«Чего осклабился, старый индюк? Тоже солнышку обрадовался или жемчужное зерно в куче нашёл?» А когда Ванчурин твёрдо заявил, что не потерпит и поставит вопрос, капитан в порядке извинения отреагировал: «Поставь его — знаешь куда?» И далее — точное указание. Не напрягайтесь, Никита, это не из Шекспира или Гельвеция, их словарный запас был не так богат. Кстати, зря подсовываете пешку, вам шах.
— А вы хорошо подумали? — огорчился Никита. — Даю вам ход обратно.
— Помолчи, — остановил его Корсаков, которому наша с Лыковым перепалка доставляла, по-видимому, большое удовольствие. — А лично вы, Павел Георгиевич, чего были удостоены?
— Ну, со мной обошлись гуманно, чрезмерно мягко, — ответил я. — Стоило мне вякнуть по поводу того, что Ванчурин человек пожилой и нельзя… — тут же послышался рёв: «Кудахтать можешь в своём курятнике!»
— Эка невидаль, — пренебрежительно сказал Лыков. — Мы и не такое слышали, когда косяк теряли или, того хуже, трал обрывался.
— И молчали? — неодобрительно спросил Корсаков.
— Почему, иные жаловались, — ухмыльнулся Лыков. — По неопытности.
— Мстил, что ли? — подал голос Никита.
— Вот уж нет, до такого наш Архипыч не опускался. Просто выступал на собрании, каялся в грехах и предлагал каждому, кто считает себя обиженным, справку с печатью, что таковой не является курицей, бараном или развесёлым верблюдом. Так что, Паша, если справочка нужна, ну, жене предъявить или на работу… — Лыков не выдержал тона и прыснул. — Не обижайтесь, Паша, принимайте Архипыча, как он есть. Подумаешь, курятник. Когда на море такое происходит, Архипыч и подальше послать может.
— Что происходит? — удивился Корсаков. — У нас вроде бы все тихо.
— Конечно, все тихо, — слишком быстро согласился Лыков и встал из-за стола. — Без пяти шестнадцать, мне на вахту. А чаек у вас, Виктор Сергеич, неплох…
— Три сорта смешиваем, — скромно похвастался Никита.
— … хотя и не такой, конечно, как у Архипыча, — будто прослушав, продолжил Лыков. — Он смешивает пять-шесть сортов, да и заваривает покруче. Однако всё равно пить можно, так что большое спасибо. Счастливо оставаться.
— Странные люди, — заметил Никита. — Утром, когда я проходил по корме, Чернышёв заорал с мостика: «Сколько тебя ждать, мамонт с пустым чердаком!» Пошевелив мозгами, я сообразил, что, поскольку на мамонта по своей конфигурации никак не тяну, Чернышёв обращался скорее к Филе Воротилину, знаете, такой голубоглазый гигант из палубной команды. Как же он реагировал на столь деликатное обращение? О, вполне достойно — поднял руку, радостно оскалился и проорал: «Иду, Алексей Архипыч, иду!» Хотя, впрочем, — Никита прищурился, — если выбирать между мамонтом и курицей…
— У меня тоже трудный выбор, чем дать мат, конём или слоном, — мстительно сказал я. — Пожалуй, конём интереснее.
Никита потребовал реванша, но Корсаков с каким-то заданием послал его к гидрологам, и мы остались одни. Наедине с Корсаковым я ещё ни разу не был и почему-то почувствовал себя неловко.
— Забавный он у вас, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
— И не без способностей, — добавил Корсаков, уютно углубляясь в кресло, — хотя жизни толком ещё не видел. И в то же время, как вы могли заметить, достаточно самоуверен, не признает никаких авторитетов.
