Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чём заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.
— Никита, — просипел он, — будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.
Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошёл Птаха, мы поразились по-настоящему.
— Прости меня, Костя, — проникновенно сказал Чернышёв. — Я ж тебя не предупредил, что науке лёд нужен, правда?
— Ага, — недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.
— Значит, я и виноват, — резюмировал Чернышёв. — Пёс с ним, со льдом, что мы, нового не наберём, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.
Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.
— Золотой малый, — поведал Чернышёв. — Бывает, ошибается, конечно, но у меня лично язык не повернётся его упрекнуть.
— А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? — пробормотал Лыков, будто про себя.
— Неужели нашёлся такой хам? — ошеломился Чернышёв. — Не перевелись у нас ещё грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.
— Точно, не будет. — Лыков ухмыльнулся. — Посвяти их, Архипыч.
И нам была рассказана такая история. Несколько лет назад лучших капитанов премировали туристическими путёвками в Австралию, и одним из пунктов программы был осмотр крупнейшего зоопарка. Здесь Васютин и отличился. Подойдя к вольеру, где совершал отправления гигантского роста орангутанг, Васютин брезгливо посмотрел на него и глубокомысленно изрёк: «Никогда ты не будешь человеком!» Русским языком орангутанг не владел, но оскорбительную интонацию уловил и, быть может, не совсем тактично, но зато мгновенно на неё отреагировал: поставил под зад лапу и… Скорбящего философа кое-как отмыли из шланга, посочувствовали, как умеют в таких случаях сочувствовать моряки, и, хотя Васютин изо всех сил старался обратить то происшествие в шутку, неверие в творческие возможности орангутанга ему дорого обошлось: злосчастное «никогда ты не будешь человеком» отныне сопровождало его, как тень.
Расправившись таким образом со своим недругом, Чернышёв и вовсе приобрёл отличнейшее расположение духа. Охрипшим, срывающимся на шёпот голосом он расхвастался успехами дочек, которые учатся почти на одни пятёрки, рассказал забавный случай, как Птаху на промысле пытались записать для радио, и в заключение предложил нам не тратить времени зря и перейти к обсуждению. «А то вы как-то легкомысленно настроены», — упрекнул он.
Лыков, привыкший к этим штучкам, жестом призвал нас не возражать, и разбор начался.
Слушал я рассеянно; обилие научных терминов вообще действует на меня усыпляюще, и я всегда стараюсь пропускать их мимо ушей: мысли мои были заняты другим. Верный способ отвратить от себя человека — слишком пристально его разглядывать. Между тем один из участников обсуждения настолько меня заинтересовал, что я видел и слышал только его.
Боковым зрением я следил за Корсаковым. Несмотря на то, что рассечённый подбородок пришлось залепить пластырем, Корсаков был чисто выбрит, подчёркнуто аккуратно одет — свежая сорочка, галстук, бархатная куртка; от красиво причёсанной, чуть с проседью шевелюры исходил приятный аромат лаванды. На фоне помятых и неухоженных коллег Корсаков смотрелся превосходно; глядя на него, иные из нас украдкой засовывали поглубже грязноватые манжеты и вытаскивали расчёски, а Чернышёв с его полотенцем и небритой щетиной выглядел вовсе карикатурно. Много лет пытаясь изучать людскую натуру, я привык не переоценивать внешний вид и изящество, врождённое или благоприобретённое, но человека умного, порядочного да ещё аккуратного уважал вдвойне; особенно если эта аккуратность соблюдалась не в обычных условиях, когда к тому обязывают обстоятельства, а в путешествии. Сам я слитком ленив, чтобы ухаживать за своей персоной — следить за ногтями и холить физиономию, но вовсе этим не бравирую; впрочем, не обо мне речь. Люди, умеющие блюсти себя в любых обстоятельствах, обычно уверенные, гордые и сильные, сознающие своё превосходство; не знаю, правило ли это, но исключения мне не встречались.
Исподтишка любуясь Корсаковым и втайне им восхищаясь, я, однако, готов был дать голову на отсечение, что сегодня он не тот, каким был сутки назад. Не потому, что лицо портил уродливый пластырь, дилетантски налепленный исполняющим обязанности фельдшера Лыковым, и не потому, что в движениях сквозила усталость: в его глазах появилось что-то принуждённое. Говорил он спокойно и уверенно, улыбался и шутил, но с каким-то трудно уловимым сдвигом в интонации, будто ему что-то мешало, как мешает иногда туго завязанный галстук.
