Получилось, хотя закружилась голова. Кажется, я здорово оброс, непривычно и неприятно. В академии нас проверяли ежедневно на предмет небритости…
Оказалось, что хижина совсем маленькая и стоит она посреди лысой, как череп, горы, высоко поднимающейся над сонным озером. Зеленокожая девица стирала мое белье, низко нагнувшись над шаткими мостками. Когда я на четвереньках выбрался наружу, она обернулась, не прекращая петь, и помахала мне рукой. Они сняли скафандр и переодели меня в длинную расшитую рубаху, похожую на женскую ночную сорочку.
Странно, почему это раньше мне язык лесняков казался вороньим карканьем, а девица эта своим видом ничего, кроме отвращения, не вызывала? Сейчас, на закате, она вовсе не показалась мне зеленой уродиной. Напротив, без пустых бутылок, в простом коричневом платье, обрисовывалась весьма соблазнительная фигурка. А ее пасть…
И вовсе не пасть, а просто большой, дьявольски чувственный рот, сказал я себе. Может быть, зубы немного кривые и прикус неправильный, но любой дантист исправит это за полчаса…
Солнце почти скрылось. Пурпурные блестки побежали по теплой вечерней воде. Я не успел заметить, как деревья начали сбрасывать листву. Колышущиеся гиганты походили на знатных матрон в огненных нарядах, они сорили золотом и огнем повсюду, забрасывая танцующих вокруг костра жителей деревни, и лениво жующих у привязи быков, и остроконечные крыши хижин, возле которых скалились каменные боги…
Почему я раньше не замечал, как тут красиво?
Позади кто-то кашлянул. Давнишние приятели, но я их тоже не сразу узнал. Сгорбленный старик больше не казался мне похожим на мерзкую крысу; напротив, я давно не встречал столь благородного и умного лица. Его молодой друг отнюдь не походил на жабу – скорее, на добродушного сельского увальня, с приятной широкой улыбкой и ямочками на щеках. Свирепая тетка с двумя ножами на Поясе слегка смахивала на утку походкой, но ее можно было вполне назвать симпатичной. Ее гнойные бородавки куда-то подевались, а пахло от нее вообще замечательно – сладкими пирогами, или медом, или джемом…
Все трое поклонились, дотронулись пальцами до моего локтя и сели у порога.
– Вода прибывает, – с тревогой произнес старый вождь. – Мы ошиблись в солдате по имени Бауэр. Он убежал, но не смог уйти далеко. Он пробрался к одной из наших плотин, там, наверху… – Старик махнул рукой в сторону заросших лесом каменных уступов. – Он перерезал канаты, и вода теперь заливает нижние деревни. Все свободные мужчины побежали туда. Ты можешь нам объяснить, зачем он это сделал?
Я не мог им объяснить. Я открыл рот и снова закрыл. Потом я закрыл глаза и с радостью убедился, что способности не покинули меня. Я по-прежнему чувствовал Бауэра. Он находился недалеко, весь мокрый, голодный и дьявольски злой. А еще его, кажется, укусила какая-то дрянь в руку, и рука раздулась. Но укус не смертельный.
– Я могу найти его, – сказал я. – Отпустите меня, я найду его и попрошу больше так не поступать. Он напуган и растерян. Он не может найти выход.
– Лучше не надо, – покачал головой старик. – Солдат по имени Бауэр безумен. Он убил солдата по имени Мокрик. Ты лучше подожди, пока мы справимся с наводнением. В лесу опасно, вода прибывает слишком быстро.
– Что?! Убил Мокрика?
Мне внезапно стало очень холодно.
– Как это случилось? Почему? Да говорите же!
– Солдат Мокрик долго ждал, пока ты проснешься. Тебе было очень плохо. Солдат Мокрик ждал тебя, чтобы вместе идти искать солдата Бауэра. Потом стало известно, что солдат Бауэр ранил одного из сторожей и сломал маленькую плотину на ручье. Вчера мы починили плотину. Старейшины сказали, что можно отвязать агхра и идти на поиски. Если ум человека кипит – его можно остудить. Но если ум человека холоден, а поступки безумны, его лучше уничтожить. Так решили старейшины. Но солдат Мокрик просил нас не устраивать охоту. Он обещал, что сам поговорит с вашим другом. Но солдат Бауэр не стал разговаривать. Мы слышали, он кричал. Он обзывал нас чернозадыми, это смешно. Он обзывал солдата Мокрика гадом и предателем белого человека. Потом солдат Бауэр убил солдата Мокрика и убежал.
Я потянул за веревку, свободно обвязанную вокруг моей щиколотки. Из хижины выкатилась ржавая гирька, к ней был привязан другой конец веревки.
Мне требовалось время, чтобы обдумать. С Бауэром что-то случилось. Наверное, лесняки слишком грубо вернули ему память. Он ведь не просил об этом, вот и сорвался…
Но Мокрик! Тысяча дьяволов, безобидный, самый умный стажер из штаба! Дьявол… Нас обоих отдадут под суд.
Надо было что-то спросить. Что-то другое.
– Почему я привязан этой… этим шнурком?
– Потому что ты больше не наш пленник. Но ты пленник самого себя. Веревочку ты легко можешь оборвать. Ты можешь уйти и даже взять свои тяжелые доспехи. Однако веревочка напомнит тебе, что уходить рано.
