего мелешь?!
— Я-то думал, никогда ты не станешь человеком! Чернышёв сполз в рубку и увидел скорчившуюся за тюками брезента фигуру.
— Черт бы тебя побрал!.. Эй, на «Буйном»!
— Не пойду, — сказал я. — Это я виноват, будь что будет.
Чернышёв усмехнулся, захлопнул дверь левого крыла.
— Как хочешь, — проскрипел он, — на том свете не взыщи… Ну, поехали, что ли.
И рванул ручку машинного телеграфа.
Мною овладело странное спокойствие. Мокрый насквозь от морской воды, залившей рубку, с дикой, при вдохе, болью в помятой груди, я полусидел, полулежал, глядя на Лыкова, который повис на заклиненном штурвале, и Чернышёва — быть может, двух последних людей, которых вижу в своей жизни. Мне вдруг пришло в голову, что с жизнью нас мирит то, что мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах умрём; это незнание едва ли не величайшая милость, дарованная нам природой, иначе жизнь потеряла бы всякую радость и смысл. Раньше я никогда не задумывался о неизбежной смерти, не из равнодушия к ней или напускной бравады, а потому, что жизнь в мои годы казалась долгой и нескончаемой; восхищаясь гениальностью Толстого, я не мог и не пытался проникнуться ужасом, овладевшим Иваном Ильичом.
Теперь я понял — почему. Просто никогда раньше, даже будучи в опасности, я не видел смерти в лицо.
Теперь я знал точно, что, если мы по воле первой же приблудной волны опрокинемся, смерть будет мгновенной — ну, в крайнем случае, чуточку побарахтаюсь; а доведётся выжить — никогда, до последнего вздоха не забуду эти минуты.
— Лёша, — послышался голос Лыкова, — винт оголился, пошёл вразнос…
— Вразнос, — согласился Чернышёв. — Ползём по инерции, авось дойдём.
Я вдруг вспомнил.
— Архипыч, — сказал я, — прости, что невпопад. Ты говорил, что больше всего веришь двум людям, а назвал только Машу. Только сейчас я догадался, кто второй.
— Баран ты, Паша, — с неожиданной лаской в голосе отозвался Чернышёв, — беззубый и с куриными мозгами.
— Пусть баран, но зато я знаю, кто второй. Лёжа на борту, «Семён Дежнев» медленно вползал в шугу.
Вместо эпилога
В больнице я провалялся месяца полтора, пока хирург не привёл в порядок мои ребра. Первое время я лежал в одной палате с Воротилиным, могучий организм которого за две недели преодолел жесточайшее воспаление лёгких: все-таки в ледяной воде Филя пробарахтался минут десять, не меньше.
Иногда нас навещал Перышкин.
— В цирк бы тебе, Филя, — посмеивался он, — большие деньги заработаешь.
Когда Филя поскользнулся и упал с крыла мостика в море, он так окоченел, что руки ему отказали и он не в силах был ухватиться за брошенный с борта «Буйного» конец. «Как подумал, что из-за этой глупости пацанов не увижу, — простодушно рассказывал он, — от злости взял да и вцепился в конец зубами». Так его и подняли.
Выздоровев, Филя выполнил своё обещание и увёз Федю в деревню поохотиться. Теперь они вместе рыбачат на «Вязьме».
Иногда получаю письма от Баландина. Он взял Никиту к себе на кафедру, и оба они чрезвычайно довольны совместной работой — исследуют новые средства защиты против обледенения. Этой же проблемой занимаются в Полярном институте Ерофеев и Кудрейко.
Корсакова я потерял из виду. Говорят, он пишет большую монографию по материалам экспедиции и с успехом выступил на международном симпозиуме по проблемам обледенения. Судя по тому, что меня перевели в отдел писем, своих слов на ветер Виктор Сергеич зря не бросает.