Мне казалось, что Никита, знавший шефа лучше других, тоже что-то заметил: он иногда испытующе на него поглядывал и чаще обычного снимал и протирал очки; однако Никита сам выглядел не лучшим образом, и это мне могло померещиться.
Я вздрогнул от общего смеха: оказывается, концовку последней фразы я произнёс вслух. Такое со мною случается, но от этого и мне и окружающим далеко не всегда бывает смешно. Однажды, когда редактор на летучке критиковал мой и в самом деле скверный очерк, я подумал, что собственную галиматью он небось считает шедевром, и от души посоветовал ему заткнуться — посоветовал, увы, вслух, после чего на полгода был переведён в отдел писем. В другой раз, будучи в гостях, я отключился и столь нелестно подумал во всеуслышание об умственных данных хозяина, что с тех пор меня в тот дом не приглашают. Гриша Саутин пророчит, что когда-нибудь я ляпну такое, что даже Монах не выдержит, заберёт свои вещи и уйдёт к другому.
Я извинился.
— Хотя Павел Георгиевич полагает, что это мне могло померещиться, — продолжал синоптик Ванчурин, — в данном случае мы оказались в тыловой части глубокого циклона, при выходе которого ла Японское море произошло резкое понижение температуры воздуха и усиление северо-западного ветра до одиннадцати баллов. Полагаю, что при таких синоптических явлениях катастрофически быстрое обледенение неизбежно. Поэтому предлагаю записать: при составлении прогноза обледенения судов необходимо прежде всего разработать прогноз направления и скорости ветра, а также температуры воздуха и в случае, если прогноз неблагоприятен, рекомендовать судам немедленно прекращать промысел и покидать зону обледенения.
— Я бы добавил, — сказал Чернышёв, — что наиболее интенсивное обледенение наблюдается вблизи берега, когда ветер дует со стороны побережья.
— И ещё, — вставил Корсаков, — при входе в поле битого льда забрызгивание и, следовательно, обледенение прекращаются вне зависимости от силы ветра.
— Записал, Никита? — спросил Чернышёв. — С этим все ясно. Виктор Сергеич, помните, в ноль часов у нас было десять-одиннадцать забрызгиваний в минуту, а в ноль пятнадцать вы стали фиксировать пять-шесть?
— Да, конечно.
— А почему это произошло, как думаете?
— Может быть, ветер… — с колебанием начал Корсаков.
— Ветер даже усилился, — строго указал Ванчурин. — В ноль пятнадцать было двадцать метров в секунду.
— Я просто снизил скорость хода судна, — сказал Чернышёв. — Приём нехитрый, мы его не раз применяли. Но это, конечно, палка о двух концах: на малой скорости в штормовую погоду из зоны обледенения не выберешься.
— Тем не менее зафиксировать это необходимо, — сказал Корсаков. — Попробуем обобщить: основными факторами, влияющими на интенсивность забрызгивания, являются параметры ветра и волнения моря, курсовой угол к фронту волны и ветру, а также скорость, размеры и посадка судна.
— Афористично сказано, — похвалил Чернышёв, — замётано. Никита, если не трудно, не в службу, а в дружбу…
— Иду. — Никита поднялся и пошёл к двери.
— Куда идёшь?
— Но вы же просили меня позвать Птаху, — невозмутимо ответил Никита.
— Вот это фокус! — Чернышёв даже растерялся. — Как узнал?
— Секрет фирмы! — Корсаков улыбнулся, гордый успехом своего подшефного
— Подороже продай, Никита.
— Пачку цейлонского чаю, — с детским нетерпением предложил Чернышёв. Никита скривил губы. — Две пачки!
— И банку сгущёнки, — потребовал Никита.
— Черт с тобой, вымогатель!
— Когда Птаха выходил, — Никита задрал нос и изобразил на лице глубокую работу мысли, — вы сделали жест, словно порывались его задержать, но после секундного колебания отпустили. Следовательно, он зачем-то был вам нужен. А поскольку мы ещё не говорили о количестве набранного льда…
— Ну и ну, вот стервец! — хрипя и кашляя, восхитился Чернышёв. — А о чём я сейчас про себя подумал, угадаешь?
— Нет ничего проще: вы чертыхнулись по адресу своих голосовых связок.
— Утопить колдуна! — торжественно провозгласил Чернышёв. — Не позавидуешь его будущей бесовке: попробуй, дай левака, если тебя насквозь видят.