— Мне казалось, что к вам…
— Меня, — подхватил Корсаков, — он вынужден глубоко уважать и даже почитать, поскольку, во-первых, я его научный руководитель, а во-вторых, он влюблён в мою дочь. — Корсаков рассмеялся. — Хочешь не хочешь, а лезь вон из кожи, производи самое благоприятное впечатление. Поэтому, как сказал бы Лыков, если желаете стать близким другом Никиты, изругайте меня на чём свет стоит. Тем более основания для этого имеются: я не раз видел ваш осуждающий взгляд, когда вступал в полемику с Чернышёвым. И я, пристыженный, её сворачивал, ибо не стоит рисковать интересами экспедиции из-за щелчков по носу, наносить которые наш «хромой черт» великий мастер!
Корсаков снова рассмеялся.
— Рад это слышать, именно так я и думал, — с облегчением сказал я. — Только не решался вам сказать.
— Ну, это напрасно. — Корсаков благожелательно поглядел на меня. — Мы слишком мало знакомы, чтобы не доверять друг другу, не так ли? Впрочем, мне кажется, что по мере узнавания взаимного разочарования не будет. Если позволите, люди вашего склада мне симпатичны — и как товарищи по путешествию, и как собеседники, ибо я высоко ценю в людях уживчивость, иронию, широкий взгляд на вещи и отсутствие стремления самоутверждаться за счёт других. К сожалению, первого и последнего из этих качеств недостаёт нашему капитану.
— Своё дело он знает неплохо, — вяло возразил я.
— Да, знает, как управлять кораблём, — уточнил Корсаков. — Уверен, что практик он превосходный, наслышан. Но в море мы вышли не ловить рыбу, а заниматься наукой, к которой капитан Чернышёв имеет весьма отдалённое отношение. Поэтому лишь поспешностью и недомыслием можно объяснить то, что его сделали начальником столь важной экспедиции.
— Справедливости ради, экспедиция создана по его предложению, — напомнил я. — Докладную министру написал всё-таки Чернышёв, с неё началось.
— Ну, лабораторные испытания мы проводили задолго до событий в Беринговом море, — с досадой возразил Корсаков. — Теоретическая модель обледенения среднего рыболовного траулера всё-таки создана нами, а то, что экспедиции предстоит, можно сравнить, например, с испытанием нового типа самолёта в воздухе. Что бы вы сказали, если бы руководителем конструкторского коллектива назначили рядового лётчика-испытателя? А именно это и случилось: группа учёных оказалась под началом человека, о котором известно лишь то, что он удачно ловит рыбу.
В дверь постучали.
— Никудышная здесь звукоизоляция, — входя, пробурчал Чернышёв. — Каждый чих слышен. Чаек горячий? — Он присел за стол, налил себе одной заварки, отхлебнул и поморщился. — Не в службу, а в дружбу, подогрей, Паша, только не до кипятка. Ну, не дуйся, я ведь про курятник в шутку, чтобы тебя посмешить. Хорошая у вас каюта, Виктор Сергеич, диван, кресла, занавесочки, туалет — завидно, даже у капитана такой нет. Только хочу попросить, именно попросить, а не, упаси бог, приказать: когда Рая заходит прибирать, погуляйте где-нибудь, а то, знаете, девка она хотя и простая, а так и хочется её пожалеть, сказать ласковое слово. Мы, мужики, вообще ведь народ к бабе отзывчивый и жалостливый, особливо в море, когда на неё одну нас чёртова дюжина.
— Спасибо, учту, — с ледяной вежливостью сказал Корсаков.
— Вот и хорошо, — весело продолжил Чернышёв, — а то Рая похвасталась, будто вы ей линию жизни по ручке гадали и большую удачу от шатена посулили. А Гриша-то Букин — блондин! Вот у Раи головка закружилась: а кто он, этот шатен? Может, Паша, или Федя Перышкин, или, не смейтесь, вы? А девка — она ведь дура, она ошибиться запросто может, Виктор Сергеич, это мы не из лабораторных испытаний, а из практики нашей быстротекущей жизни усвоили. Так что вы уж лучше это… Никите погадайте.
— Мне этот разговор неприятен, Алексей Архипович, — сказал Корсаков. — Переходите к главному.
