— Валяй, — лениво разрешил Чернышёв.
— Была ли необходимость в том, что мы так долго не выходили из шторма?
Лыков, который уже открывал дверь, вздохнул и вернулся на место.
— Нейтральный пассажир. — Чернышёв мне подмигнул, но глаза его не улыбались. — А я-то сижу и удивляюсь, почему никто сию животрепещущую тему не поднимает. Неужели так перепугались?
— Запрещённый приём, Алексей Архипыч, — спокойно сказал Корсаков.
— Не знаю, как вы, а я в самом деле струсил, — доверчиво поведал Баландин. — Особенно когда вылетел из койки на стену.
— На переборку, — проворчал Лыков.
— Именно на переборку! — с живостью подхватил Баландин. — Но потом судно выпрямилось, и я даже посмеялся над своим испугом.
— Да, это было смешно, — сказал Никита. — Ну плавная качка и все остальное.
— Никакой плавной качки не было, — возразил Ванчурин. — Нас положило на борт по другой причине.
— Какой бы она ни была, эта причина, — сказал Ерофеев, — но ощущение не из приятных.
— А главное — была ли в этом необходимость? — спросил Кудрейко. — Или… — Он запнулся.
— Ну, договаривай, — с вызовом потребовал Чернышёв.
Кудрейко на мгновение заколебался, а потом выпалил:
— Слух такой пошёл, Алексей Архипыч, не обижайтесь, раз сами потребовали: «Кэп напугать науку хочет, да так, чтоб маму позвали!» А мы с Митей уже давным-давно из-за угла пуганные, пыльными мешками битые…
— Кто слух пустил? — угрюмо спросил Чернышёв.
— Люди, — откликнулся Кудрейко и улыбнулся. — Человеки.
— Недочеловеки, — поправил Чернышёв. — Хмыри. Узнаю — сию же минуту спишу на берег с волчьим билетом. Может, врёшь?
Кудрейко с готовностью перекрестился — в знак того, что говорит чистую правду. Вообще в последние дни Алесь мне нравился все больше — весёлый, работящий, компанейский, под стать своему закадычному другу Мите. Они уже были своими во всех матросских закоулках, и я завидовал их способности к непринуждённому общению — с ходу и запросто на «ты», их умению вести себя так, словно живут они здесь не десять дней, а целый год — полярный демократизм, вошедший в плоть и кровь на долгих зимовках. Я так не умею, какой-то вирус сдержанности в крови, что ли, хотя застенчивостью не страдаю, а люди интересуют меня прежде всего как люди, а не как литературный материал. Может, если заглянуть в подсознание, я был когда-то слишком доверчив и получал за это по носу? Или профессия наложила отпечаток? Если журналист развязен и рвётся в друзья, от него обычно отгораживаются стеной, ибо ищут и находят в его поведении задний смысл, корысть: влезет такой в душу, а потом, после твоих откровений… из тебя мартышку сделает.
— Чушь баранья! — со злостью буркнул Чернышёв почти что нормальным голосом. Обрадовался. — Слышь, Лыков, голос вернулся, привет тебе, привет, блудный сын. Или так не говорят, Паша, голос — и вдруг блудный сын? Ладно, когда будешь расшифровывать свою плёнку — отредактируй (а ведь прекрасно видел, что я пришёл без портфеля с магнитофоном!), придумай что-нибудь поизящнее. Так, — он ударил ладонью по столу, — вопрос Паша задал правомерный, хотя лично я ждал, что он промолчит, поскольку беседу на эту тему с ним имел. Наверное, Паша сообразил, что, если он не спросит, так никто не спросит — по причине гордыни. Я вот что вам скажу: в шторм я полез из любопытства. Вас это объяснение устраивает?
— Меня — вполне! — воскликнул Баландин, обводя всех сияющими глазами. — Превосходно сказано — из любопытства! Будь вы моим студентом, Алексей Архипыч, я за одно это слово без колебаний поставил бы пятёрку!
Чернышёв осклабился и с симпатией посмотрел на Баландина. Корсаков продолжал сидеть с каменным лицом.
— Глубоко уважая мнение Ильи Михайловича, — сказал он, — я всё-таки прошу вас детализировать свою точку зрения. Причём заранее выражаю понимание того, что вы решили пойти на обледенение в штормовых условиях.
— Что же тогда ещё объяснять? — вяло спросил Лыков.
— Помолчи, Степаныч, какой из тебя адвокат… — сказал Чернышёв, — Читал я, Виктор Сергеич, про одного врача: взял и привил себе чуму, очень интересно ему было посмотреть, что из этого получится. Вот это был человечина, не мне чета, не вам, не даже товарищу Васютину! — Чернышёв поднял большой палец и потряс им. — Это, конечно, лирика, но дело, которое мы с вами затеяли, тоже без прививки не сработаешь. Хотел я, ребята, проверять одну штуку…
В коридоре послышался девичий смех, смеющийся Раин голос:
— Куда лезешь, Грише скажу!