— Я бы не назвал его будущую жену бесовкой, — с чуть заметной улыбкой сказал Корсаков. — Симпатичная и миловидная девушка.
— Миловидные и есть самые бесовки, — возразил Чернышёв. — С виду баба как баба, идёт, каблучками стучит, а на самом деле на метле летает.
Чернышёв вздохнул, и все заулыбались: не надо было обладать проницательностью Никиты, чтоб угадать, о чём он сейчас подумал. А уж я-то знал точно, что его собственная «бесовка», несмотря на её интересное положение, не давала ему покоя.
— Звали? — входя за Никитой, спросил Птаха.
— Садись и рассказывай, — предложил Чернышёв. — Где и какой лёд был? Учти, за каждое солёное словечко — день без берега.
— Тогда я лучше напишу, — ухмыльнулся Птаха. — Что мне, до конца жизни здесь торчать, трам-тарарам?
Птаха рассказал, что сильнее всего обледенели верхняя палуба, борта, такелаж, передняя и боковые стенки надстройки, крылья мостика. По грубому подсчёту, всего «Семён Дежнев» набрал тонн тридцать, и, что самое интересное, в разных местах окалывался этот лёд по-разному. Лобовая стенка рубки и планширь на бане, покрытые эмалью Баландина, окалывались значительно легче, чем все остальные участки: лёд сваливался не кусочками, а целыми пластинами, с одного удара.
— Значит, легче было окалываться? — с торжеством пытал Баландин.
— Раза в два, не меньше, — подтвердил Птаха. — Если б весь пароход такой эмалью покрыть, за два часа бы шутя управились…
Баландин кивал, исключительно довольный.
— … только, — продолжал Птаха, — одна беда: вместе со льдом часть эмали сбивается, снова покрывать нужно.
— Может быть, вы слишком сильно ударяли? — Баландин был слегка обескуражен. — Чем вы сбивали лёд?
— Мушкелем, конечно, — ответил Птаха. — Ну, кувалда деревянная.
— Нужно было поделикатней, — подал голос Ерофеев, — пальчиком сковырнуть. А то обрадовались — кувалдой…
— Нам пальчиком нельзя, — уже стоя в дверях, сказал Птаха, — у нас этот… маникюр.
— Что ж, для начала совсем неплохо. — Чернышёв с нескрываемым уважением посмотрел на Баландина. — Видимо, эмаль, Илья Михалыч, штука многообещающая. Как она по-научному?
— Кремний-органический полимер с антикоррозийным подслоем, — скромно сообщил Баландин. — Это если коротко.
— Как стихи, — пробормотал Никита. — Так и просится на музыку.
Было решено покрыть эмалью ещё ряд поверхностей и провести следующую околку под личным наблюдением Баландина.
Обсуждение шло на удивление мирно, даже в спорах, возникающих по тому или иному поводу, никто не «лез в бутылку», и все как-то быстро друг с другом соглашались. Сначала это меня порадовало, потом огорчило, но в конце концов я понял, что пока что материала для дискуссии накоплено слишком мало и обсуждались вещи бесспорные, ни у кого серьёзных сомнений не вызывающие. И всё-таки мною овладело ощущение, что и Корсаков, и Ерофеев, и другие чего-то не договаривают, сознательно обходят какую-то волнующую их тему: не раз я замечал в их обращённых к Чернышёву взглядах насторожённость и вопрос. И вдруг мне пришла в голову мысль, что причиной тому вовсе не научные дела, а самые обыкновенные личные, конкретно — простая человеческая тревога, встряхнувшая нас минувшей ночью.
А ведь об этом, необыкновенно важном для каждого из нас, ещё никто и не заикался! Отсюда и принуждённость, и насторожённость, и вопрос: самое важное ещё не обсуждалось. Ходили вокруг да около, а ни у кого язык не повернулся начать. Что-то вяло бормотал Ерофеев, какие-то безразличные реплики ронял Корсаков, задумался Баландин, перестал острить Никита — обсуждение упёрлось в стенку.
— Все, что ли? — зевая, спросил Лыков. — Тогда я пошёл, Архипыч, к вечеру вернусь.
— У него семья здесь, — пояснил Чернышёв. — В Вознесенском многие живут, порт приписки «Дежнева». Повезло им — пока штормит, портнадзор ни за какие коврижки в море не выпустит.
— Алексей Архипыч, — спросил я, — можно вопрос?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32