— Э-э, дорогой Виктор Сергеич, самое главное на корабле — это и есть так называемые пустяки… Спасибо, Паша, теперь чаек в самый раз. Только заварку, Паша, нужно выдерживать ровно восемь минут, а если семь или девять — уже не то. Приходи, научу, век благодарить будешь! Да, именно пустяки, Виктор Сергеич: кто-то не так на тебя посмотрел, не то слово сказал, радиограмма от жены с недомолвкой, щи пересолены — глядишь, и все пошло наперекосяк. С виду рыбак — гранит, кувалдой не расшибёшь, а на самом деле — ну, просто ребёнок, такой ранимый и обидчивый.
— Особенно если обозвать его индюком или развесёлым верблюдом, — не выдержал я.
— Правильно, Паша, вот что значит профессиональная наблюдательность! — восторженно подхватил Чернышёв. — Абсолютно недопустимые вещи, как услышишь подобное — сразу ко мне! Ладно, вас, ребята, конечно, интересует, что я подслушал под вашей дверью. Сразу оговорюсь, — Чернышёв поднял кверху палец, — невольно, но с большим интересом и даже глубоким сочувствием. Первая мысль: а как бы я сам себя чувствовал, если б меня отдали под начало, скажем, Птахи? Да я бы на стенку полез! Так и вам, должно быть, неприятно и унизительно плавать под началом капитана, стыдно сказать, без учёной степени! И, осознав это, я тут же, не сходя с места, сложил бы с себя полномочия, если б не одна подспудная мысль: ни хрена вы пока что в обледенении судов не понимаете. Оверкиль модели в бассейне, Виктор Сергеич, так же похож на оверкиль в море, как вот этот спитой чай на изъятый у вас коньяк. И дай вам волю, вы сослепу такого наколобродите, что сами за варягами побежите. Не скажу, что вам здорово повезло с начальником экспедиции, но раз уж бог или черт связал нас одной верёвочкой, скрипите зубами и терпите.
— Вот это другое дело! — с живостью воскликнул Корсаков. — Этак мы с вами до чего-нибудь и договоримся. В одном лучше разбираетесь вы, в другом мы… Главное — установить полное взаимопонимание, воз у нас, в конце концов, один, и тащить его мы должны вместе и в одну сторону. Однако не скрою, некоторые ваши действия вызывают столь решительный протест, что я, простите за откровенность, даже подумал, не пора ли выйти из игры.
— Какие действия? — порывисто спросил Чернышёв.
— Пожалуйста, перечислю. Над экспериментом профессора Баландина с порошком вы изволили в открытую посмеяться — это раз; предложенную Ерофеевым формулу определения количества льда на судне обозвали шаманством — это два; проводившиеся лабораторные испытания квалифицировали как цирковой трюк — это три; оскорбительные клички — четыре. Если обидел, извините великодушно.
— Извиним его, Паша? — Чернышёв подмигнул, — Только зря лукавите, Виктор Сергеич, мы-то с вами знаем, что из игры выходить вы никак не намерены, поскольку сие не входит в ваши планы… Это раз. Баландина я предупреждал, что затея с порошком пустая, непременно смоет его в море — два. Формула Ерофеева слишком громоздкая, пока по ней определишь количество льда, судно утонет — три. Насчёт циркового трюка — не очень, согласен, удачная шутка, высказанная, однако, наедине, — четыре. Что же касается кличек, то перед Пашей я извинился, а за экипаж не волнуйтесь, мои ребята сами за себя постоят. Удовлетворены?
— Не совсем. — Корсаков, как мне показалось, был слегка озадачен. — Я прошу нас подумать вот о чём, Алексей Архипыч. Не верёвочкой мы связаны, а одной цепью скованы, извините за высокий штиль. Но о каком взаимопонимании может идти речь, когда люди от вас шарахаются? Если вынужденное безделье так влияет на ваше настроение…
— А, бросьте эти дамские штучки. — Чернышёв скривился, встал. — Шарахаются… безделье… настроение… Но девочки. Значит, дела такие: получено штормовое предупреждение, к ночи тряхнёт. Приглашайте после ужина науку, обсудим, как и что.