Все заулыбались, только Лыков укоризненно покачал головой.
— Того и гляди, аморалку будем разбирать, Архипыч…
— … одну штуку, — выдержав паузу, повторил Чернышёв. — Ты записывай, Никита, в вахтенном журнале это двумя словами сказано. Не знаю, Виктор Сергеич, заметили вы или нет, но я менял не только скорость хода, но и курс по отношению к направлению ветра. Старик Ермишин ещё в незапамятные времена установил, что интенсивность обледенения наибольшая при следовании курсом под углом 30-40 градусов к направлению ветра. А если развернуть судно на 180 градусов к направлению ветра, забрызгивание и обледенение прекращаются полностью!
— Но ведь при обледенении это крайне опасно! — воскликнул Корсаков. — Судно окажется лагом к волне и может потерять остойчивость!
— Правильно, может, — согласился Чернышёв. — А разве вы не допускаете на практике такую ситуацию, когда развернуться необходимо, чтобы изменить курс и уйти в укрытие? Разрешите вас заверить, дорогой Корсаков, что такое бывает, и частенько!
— С нами, например, — глядя Чернышёву в глаза, то ли спросил, то ли утвердительно сказал Корсаков.
— Пожалуй, да, — согласился Чернышёв. — Не уверен, что льда мы набрали до критической точки, но дальше штормовать против волны было рискованно.
— Значит, — сказал Корсаков, — эту ситуацию вы создали сознательно…
— Да, — кивнул Чернышёв, — сознательно. Я её, как у вас принято говорить, решил смоделировать, чтоб дать морякам рекомендацию, как из неё выходить. План был такой: первое — как можно дольше штормовать, второе — набрать побольше льда, третье — развернуться.
— Есть предположение, — тихо сказал Ванчурин, — что именно при подобном развороте опрокинулся вчера японский траулер.
— И не только он, — поддержал Чернышёв, — сам несколько раз в комиссиях сидел, такие случаи разбирал. А почему? А потому что не так разворачивались! Да не хлопай ты глазами, — обрушился он на Никиту, — пиши! Пиши дословно: в сильный шторм обледеневшее судно должно разворачиваться не на переднем ходу, а на заднем, кормой к ветру, имея в виду, что, если длина волны близка или равна длине судна, следует непременно уменьшить скорость, иначе возможен оверкиль… Так мы и сделали. Старик Ермишин меня учил, что в сильный шторм такой манёвр наименее рискован, так как создаётся очень сильный вращающий момент и судно разворачивается быстро. В прошлом мы с Лыковым дважды сей манёвр осуществляли, но льда на борту тогда было немного. А сегодня — в самый раз!
Чернышёв то и дело бил ладонью по столу и не сводил пронзительного взгляда с Корсакова. Казалось, только к нему он и обращался, словно перед ним была одна цель: убедить Корсакова.
— К сожалению, разворот я произвёл недостаточно чётко. — Чернышёв на миг надумался. — Я бы так сформулировал: при окончании разворота опоздал дать машине «малый вперёд» и переложить руль вправо. Поэтому и легли на борт…
— Все это действительно очень интересно, — с явно деланным спокойствием сказал Корсаков, — но я настаиваю, Алексей Архипович, чтобы впредь вы ставили в известность о своих планах… подопытных кроликов.
— Принимаю, — сказал Чернышёв, — Вы уж извините, Виктор Сергеич, с экспедицией-то я впервые…
Он замолчал. В наступившей тишине Никита некоторое время продолжал писать, а потом поднял голову.
— Все, Алексей Архипыч?
— Пожалуй, — устало произнёс Чернышёв. — Запиши напоследок: учитывая сделанную при развороте на заднем ходу ошибку, в будущем манёвр следует повторить.
— Повторить? — Корсаков, казалось, не поверил своим ушам. — Нет сомнений, Алексей Архипыч, манёвр принципиально важен и достоин рекомендации, но я решительно против того, чтобы вторично искушать судьбу. Ведь может случиться, — он усмехнулся, — что некому будет обобщать добытые наблюдения.
Лыков сердито посмотрел на Корсакова и трижды постучал по столу.