С Чернышёвым мы видимся часто, моя редакция находится недалеко от гавани, и после работы я захожу к нему на буксир, на котором он служит боцманом. Обычно мы идём домой пешком, вспоминаем, ругаемся, спорим. Чернышёв ничуть не изменился, разве что стал ещё язвительнее: «лещей» заставляет натирать паркет и выбивать ковры, не спускает глаз с «бесовки», подарившей ему долгожданного сына, посмеивается над коллегами-капитанами и начальством, которое то и дело отзывает боцмана с буксира для сочинения наставлений по борьбе с обледенением. А сам, не таясь, считает дни, когда срок пройдёт и ему возвратят диплом. С Лыковым, Птахой, Воротилиным и другими своими ребятами он поддерживает постоянную связь, чтобы сразу забрать их, как только получит новое судно.
А «Семён Дежнев» погиб тогда, на наших глазах. Не сумел Чернышёв выбросить судно на берег, каких-то нескольких минут хода ему не хватило. И «Буйный» не успел — пошла крупная зыбь…
Нас четверых снял вертолёт, завис, покружился над беспомощным судном, и второй раз я увидел, как на глаза Чернышёва навернулись слезы. Вверх килем «Семён Дежнев» плавал недолго, да и какое это имеет значение — сколько. Почти каждую ночь мне снятся кошмары: чудовищные глыбы льда, лежащий на борту, похожий, на мёртвого кита «Байкал», захлёстываемый гигантскими волнами киль «Семена Дежнева» и всякое другое. Тогда я встаю и иду на кухню пить кофе — всё равно больше не засну. Инна привыкла к таким чудачествам и продолжает спать, а Монах всегда идёт за мной: а вдруг что-нибудь обломится?
Наверное, когда-нибудь это пройдёт, ведь не могут одни и те же воспоминания тревожить человека до конца жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Борт «Буйного» то исчезал, то вновь появлялся перед глазами. Один за другим в рубку влезали люди и карабкались на крыло мостика, где их страховал Воротилин. Потом я узнал, что те, кто не успевал ухватиться за сеть, улучали момент и прыгали на борт «Буйного», когда тот оказывался внизу.
— Филя! — со стоном выкрикнул Чернышёв. Он выскочил на крыло, сорвал и бросил в море спасательный круг.
Рёв сирены ударил в барабанные перепонки.
— Человек за бортом!
Не знаю, сколько это продолжалось; кажется, кто-то сказал минут двадцать. Ненадолго я остался в рубке один: Лыков полез куда-то вниз, а Чернышёв, высунувшись на крыло, переговаривался в мегафон с «Буйным». Потом, волоча за собой синий чемодан («Протоколы!» — ударило мне в голову), появился Лыков, на крыло упала сеть, и Чернышёв швырнул в неё чемодан.
— Вира!
— Все? — послышалось с «Буйного».
— Отходи, буду выбрасываться на берег!
— Кто на борту?
— Дед в машине, Лыков на штурвале и я! Не поминай лихом, друг, беру свои слова обратно!
— Чего мелешь?!
— Я-то думал, никогда ты не станешь человеком! Чернышёв сполз в рубку и увидел скорчившуюся за тюками брезента фигуру.
— Черт бы тебя побрал!.. Эй, на «Буйном»!
— Не пойду, — сказал я. — Это я виноват, будь что будет.
Чернышёв усмехнулся, захлопнул дверь левого крыла.
— Как хочешь, — проскрипел он, — на том свете не взыщи… Ну, поехали, что ли.
И рванул ручку машинного телеграфа.
Мною овладело странное спокойствие. Мокрый насквозь от морской воды, залившей рубку, с дикой, при вдохе, болью в помятой груди, я полусидел, полулежал, глядя на Лыкова, который повис на заклиненном штурвале, и Чернышёва — быть может, двух последних людей, которых вижу в своей жизни. Мне вдруг пришло в голову, что с жизнью нас мирит то, что мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах умрём; это незнание едва ли не величайшая милость, дарованная нам природой, иначе жизнь потеряла бы всякую радость и смысл. Раньше я никогда не задумывался о неизбежной смерти, не из равнодушия к ней или напускной бравады, а потому, что жизнь в мои годы казалась долгой и нескончаемой; восхищаясь гениальностью Толстого, я не мог и не пытался проникнуться ужасом, овладевшим Иваном Ильичом.
Теперь я понял — почему. Просто никогда раньше, даже будучи в опасности, я не видел смерти в лицо.