— Какое ожидается волнение? — спросил Корсаков.
— Баллов девять, и ветер норд-вест, то, что надо, — ответил Чернышёв. — Материковые ветры здесь самые холодные. Готовься, Паша, материальчик тебе в руки плывёт, строк на тысячу!
Чернышёв ухмыльнулся, пошёл к двери, но вдруг остановился и как-то странно на нас посмотрел.
— А настроение действительно хреновое, — сказал он. — SOS перехватили. В ста пятидесяти милях обледенел и перевернулся японский траулер.
Проверка боем
Я уединился в каюте и заполнял блокнот. Завидую людям с хорошей памятью! Грише Саутину и записывать ничего не надо — через год почти слово в слово воспроизведёт любой слышанный им разговор. Я же на память не надеюсь, она у меня посредственная: не запишу — на другой день половину забуду, не смысл разговора, конечно, а нюансы, словечки, от которых и зависит та неуловимая вещь, именуемая художественным впечатлением. А иной раз часами мучаюсь, пытаясь вспомнить кем-то рассказанный и намертво ускользнувший из памяти случай: какой сюжет пропал! Но записывать на людях никак не могу, что-то в этом есть неделикатное, губящее всякую живость, непринуждённость общения иной раз, самой жизнью режиссируемая, развёртывается перед тобой сцена высокого накала, страсти кипят, характеры сшибаются, а ты, счастливый свидетель, весь в напряжении хотя бы смысла не упустить, доподлинно зная, что бесценные детали наверняка от тебя уплывут. И такое страдание из-за этого испытываешь, какое бывает только во сне, когда мимо тебя проходит счастье, а ты в беспричинной скованности не в силах протянуть к нему руку.
Итак, я, торопясь, записывал впечатления дня. Качать стало заметно сильнее; до сих пор мне доводилось плавать на более крупных судах, где качка всерьёз беспокоила лишь в сильный шторм, а нашу скорлупку и при семи баллах болтает так, что не очень привычный мореплаватель пардону запросит. То ли ещё будет!
Если без ложной скромности, я себя кое в каких делах проверил и самоопределился так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— А вы хорошо подумали? — огорчился Никита. — Даю вам ход обратно.
— Помолчи, — остановил его Корсаков, которому наша с Лыковым перепалка доставляла, по-видимому, большое удовольствие. — А лично вы, Павел Георгиевич, чего были удостоены?
— Ну, со мной обошлись гуманно, чрезмерно мягко, — ответил я. — Стоило мне вякнуть по поводу того, что Ванчурин человек пожилой и нельзя… — тут же послышался рёв: «Кудахтать можешь в своём курятнике!»
— Эка невидаль, — пренебрежительно сказал Лыков. — Мы и не такое слышали, когда косяк теряли или, того хуже, трал обрывался.
— И молчали? — неодобрительно спросил Корсаков.
— Почему, иные жаловались, — ухмыльнулся Лыков. — По неопытности.
— Мстил, что ли? — подал голос Никита.
— Вот уж нет, до такого наш Архипыч не опускался. Просто выступал на собрании, каялся в грехах и предлагал каждому, кто считает себя обиженным, справку с печатью, что таковой не является курицей, бараном или развесёлым верблюдом. Так что, Паша, если справочка нужна, ну, жене предъявить или на работу… — Лыков не выдержал тона и прыснул. — Не обижайтесь, Паша, принимайте Архипыча, как он есть. Подумаешь, курятник. Когда на море такое происходит, Архипыч и подальше послать может.
— Что происходит? — удивился Корсаков. — У нас вроде бы все тихо.
— Конечно, все тихо, — слишком быстро согласился Лыков и встал из-за стола. — Без пяти шестнадцать, мне на вахту. А чаек у вас, Виктор Сергеич, неплох…
— Три сорта смешиваем, — скромно похвастался Никита.