— Посмотрим, — благодушно сказал Чернышёв и зажмурился. — Возьмёшь меня с собой, Степаныч? — обратился он к Лыкову. — Уж больно хороши у Татьяны пельмени…
Любовь Григорьевна
Я в посёлке Вознесенском бывал не раз: здесь находятся база тралового флота и судоремонтный завод, за деятельностью которых наша газета следит с пристальным и благосклонным вниманием. Расположен посёлок удобно, с трех сторон его окружают сопки, а выходом к морю служит природой созданная гавань, куда не добраться штормам и где гасятся самые сильные ветры. Зимой здесь скучновато, лысеют сопки и замирает тайга; зато летом никакого курорта не надо: лучшая в мире рыбалка (правда, браконьеров прижали, штраф за одну сёмгу — пятьдесят рублей!), сказочная охота (даже с тигром можно встретиться, только лучше в зоопарке), а ягоднику и грибнику такое раздолье, что в волшебных снах не увидишь. Здесь охотно поселяются и действующие, и вышедшие на пенсию моряки, предпочитающие почти что первобытную природу сомнительным преимуществам цивилизации; впрочем, дома в Вознесенском стали строиться со всеми удобствами, в Доме культуры без большого опоздания крутят последние фильмы, и, самое главное, через «Орбиту» на сей «дикий брег» проникло телевидение. Когда-то мы с Инной провели в Вознесенском две недели отпуска и твёрдо решили стариться здесь: решение, которое делало честь молодожёнам с супружеским опытом, кажется, в три месяца. Мы даже присмотрели на окраине домик, который купим лет через двадцать (теперь на его месте пятиэтажное общежитие молодых рыбаков), и площадку для гаража. До чего же хорошо быть молодым и глупым!
Обойдя за полчаса посёлок, я забрёл в читальню и полистал подшивки. Нашёл я и шесть строк о нашей экспедиции: указывалось, что «Семён Дежнев» вышел в Японское море для натурных испытаний по программе «Лёд». Редактор уже прислал две радиограммы, требует материал, но я торопиться не собираюсь: самому надо разобраться. Если до сегодняшнего обсуждения я ещё подумывал о первом из серии очерков, то теперь такая мысль казалась мне кощунственной. О чем я могу написать? О том, что Чернышёв с самыми благими намерениями полез в шторм и едва нас не утопил? Одни будут пожимать плечами (Крюков, мол, набивает себе цену), другие радоваться (говорили же, предупреждали, что «хромой черт» гоняется за славой). Не имею я никакого права об этом писать, вред могу нанести непоправимый и себе и экспедиции, какой-нибудь перестраховщик обязательно поднимет крик: «Прекратить! Люди дороже?» И прекратят. А кто от этого выиграет? Уж, во всяком случае, не рыбаки, которые всё равно выйдут на промысел зимой, и в шторма попадать будут, и лёд набирать, только бороться с этими явлениями им придётся вслепую, каждый как может и знает.
Однако все эти аргументы я изложу редактору лично. Чернышёв заверил, что в море мы выйдем лишь через дня три-четыре, и на денёк я еду домой — на автобусе, вечерним рейсом. Это километров полтораста, несколько часов езды.
Я пошёл на почту и заказал разговор с Гришей Саутиным. Монах жив-здоров, газета выходит, мой «Запорожец» ещё не украли, в театре готовится премьера — словом, пусть это меня не удивляет, но жизнь продолжается. Торжественной манифестации в честь моего приезда Гриша не обещает, но, если я привезу свежую рыбу, готов встретить меня лично. Понизив голос, он попросил передать привет и плитку шоколада Клаве из обувного отдела универмага. Зная, что подобные поручения я выполняю без энтузиазма, Гриша льстиво добавил, что тут же, немедленно отнесёт Монаху миску объедков. Дебелая девица с коровьими глазами равнодушно отнеслась к привету, чуть оживилась при виде шоколада и абсолютно некстати стала знакомить с рыжим детиной, оказавшимся её мужем. Детина с крайней подозрительностью меня осмотрел, принял, очевидно, за благодарного покупателя и не без сожаления отпустил с небитой физиономией. Любвеобильный Гриша не впервой втравливает меня в подобные приключения, но на сей раз я поклялся, что больше этого не повторится.
Размышляя на эту тему, я вышел из универмага и попридержал дверь, пропуская элегантно одетую даму, лицо которой показалось мне знакомым. Дама улыбнулась, сказала, что в универмаг, по слухам, завезли японские чайные сервизы, — и я узнал Любовь Григорьевну.
Его величество Случай! Я уже говорил вам когда-то, что верю в него и отношусь к нему с величайшим уважением. Меня не раз упрекали, что такой тёмный фатализм недостоин интеллигентного человека (очень мы любим называть себя интеллигентами, будто сие звание выдаётся вместе с дипломом), однако на занимаемой позиции я стою твёрдо и сбить с неё никому себя не даю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32