– А ты меня любишь?
– Конечно.
Это была ложь, но не совсем. Бедное изломанное создание, у меня слезы наворачивались на глаза. Женщина принялась суетливо приглаживать свои грязные спутанные волосы.
– Я снова буду красивой, – пообещала она, заискивающе улыбаясь. – Теперь снов больше нет, и…
Я похолодел.
– Каких снов?
– Их нет, они закончились. Уже не больно.
– Закончились?
– Не все, только плохие. Хорошие остались.
– Вот и славно, – кивнул я, почувствовав, что по спине бежит струйка пота. – А почему они закончились?
Она нежно погладила прутья решетки. Руки совсем тоненькие, вряд ли такими можно что-то сломать, тем более шею.
– Потому что я подписала.
– Признание?
– Подписала, и их больше не стало. Я проглотил комок.
– Плохих снов?
– Да. – Она жадно вглядывалась мне в лицо, пытаясь отыскать то, чего так и не смогла ни от кого получить. – Ты меня любишь?
– Очень.
Она дотронулась сквозь решетку до моей руки.
– Помоги мне.
Меня все еще трясло, когда часом позже ко мне в клинику явился неожиданный посетитель. Уж его я никак не ожидай увидеть, тем более в шесть вечера в пятницу.
Кифер робко остановился в дверях. На нем был серый спортивный костюм и темные очки с большими стеклами.
– Секретарь сказала, что прием уже окончен, – проговорил он.
– Да, – ответил я и начал демонстративно сгребать бумаги со стола.
– Мне нужно с вами поговорить.
– Значит, вы меня вспомнили? – поднял я брови.
– Я сейчас все объясню. По телефону было нельзя.
– Почему?
– Я присяду?
Я указал на кресло, и он устало опустился на него, нервно поигрывая дешевыми наручными часами.
– Курить у вас можно?
Я пододвинул пепельницу. Сделав затяжку на полсигареты, Кифер выпустил в потолок гигантское облако дыма. В кресле на фоне окна он казался куда меньше ростом и напоминал алкоголика в первую неделю после завязки: та же робость, неловкие движения, трясущиеся руки.
– Так что? – нетерпеливо спросил я. Он, казалось, еще больше съежился под моим взглядом.
– Мне надо поговорить.
– Это я уже помял.
– В смысле, поговорить с профессионалом.
– Вы имеете в виду психотерапию?
Передо мной сидел как будто совсем другой человек.
– Да. Сколько это будет стоить?
– У меня сейчас все время расписано, но я могу рекомендовать кого-нибудь…
Кифер решительно помотал головой. Лицо его налилось краской, словно он долго сдерживал дыхание.
– Нет. Только вы.
– Успокойтесь, – сказал я. – Давайте поговорим, у меня есть еще немного времени.
– Спасибо, – выдавил он, чуть не плача.
– Господи Иисусе! Что случилось?
– Много чего. Я не мог… Трудно сразу.
– Не спешите, спокойнее, время есть.
– У меня много всего на совести. Я должен кому-нибудь рассказать.
Вы бы удивились, узнав, сколько пациентов начинают вот так же, с признания, и как редко оказывается, что суть их проблем именно в этих «грехах». Обычно такое признание призвано заслонить нечто куда более существенное. Придавленные грязевым оползнем, мы начинаем беспокоиться о запачканной одежде. В такой ситуации грех, в котором мы видим первопричину своих несчастий, – это только дверь, ведущая в темный бездонный подвал. Мы рады заклеймить себя как угодно, лишь бы не становиться в собственных глазах жертвой.
– Я вас слушаю, – кивнул я.
– Я был во Вьетнаме, – начал Кифер. – Попал в разведку. Вы… вы воевали?
– Нет, я отказался по религиозным соображениям. Два года мыл полы в психушке.
– Вот как? – протянул он. – В те времена я назвал бы вас трусом. Теперь нет – слишком много повидал трусов в военной форме. Они идут на войну не из храбрости, а потому что боятся. Боятся того, что подумают их дружки, если они останутся… Я пот даже медали получал, а трусил все время как последняя свинья. Слыхали о спецзаданиях – «найти и уничтожить»? – Я кивнул. – Ну вот, а у нас было «найти и смыться». – Он затянулся еще раз и раздавил окурок в пепельнице. – Вы знаете, что такое разведка?
– Думаю, что да.
– Вряд ли. Есть два типа разведчиков: одни занимаются писаниной, а другие убивают.
– А вы…
– Я убивал. Мы всегда брали вьетконговцев в вертолет по трое. Задавали вопрос первому. Если не отвечал, сталкивали вниз. Они падали все одинаково: сучили ногами так смешно и руками размахивали. Потом второй. Нам нужен был только третий, остальные шли вроде как приманка. Третий всегда говорил. Мы даже шутили: «Как заставить обезьяну говорить?» – Он снял темные очки. – «Надо научить ее летать».