— … хотя и не такой, конечно, как у Архипыча, — будто прослушав, продолжил Лыков. — Он смешивает пять-шесть сортов, да и заваривает покруче. Однако всё равно пить можно, так что большое спасибо. Счастливо оставаться.
— Странные люди, — заметил Никита. — Утром, когда я проходил по корме, Чернышёв заорал с мостика: «Сколько тебя ждать, мамонт с пустым чердаком!» Пошевелив мозгами, я сообразил, что, поскольку на мамонта по своей конфигурации никак не тяну, Чернышёв обращался скорее к Филе Воротилину, знаете, такой голубоглазый гигант из палубной команды. Как же он реагировал на столь деликатное обращение? О, вполне достойно — поднял руку, радостно оскалился и проорал: «Иду, Алексей Архипыч, иду!» Хотя, впрочем, — Никита прищурился, — если выбирать между мамонтом и курицей…
— У меня тоже трудный выбор, чем дать мат, конём или слоном, — мстительно сказал я. — Пожалуй, конём интереснее.
Никита потребовал реванша, но Корсаков с каким-то заданием послал его к гидрологам, и мы остались одни. Наедине с Корсаковым я ещё ни разу не был и почему-то почувствовал себя неловко.
— Забавный он у вас, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
— И не без способностей, — добавил Корсаков, уютно углубляясь в кресло, — хотя жизни толком ещё не видел. И в то же время, как вы могли заметить, достаточно самоуверен, не признает никаких авторитетов.
— Мне казалось, что к вам…
— Меня, — подхватил Корсаков, — он вынужден глубоко уважать и даже почитать, поскольку, во-первых, я его научный руководитель, а во-вторых, он влюблён в мою дочь. — Корсаков рассмеялся. — Хочешь не хочешь, а лезь вон из кожи, производи самое благоприятное впечатление. Поэтому, как сказал бы Лыков, если желаете стать близким другом Никиты, изругайте меня на чём свет стоит. Тем более основания для этого имеются: я не раз видел ваш осуждающий взгляд, когда вступал в полемику с Чернышёвым. И я, пристыженный, её сворачивал, ибо не стоит рисковать интересами экспедиции из-за щелчков по носу, наносить которые наш «хромой черт» великий мастер!
Корсаков снова рассмеялся.
— Рад это слышать, именно так я и думал, — с облегчением сказал я. — Только не решался вам сказать.
— Ну, это напрасно. — Корсаков благожелательно поглядел на меня. — Мы слишком мало знакомы, чтобы не доверять друг другу, не так ли? Впрочем, мне кажется, что по мере узнавания взаимного разочарования не будет. Если позволите, люди вашего склада мне симпатичны — и как товарищи по путешествию, и как собеседники, ибо я высоко ценю в людях уживчивость, иронию, широкий взгляд на вещи и отсутствие стремления самоутверждаться за счёт других. К сожалению, первого и последнего из этих качеств недостаёт нашему капитану.
— Своё дело он знает неплохо, — вяло возразил я.
— Да, знает, как управлять кораблём, — уточнил Корсаков. — Уверен, что практик он превосходный, наслышан. Но в море мы вышли не ловить рыбу, а заниматься наукой, к которой капитан Чернышёв имеет весьма отдалённое отношение. Поэтому лишь поспешностью и недомыслием можно объяснить то, что его сделали начальником столь важной экспедиции.
— Справедливости ради, экспедиция создана по его предложению, — напомнил я. — Докладную министру написал всё-таки Чернышёв, с неё началось.
— Ну, лабораторные испытания мы проводили задолго до событий в Беринговом море, — с досадой возразил Корсаков. — Теоретическая модель обледенения среднего рыболовного траулера всё-таки создана нами, а то, что экспедиции предстоит, можно сравнить, например, с испытанием нового типа самолёта в воздухе. Что бы вы сказали, если бы руководителем конструкторского коллектива назначили рядового лётчика-испытателя? А именно это и случилось: группа учёных оказалась под началом человека, о котором известно лишь то, что он удачно ловит рыбу.