Теперь я знал точно, что, если мы по воле первой же приблудной волны опрокинемся, смерть будет мгновенной — ну, в крайнем случае, чуточку побарахтаюсь; а доведётся выжить — никогда, до последнего вздоха не забуду эти минуты.
— Лёша, — послышался голос Лыкова, — винт оголился, пошёл вразнос…
— Вразнос, — согласился Чернышёв. — Ползём по инерции, авось дойдём.
Я вдруг вспомнил.
— Архипыч, — сказал я, — прости, что невпопад. Ты говорил, что больше всего веришь двум людям, а назвал только Машу. Только сейчас я догадался, кто второй.
— Баран ты, Паша, — с неожиданной лаской в голосе отозвался Чернышёв, — беззубый и с куриными мозгами.
— Пусть баран, но зато я знаю, кто второй. Лёжа на борту, «Семён Дежнев» медленно вползал в шугу.
Вместо эпилога
В больнице я провалялся месяца полтора, пока хирург не привёл в порядок мои ребра. Первое время я лежал в одной палате с Воротилиным, могучий организм которого за две недели преодолел жесточайшее воспаление лёгких: все-таки в ледяной воде Филя пробарахтался минут десять, не меньше.
Иногда нас навещал Перышкин.
— В цирк бы тебе, Филя, — посмеивался он, — большие деньги заработаешь.
Когда Филя поскользнулся и упал с крыла мостика в море, он так окоченел, что руки ему отказали и он не в силах был ухватиться за брошенный с борта «Буйного» конец. «Как подумал, что из-за этой глупости пацанов не увижу, — простодушно рассказывал он, — от злости взял да и вцепился в конец зубами». Так его и подняли.
Выздоровев, Филя выполнил своё обещание и увёз Федю в деревню поохотиться. Теперь они вместе рыбачат на «Вязьме».
Иногда получаю письма от Баландина. Он взял Никиту к себе на кафедру, и оба они чрезвычайно довольны совместной работой — исследуют новые средства защиты против обледенения. Этой же проблемой занимаются в Полярном институте Ерофеев и Кудрейко.
Корсакова я потерял из виду. Говорят, он пишет большую монографию по материалам экспедиции и с успехом выступил на международном симпозиуме по проблемам обледенения. Судя по тому, что меня перевели в отдел писем, своих слов на ветер Виктор Сергеич зря не бросает.
С Чернышёвым мы видимся часто, моя редакция находится недалеко от гавани, и после работы я захожу к нему на буксир, на котором он служит боцманом. Обычно мы идём домой пешком, вспоминаем, ругаемся, спорим. Чернышёв ничуть не изменился, разве что стал ещё язвительнее: «лещей» заставляет натирать паркет и выбивать ковры, не спускает глаз с «бесовки», подарившей ему долгожданного сына, посмеивается над коллегами-капитанами и начальством, которое то и дело отзывает боцмана с буксира для сочинения наставлений по борьбе с обледенением. А сам, не таясь, считает дни, когда срок пройдёт и ему возвратят диплом. С Лыковым, Птахой, Воротилиным и другими своими ребятами он поддерживает постоянную связь, чтобы сразу забрать их, как только получит новое судно.
А «Семён Дежнев» погиб тогда, на наших глазах. Не сумел Чернышёв выбросить судно на берег, каких-то нескольких минут хода ему не хватило. И «Буйный» не успел — пошла крупная зыбь…
Нас четверых снял вертолёт, завис, покружился над беспомощным судном, и второй раз я увидел, как на глаза Чернышёва навернулись слезы. Вверх килем «Семён Дежнев» плавал недолго, да и какое это имеет значение — сколько. Почти каждую ночь мне снятся кошмары: чудовищные глыбы льда, лежащий на борту, похожий, на мёртвого кита «Байкал», захлёстываемый гигантскими волнами киль «Семена Дежнева» и всякое другое. Тогда я встаю и иду на кухню пить кофе — всё равно больше не засну. Инна привыкла к таким чудачествам и продолжает спать, а Монах всегда идёт за мной: а вдруг что-нибудь обломится?
Наверное, когда-нибудь это пройдёт, ведь не могут одни и те же воспоминания тревожить человека до конца жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32