Я знаю по опыту, что могу помочь пациенту, только если испытываю к нему хотя бы тень сочувствия. Не любишь – не вылечишь. Избито, но верно. Что, кроме отвращения, мог вызвать этот человек? Однако, глядя на него, такого жалкого, с дрожащими руками и бегающим взглядом, и слушая его дрожащий голос, я мало-помалу стал испытывать совсем иные чувства. Мы были словно два заблудившихся путника в темном лесу у костра среди неведомых опасностей надвигающейся ночи.
– Мне снятся сны, – вдруг всхлипнул Кифер.
– Сны? – вскинулся я.
– Да. Страшные, очень. Раньше мне редко что-нибудь снилось, и если снилось, утром я ничего не помнил. А потом… после того, как мы с вами встретились, все и началось. Тогда я не думал, что они как-то связаны… пока… пока… этот последний… – Он плакал и плакал, не в силах остановиться. – Я сойду с ума… клянусь богом, сойду с ума.
– Говорите же, Кифер!
Он вытащил из пачки еще одну сигарету.
– Просто Джек.
– Хорошо, Джек.
– Что это значит, когда ты видишь сон, и он такой… такой настоящий, что как будто и не сон вовсе?
– Бывает по-разному. Скорее всего что-то старается выйти наружу.
– Выйти наружу? – со страхом переспросил он.
– В нашем подсознании хранится много такого, о чем мы и не подозреваем. Если эта информация почему-либо важна для нас, она пытается прорваться, и тем сильнее, чем старательнее мы ее подавляем.
– Не знаю… Только не похоже, чтобы это было мое подсознание.
– Почему?
Он беспокойно заерзал в кресле.
– Я три ночи не спал. Боюсь этой обезьяны.
– Какой обезьяны?
– Того последнего папуаса, которого мы убили. После него я уже никого не мог выбросить из вертолета. Он был совсем молоденький, почти мальчишка… Улыбался мне до самого конца…
– Я где-то читал, что так бывает, когда они испытывают страх.
– Что бывает?
– Они улыбаются.
– Вот как? – хмыкнул Кифер. – А я-то все думал, чему они так рады. – Он вытащил салфетку, высморкался и сжал ее в комок. – Я за двадцать лет ни разу не вспомнил о нем, а неделю назад он начал мне сниться. Сначала он вообще ничего не делал – просто стоял в сторонке и смотрел. Потом стал ходить за мной, говорить… И теперь каждую ночь… – Он передернул плечами и еще глубже вжался в кресло.
– О чем он говорит, Джек?
– Об этой вашей Лоре, все время только о ней. Каждую ночь. Мы в вертолете, и у меня руки и ноги связаны – залеплены жвачкой, красной такой, липкой… А он меня допрашивает. Слышно, как винт крутится, внизу верхушки деревьев… а он все улыбается и спрашивает, спрашивает… – Он задохнулся от рыданий.
– О чем спрашивает?
– «Где Лора? Расскажи мне о Лоре. Ты видел ее сиськи?» – Он горько усмехнулся. – А я не могу ответить… то есть… что ни говорю, все не подходит. Черт возьми, я и видел-то ее только раз. Десять минут говорили, и все. Что я могу знать? Я ему говорю: «Кому какое дело до этой Лоры?» А он все твердит и твердит – одно и то же. А я просто не знаю! – Кифер снова всхлипнул и вытер нос рукавом. – Потому что я приманка, вот почему! Которую сбрасывают вниз – чтобы расколоть того, настоящего!
– Какого настоящего, Джек? – спросил я, изо всех сил стараясь сохранить спокойный вид. – Кто он? За кем они охотятся?
– Я не знаю! – Он посмотрел на меня как побитая собака. – Можно вопрос? – Я кивнул. – Что за дрянь такая, эти холоки?
Я чуть не упал со стула. Потом подался вперед и спросил шепотом:
– Где вы о них слышали?
– Да нигде, в том-то и дело! – Кифер бросил скомканную салфетку на ковер. – Ни черта я о них не знаю! А он говорит так, будто я должен знать. Стоит в своем дурацком красном свитере и твердит: «Кто такие холоки? Расскажи мне о холоках. Что ты знаешь о холоках?»
15
Найти, где живет Сол, оказалось чертовски трудно. Я долго кружил по переулкам к северу от Кобо-Холла среди пустырей, заколоченных магазинов и ветхих жилых домов, ни один из которых не подходил по номеру, и уже хотел плюнуть и повернуть назад, как вдруг, в очередной раз проезжая мимо католического храма, увидел, как по ступенькам спускается человек в черной сутане. Высокого роста и с бодрой походкой, вблизи он оказался совсем стариком. Я притормозил и помахал ему рукой. Сол? Разумеется, знает. Сола тут все знают. Подъезжайте вон туда, к дому настоятеля, и стучитесь.