В дверь постучали.
— Никудышная здесь звукоизоляция, — входя, пробурчал Чернышёв. — Каждый чих слышен. Чаек горячий? — Он присел за стол, налил себе одной заварки, отхлебнул и поморщился. — Не в службу, а в дружбу, подогрей, Паша, только не до кипятка. Ну, не дуйся, я ведь про курятник в шутку, чтобы тебя посмешить. Хорошая у вас каюта, Виктор Сергеич, диван, кресла, занавесочки, туалет — завидно, даже у капитана такой нет. Только хочу попросить, именно попросить, а не, упаси бог, приказать: когда Рая заходит прибирать, погуляйте где-нибудь, а то, знаете, девка она хотя и простая, а так и хочется её пожалеть, сказать ласковое слово. Мы, мужики, вообще ведь народ к бабе отзывчивый и жалостливый, особливо в море, когда на неё одну нас чёртова дюжина.
— Спасибо, учту, — с ледяной вежливостью сказал Корсаков.
— Вот и хорошо, — весело продолжил Чернышёв, — а то Рая похвасталась, будто вы ей линию жизни по ручке гадали и большую удачу от шатена посулили. А Гриша-то Букин — блондин! Вот у Раи головка закружилась: а кто он, этот шатен? Может, Паша, или Федя Перышкин, или, не смейтесь, вы? А девка — она ведь дура, она ошибиться запросто может, Виктор Сергеич, это мы не из лабораторных испытаний, а из практики нашей быстротекущей жизни усвоили. Так что вы уж лучше это… Никите погадайте.
— Мне этот разговор неприятен, Алексей Архипович, — сказал Корсаков. — Переходите к главному.
— Э-э, дорогой Виктор Сергеич, самое главное на корабле — это и есть так называемые пустяки… Спасибо, Паша, теперь чаек в самый раз. Только заварку, Паша, нужно выдерживать ровно восемь минут, а если семь или девять — уже не то. Приходи, научу, век благодарить будешь! Да, именно пустяки, Виктор Сергеич: кто-то не так на тебя посмотрел, не то слово сказал, радиограмма от жены с недомолвкой, щи пересолены — глядишь, и все пошло наперекосяк. С виду рыбак — гранит, кувалдой не расшибёшь, а на самом деле — ну, просто ребёнок, такой ранимый и обидчивый.
— Особенно если обозвать его индюком или развесёлым верблюдом, — не выдержал я.
— Правильно, Паша, вот что значит профессиональная наблюдательность! — восторженно подхватил Чернышёв. — Абсолютно недопустимые вещи, как услышишь подобное — сразу ко мне! Ладно, вас, ребята, конечно, интересует, что я подслушал под вашей дверью. Сразу оговорюсь, — Чернышёв поднял кверху палец, — невольно, но с большим интересом и даже глубоким сочувствием. Первая мысль: а как бы я сам себя чувствовал, если б меня отдали под начало, скажем, Птахи? Да я бы на стенку полез! Так и вам, должно быть, неприятно и унизительно плавать под началом капитана, стыдно сказать, без учёной степени! И, осознав это, я тут же, не сходя с места, сложил бы с себя полномочия, если б не одна подспудная мысль: ни хрена вы пока что в обледенении судов не понимаете. Оверкиль модели в бассейне, Виктор Сергеич, так же похож на оверкиль в море, как вот этот спитой чай на изъятый у вас коньяк. И дай вам волю, вы сослепу такого наколобродите, что сами за варягами побежите. Не скажу, что вам здорово повезло с начальником экспедиции, но раз уж бог или черт связал нас одной верёвочкой, скрипите зубами и терпите.
— Вот это другое дело! — с живостью воскликнул Корсаков. — Этак мы с вами до чего-нибудь и договоримся. В одном лучше разбираетесь вы, в другом мы… Главное — установить полное взаимопонимание, воз у нас, в конце концов, один, и тащить его мы должны вместе и в одну сторону. Однако не скрою, некоторые ваши действия вызывают столь решительный протест, что я, простите за откровенность, даже подумал, не пора ли выйти из игры.
