— Дуганову немедленно прибыть на мостик! Палубной команде приготовиться к швартовке!
К швартовке?! Как, куда ты думаешь швартоваться? Дверь тамбучины открылась, по палубе, волоча за собой страховочный конец, заскользил Дуганов. Поднявшись по трапу на крыло мостика, он распахнул дверь, и нас обдало сырым морозным воздухом, Перышкин передал Дуганову штурвал, криво усмехнулся, встретившись со мной глазами, и вслед за Лыковым выскочил из рубки.
Теперь, когда мы оказались совсем рядом с «Байкалом», я отчётливо видел тёмную, свободную ото льда подводную часть судна. В то мгновение мне почудилось, что «Байкал» до жути похож на мёртвого кита; ещё я подумал, что, если тысячетонная волна подхватит и бросит нас друг другу в объятия, «Дежнев» треснет и рассыплется, как гнилой орех.
— Приготовиться к прыжку! — возвестил по трансляции Чернышёв.
Кажется, впервые в жизни я физически ощутил, что волосы мои встают дыбом: гигантская волна приподняла судно, на фальшборт, отчаянно балансируя, вскарабкались Воротилин и Перышкин — оба в оранжевых спасательных жилетах — и прыгнули вниз. Спустя секунду, когда «Дежнев» нырнул в волну, я на миг увидел две оранжевые фигурки, застывшие на глыбе льда.
Чернышёв сбросил шапку, вытер рукавом струившийся по лицу пот.
Я вскрикнул, но голос мой сел, и изо рта вырвался какой-то хрип: одна из фигурок исчезла. Ремез бросился к двери правого крыла и настежь её распахнул.
— Ползут, Архипыч! Филя уже на ботдеке!
— Воротилин, Перышкин, заводи концы! — выскочив на крыло, проревел в мегафон Чернышёв. — Птаха, трави швартовые!
Наконец-то я понял смысл брошенных Чернышёвым слов: «Другого выхода не вижу — катамаран!» Я продвинулся к открытой двери, я хотел видеть все.
Оранжевые фигурки ползли по льду.
Я снова вскрикнул: ревущая с пеной волна накрыла «Байкал».
— Назад! — Чернышёв отбросил меня от двери. Не знаю, сколько это продолжалось, минуту или час. На кого-то орал Чернышёв, где-то вроде бы заело лебёдку, никак не удавалось завести за мачту «Байкала» швартовый конец.
— Лыков, Птаха — вира!
Одним прыжком Чернышёв оказался у распахнутой двери, ухватился за притолоку и застыл как изваяние. Ремез ударил меня кулаком по плечу.
«Байкал» медленно выпрямлялся — призрак оживал!
Чернышёв подскочил к Дуганову, ухватился за шпаги штурвала.
— Руль прямо! — бешено заорал он.
Треск, грохот — и, сбитый с ног неведомой силой, я пребольно ударился о штурвал. В солёном рту появилось что-то постороннее, прокушенным языком я нащупал дыру в верхней челюсти и с кашлем выплюнул два зуба.
— До свадьбы заживёт! — Чернышёв помог мне подняться, на его глазах были слезы. — А ты говоришь — оверкиль!
Не чувствуя боли, я бросился к двери.
Прижавшись друг к другу, будто обнявшись, покачивались на волне ПРС «Байкал» и СРТ «Семён Дежнев».
Сгоряча я многого не заметил и не понял. Я не видел, например, что Воротилин с Перышкиным подтягивали и заводили швартовые концы не в одиночку (да и вряд ли они справилась бы своими силами), а с помощью капитана, боцмана и двух матросов «Байкала». Не знал я и того, что та самая волна, накрывшая «Байкал», очень ему помогла: смыла часть льда с верхних конструкций. Это и многое другое стало известно потом, на разборе.
Шторм поутих, и оба экипажа всю ночь приводили спасённое судно в порядок: ремонтировали вышедший из строя главный двигатель, восстанавливали антенны, окалывали лёд. А под утро, когда взяли курс на Вознесенскую, я поплёлся в каюту.