Захлопнув дверцу, я обернулся и успел заметить серый «плимут», свернувший за угол. Снова толстяк – моя вечная тень. Ревнивый ухажер Лоры? Не он ли в таком случае разделался со Стюартом? Или агент ЦРУ, выслеживающий инопланетян? Может быть, они снова запустили тот старый секретный проект ВВС. «Синяя книга» правительства и все такое прочее. Поневоле станешь параноиком… Хватит.
Дверь со скрипом отворилась, и миниатюрная чернокожая секретарша с напомаженной прической повела меня по сумрачным коридорам старинного здания, которое явно знавало лучшие дни, судя по роскошным люстрам, окнам из свинцового стекла и массивным резным перилам. Мы остановились на втором этаже, в комнате над гаражом, в котором прежде, наверное, помещалось не менее пяти машин.
– Вы священник? – поинтересовалась моя провожатая.
– Нет.
Она усмехнулась.
– Нам все время обещают прислать кого-нибудь в помощь отцу Эду. Он уже на пенсии, сердце пошаливает, служит только воскресную мессу. Но пока одни разговоры. А вы не тот репортер из «Уолл-стрит джорнал»?
– Нет, – улыбнулся я.
– Тогда, наверное, врач? – Да.
Секретарша молча показала на узкую дверь, к которой вела крутая лестница. Потом взглянула на пластиковую бутылку у меня в руке.
– Что это?
– Апельсиновый сок.
– Ага. – Она скорчила гримасу. – Так я и думала. Ответа на мой стук долго ждать не пришлось.
– Чего надо? – раздался громкий голос из-за двери.
– Это Доннелли… – Ответа не последовало. Тогда я добавил: – Принес апельсиновый сок.
Словно в ответ на магический пароль дверь приотворилась.
– Опаздываете, – покачал головой Сол.
– Я заблудился.
Я проскользнул внутрь, и он поспешно захлопнул дверь, объясняя:
– Боюсь, как бы Аймиш не удрал. – Аймиш?
– Ну да.
Окна просторной комнаты со сводчатым потолком выходили на широкую автостраду. В углу – неубранная кровать с аляповато раскрашенным распятием над изголовьем. Всюду пепельницы, полные окурков. Одну из стен целиком занимали полки с книгами по богословию, экономике и инженерному делу. На полу лежала истертая ковровая дорожка. Рядом с кухонным закутком – умывальник и еще одна дверь, по-видимому, в туалет. В воздухе стоял густой запах переваренного кофе и сигарет.
Внезапно прямо над моей головой пронеслось что-то ярко-красное. Я испуганно присел.
– Что за…
– Черт побери, Аймиш! Ты ведешь себя как сорока!
Посмотрев вверх, я увидел на потолочной балке птицу – красного кардинала. Позолоченная клетка висела в углу с распахнутой дверцей. Сол забрал у меня бутылку с соком и пошел на кухню.
– Присаживайтесь, не стесняйтесь, я сейчас разберусь с этим хулиганом. Вот возьму и насыплю перцу ему в сок, будет знать, как пугать гостей! – Кардинал снова спикировал вниз и устроился на плече старика, который продолжал ворчать: – Человек приносит тебе любимое лакомство, а ты бомбишь его как ненормальный. В туалете тебя запереть за такие дела! И нечего на меня смотреть, сам знаешь, что виноват. – Сидя на диване, я с интересом следил за беседой. – Кофе?
– Нет, спасибо, – ответил я после паузы, не сразу поняв, кому адресован вопрос. В наших разговорах с Солом такое случалось сплошь и рядом.
Шаркая по кухне в шлепанцах и стеганом халате, Сол напоминал миниатюрного Скруджа. Не более пяти футов ростом, круглолицый, лысина блестит, словно начищенная, черные угольки глаз прячутся под лохматыми белоснежными бровями. Мое внимание привлек старый номер «Бизнес ревью», стоявший на книжной полке. На обложке черно-белая фотография: тот же человек, но тридцать лет назад, с уже намечающейся лысиной, но без седины и с прямым уверенным взглядом. И заголовок: «Сол Лоун, предприниматель года». Рядом на полке – маленькая репродукция Моны Лизы, напомнившая мне почему-то о Лоре.
– Леонардо, – кивнул старик, заметив мой взгляд. – Вот это был мыслитель! Писал справа налево, придумал пушку, вертолет… Кстати, вы знаете, что и парашют изобрел тоже он?
– Правда?
– А потом аэроплан. – Сол лукаво прищурился. – Понимаете, что я хочу сказать?
– Не очень.
– Чертов итальянец! Рисует парашют и только через двенадцать лет делает чертеж аэроплана. То же самое как если бы он смастерил седло, ни разу не видев лошадь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41