— Какие действия? — порывисто спросил Чернышёв.
— Пожалуйста, перечислю. Над экспериментом профессора Баландина с порошком вы изволили в открытую посмеяться — это раз; предложенную Ерофеевым формулу определения количества льда на судне обозвали шаманством — это два; проводившиеся лабораторные испытания квалифицировали как цирковой трюк — это три; оскорбительные клички — четыре. Если обидел, извините великодушно.
— Извиним его, Паша? — Чернышёв подмигнул, — Только зря лукавите, Виктор Сергеич, мы-то с вами знаем, что из игры выходить вы никак не намерены, поскольку сие не входит в ваши планы… Это раз. Баландина я предупреждал, что затея с порошком пустая, непременно смоет его в море — два. Формула Ерофеева слишком громоздкая, пока по ней определишь количество льда, судно утонет — три. Насчёт циркового трюка — не очень, согласен, удачная шутка, высказанная, однако, наедине, — четыре. Что же касается кличек, то перед Пашей я извинился, а за экипаж не волнуйтесь, мои ребята сами за себя постоят. Удовлетворены?
— Не совсем. — Корсаков, как мне показалось, был слегка озадачен. — Я прошу нас подумать вот о чём, Алексей Архипыч. Не верёвочкой мы связаны, а одной цепью скованы, извините за высокий штиль. Но о каком взаимопонимании может идти речь, когда люди от вас шарахаются? Если вынужденное безделье так влияет на ваше настроение…
— А, бросьте эти дамские штучки. — Чернышёв скривился, встал. — Шарахаются… безделье… настроение… Но девочки. Значит, дела такие: получено штормовое предупреждение, к ночи тряхнёт. Приглашайте после ужина науку, обсудим, как и что.
— Какое ожидается волнение? — спросил Корсаков.
— Баллов девять, и ветер норд-вест, то, что надо, — ответил Чернышёв. — Материковые ветры здесь самые холодные. Готовься, Паша, материальчик тебе в руки плывёт, строк на тысячу!
Чернышёв ухмыльнулся, пошёл к двери, но вдруг остановился и как-то странно на нас посмотрел.
— А настроение действительно хреновое, — сказал он. — SOS перехватили. В ста пятидесяти милях обледенел и перевернулся японский траулер.
Проверка боем
Я уединился в каюте и заполнял блокнот. Завидую людям с хорошей памятью! Грише Саутину и записывать ничего не надо — через год почти слово в слово воспроизведёт любой слышанный им разговор. Я же на память не надеюсь, она у меня посредственная: не запишу — на другой день половину забуду, не смысл разговора, конечно, а нюансы, словечки, от которых и зависит та неуловимая вещь, именуемая художественным впечатлением. А иной раз часами мучаюсь, пытаясь вспомнить кем-то рассказанный и намертво ускользнувший из памяти случай: какой сюжет пропал! Но записывать на людях никак не могу, что-то в этом есть неделикатное, губящее всякую живость, непринуждённость общения иной раз, самой жизнью режиссируемая, развёртывается перед тобой сцена высокого накала, страсти кипят, характеры сшибаются, а ты, счастливый свидетель, весь в напряжении хотя бы смысла не упустить, доподлинно зная, что бесценные детали наверняка от тебя уплывут. И такое страдание из-за этого испытываешь, какое бывает только во сне, когда мимо тебя проходит счастье, а ты в беспричинной скованности не в силах протянуть к нему руку.
Итак, я, торопясь, записывал впечатления дня. Качать стало заметно сильнее; до сих пор мне доводилось плавать на более крупных судах, где качка всерьёз беспокоила лишь в сильный шторм, а нашу скорлупку и при семи баллах болтает так, что не очень привычный мореплаватель пардону запросит. То ли ещё будет!
Если без ложной скромности, я себя кое в каких делах проверил и самоопределился так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32