Плохо помню, что говорил мне Баландин: кажется, что они мне завидовали, потому что были в неведении и ужасно волновались. Опустошённый, я прополоскал разбитый рот, с отвращением взглянул в зеркало на своё распухшее лицо и с трудом забрался на койку. Свирепо ныла челюсть, царапали язык осколки выбитых зубов, отсутствие которых, безусловно, очень украсит мою улыбку.
Разгорячённые, пришли Ерофеев и Кудрейко. Они всю ночь работали на «Байкале», и теперь их распирало от впечатлений.
Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в тёмную пропасть, неестественный, похожий на мёртвого кита корабль и слезы на глазах Чернышёва.
— А я ему ответил, — громко сказал Баландин, — что бывают такие ситуации, когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно безрассудство!
Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чём я подумал, было то, что остойчивость и жизнь «Байкалу» вернул именно безумный манёвр Чернышёва.
Чернышёв в своём репертуаре
Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый призыв: «Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу…» Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает куда сейчас повезут. Не продрав как следуем глаза, я привычно сбросил ноги, соскочил вниз — и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я был хорош — в майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной, битой физиономией.
— Нашли место и время, — незнакомым голосом прошепелявил я, сдирая с койки Баландина одеяло и укутываясь, что вызвало новый приступ веселья. — Расселись тут, людей пугают… бесовки.
— Совсем как мой Алексей, — защебетала Маша, — с кем поведёшься, от того и наберёшься. А ведь какой культурный Павел Георгич были, какие слова красивые говорили, ножкой шаркали!
— Ну, просто бич из портовой забегаловки, — улыбнулась Инна.
«Всех провожающих прошу покинуть борт», — уныло вещал по трансляции Лыков.
— Слышали? — В каюту вошёл Чернышёв, в новой с иголочки форме, в белой рубашке, при галстуке. — Откуда здесь это пугало? — удивился он. — Боцман, убрать!
— Пошли вы все к черту, — пряча голые ноги, возмутился я. — Дали бы человеку одеться.
Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.
— Брысь! — рыкнул Чернышёв, и дверь захлопнулась. — Мария, ты мне нужна.
— Спохватился, милый муженёк, пропела Маша, — а я-то думала, что необнятая уйду!
Мы остались одни.
— Выступать приехала? — глупо спросил я, прикрывая рот рукой.
— Сыро здесь, — поддёрнув плечами, сказал Инна. — Ну и дикция у тебя, Паша. С Розой Семёновной поговорю, вернёшься, новые вставит.
— Поговори. Как ты?
— Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.
— Слышал.
— Паша, ты ужасно смешной! — Инна засмеялась. — Родной Монах не узнает.
— Конечно, смешной, мы очень веселились ночью.
— Весь посёлок ходуном ходит. — Инна поёжилась. — Здесь такое творилось, жены, дети…
— Все живы, и слава богу. Тебе пора.
— Да, пора. — Инна встала и подошла ко мне. — Ничего, если я пока у нас… у тебя поживу?
— Ключи у Гриши, — сказал я. — Монах обрадуется.
— А ты?
— Обязательно сейчас отвечать?
— Мы с тобой, — с горечью сказала Инна, — два стареющих дурака. Будь здоров, береги себя.
Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.
Едва я оделся и умылся, как пришёл Баландин.
— Ну и видик у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой — яблочный! Прекрасная фея принесла?
Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.
— Угощайтесь, Илья Михалыч.
Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы: каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях. Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от времени пробуждается, чтобы проделать «восемьдесят тысяч вёрст вокруг самого себя». Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям минувших суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло давно забытым Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.
— Спасибо, не откажусь. — Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и удовлетворённо проурчал: — Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я делаю перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой. Можно ещё малюсенький кусочек?
— Сколько хотите.
Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на её пироги к нам сбегалась орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку — заржавела, наверное.
— Паша, — Баландин всё-таки не выдержал, — в столовой команды знают все. Верно, что эта прекрасная фея ваша супруга?
— Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.
— И я его снимаю! — воскликнул Баландин. — В знак благодарности за пирог докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок слегка поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышёв заупрямился — начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит — и выволок нас заседать в море.
— Как подбить итоги? — поразился я. — Ведь мы до конца февраля…
— Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию сворачивать экспедицию.
— Но почему?
— Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.
— И Чернышёв согласился?
— С чрезвычайной охотой.
— А вы?.. А Митя и Алесь?
— Что касается меня… — Баландин пожевал губами, как-то поскучнел. — Мне чуточку надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лёд, как со всех ног мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается — не замечали? Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете ли, давно отвык быть пешкой в чужой игре, мне это, — Баландин усмехнулся, — вроде бы и не по чину. Зато вы — на коне! Я так и вижу газетную полосу с броским заголовком: «За миг до оверкиля»… Паша, я не могу забыть этого молодого капитана, почти что юношу; когда он пришёл к нам завтракать, Чернышёв сказал: «А у тебя, Васек, волосы того… обледенели». Таких юных седых стариков я видел только на фронте.
Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: «Научный состав просят собраться в салоне».
— Такой славный мальчик, а страдает «комплексом Отелло», — Баландин улыбнулся, — из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский с его нечеловеческим гением здесь не разобрался бы. Пойдёмте?
— Милости прошу к нашему шалашу!
Корсаков встречал нас, как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте — я даже не поверил своим глазам — в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла запретная бутылка коньяка.
— Настоящий банкет! — Чернышёв потирал руки. — Разгул! Конфеты-то какие, уж не с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят… — он зажмурил глаза, — больше геометрии.
— Намёк понят и принят к сведению, — заулыбался Корсаков. — А эти всё-таки для нас, подсластить горечь расставания.
— Именно, именно горечь! — подхватил Чернышёв. — Но зато ведь хорошо поработали, правда, Виктор Сергеич? Пусть кинет в меня камень, кто скажет, что плохо! Но как хорошо сказано — горечь… Будто что-то от себя отрываешь, правда, Паша?
Чернышёв успел переодеться, на нём был растерзанный пиджак, в котором он спускался в машину, на ногах неизменные шлёпанцы, а в глазах — тысяча чертей. Я не верил ни единому его слову. Напрягся и Корсаков.
— По-моему, неплохо, — сдержанно сказал он. — Никита, нашу с тобой заварку Алексей Архипович всё равно забракует, доставай кофе — и не скупись!
Крупный, благоуханный, в роскошной бархатной куртке, в каких ходят именитые актёры, Корсаков был удивительно хорош собой. «Красив, собака, — с завистью подумал я, — и не такие, как Зинка, могут ошалеть».
Все хохотали, и громче всех Корсаков. Проклиная свою идиотскую привычку, я извинился.
— Что я говорил? — торжествовал Чернышёв. — Представляете, Виктор Сергеич, если он в глаза правду-матку режет, что же тогда про нас с вами в газету тиснет?
— Спасибо за комплимент, Павел Георгиевич, и приступим к работе, — сказал Корсаков. — Рассаживайтесь, друзья. Кофе сразу или немного погодя?
— Лучше сразу, — попросил Ерофеев. — Мы и двух часов не спали, Алесь — тот за завтраком храпел с бутербродом в зубах.
— Молодёжь… — проворчал Баландин. — В ваши годы я спал разве что на собраниях.
За кофе Чернышёв веселил нас своими историями.
— Никогда не понимал нытиков, которые жалуются на бессонницу, я голову на подушку положил — и отвалился, — хвастался он. — И вот один раз селёдки шла пропасть, таскать и сдавать не успевали, уста-а-ли, — с ног валились. Набили селёдкой плавбазу, ушла, упал я на койку, в чём был, только глаза закрыл — бац под ухом! Снова закрыл — бац, бац! И скрежет по всей каюте. Качка была порядочная, забыл что-то, думаю. Встал, зажёг свет, закрепил все, что плохо лежало, улёгся — бац! Я туда, сюда, ничего не пойму, будто домовой расшалился — стучит, скребёт. Поворочался с полчаса, поднял Птаху, тот навострил локаторы, выбежал и за шиворот приволок моториста Шевчука: «Твоя работа?» Тот клялся и божился, что ведать ничего не ведает, а спать охота, понял, что не отпустят, — признался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32