– Рано? Почему? – Я невольно прислушался. Где-то отчетливо нарастал шум воды. Даже не шум, а низкий рев.
– Потому что ты до сих пор уверен, что ваша конфедерация – это лучшее государство в мире и все должны жить так, как вы и ваш сенат…
Зубастая девчонка плакала. Я вспомнил, как Мокрик спас ее от Бирра и как Бауэр его отговаривал спасать дикарей.
– Я ненавижу сенат, – перебил я. – Они во всем виноваты. Теперь я вспомнил и больше не забуду. Они оккупировали мою страну. Они разорвали ее на части. Они обманом заманили меня на службу. Сенат мог остановить войну, мои родители были бы живы… Мои сестры были бы живы. Конфедерация сместила нашего президента, а потом они ждали. Они ждали, пока нас вырезали наши соседи… Они обманули меня. Я родился вовсе не в западном Лонгтауне, а на другом континенте. Я родился в Славии, они заставили меня забыть мой родной язык! Я их ненавижу.
Кажется, я заплакал. Кажется, кто-то гладил меня по голове и обнимал за плечи.
– Ненависть – плохой товарищ, – рассудительно заметила женщина, похожая на утку.
– Я ничего не помню, что было вчера, – пожаловался я. – Почему вы меня не разбудили? Я бы остановил его…
– Вначале ты кричал и дрался. Ты требовал тебя освободить, кричал, что конфедераты – подонки, что ты лично взорвешь сенат и отрежешь головы вербовщикам.
– Я такое говорил?!
Старик улыбнулся своей внучке, та все еще плакала, склонившись над корзиной с чистым бельем. Против своей воли я пожирал глазами ее тело под облепившим ее мокрым платьем. Кажется, с моей памятью сыграли несколько дурных шуток. Я никак не мог припомнить лицо Клавдии.
– И что будет, если я оборву веревку?
– Ничего. Ты еще не собрался воедино, хотя вернул память. Но ты на верном пути. Ты уже признаешь, что мир имеет право на несколько истин… – Тут декодер закряхтел, будучи не в состоянии подобрать верный перевод. – Ты уже признаешь, что ваш сенат – не единственное мерило ценностей во вселенной…
Я снова закрыл и открыл глаза. Вокруг оказалось еще красивее, чем мне показалось вначале. Над холмом посреди озера низко склонялись деревья, рассыпая розовые и огненно-рыжие лепестки. Медленно плывущие по протокам лодки точно вырезали черные полосы среди ковра лепестков. Пушистые голубые обезьянки перепрыгивали с ветки на ветку и корчили рожицы. Иногда они дрались из-за вытянутых, пупырчатых плодов. Рев воды слышался все отчетливее, сквозь него прорывались далекие выкрики и перестук барабанов.
«Мокрик…» – подумал я. Я вспомнил его идиотскую губную гармошку, его скучные штабные отчеты. Его рассудительную манеру говорить, его манеру плеваться при разговоре.
Я предпочел бы сейчас быть заплеванным с головы до ног. Бауэра убьют. Спустят с поводков своих неведомых, наверняка плотоядных агхра и сдерут с этого придурка шкуру…
С островов приплыли еще две лодки, мягко ткнулись носами в мох. Из них выбрались человек восемь, мужчины с детьми на плечах, женщины с корзинами, закутанные в живые меховые накидки. Так мне показалось сначала. Конечно же, это были никакие не накидки, а такие хитрые зверьки, плоские, горячие и бескостные. Их тут запросто использовали вместо одежды, а кормили сладкими ягодами, растущими на кочках.
На острове Спасения многие вещи происходили легко. Гораздо легче, чем в том мире, который остался в тысяче миль к северу.
Меня поразили их лица. Люди смотрели на меня, а я – на них. Некоторое время я не понимал, что происходит, потом до меня дошло. Это были не лесняки, а белокожие тесейцы, только здорово изменившиеся под воздействием лесной жизни. Все загорели и загрубели, мужчины обросли гривами и бородами, женщины совсем иначе красили лица и носили иные, дерзкие, аляповатые украшения. Мужчины вылезли с топорами, в одной из лодок лежали бухты веревок и кабеля.
– Вы – дезертиры? – Я впервые заговорил с теми, с кем устав запрещал общаться. Мне все еще что-то мешало, словно требовалось разрезать перепонку, скреплявшую язык с нёбом. – Вы приняли местную веру?
Мне все еще было трудно стать настоящим.
Стать просто человеком.
Один из бородатых мужчин кивнул. На нем, поверх меховой выворотки, красовалась полуистлевшая форма инженерного дивизиона.
– Меня выбрали лидером колонии, – слегка шепелявя, признался он. – Назад мы не вернемся, но дело не только в вере. Мы отвергаем прогнившие ценности конфедерации. Мы предпочитаем жить бедно, но без ежедневной рекламы средства для мытья унитазов. Мы считаем, что сенат должен был спросить у народов Беты, хотят ли они этой оккупации.
– Мы приплыли, чтобы забрать тебя, – с мягкой улыбкой произнесла рыжеволосая женщина. На ее руках спал завернутый в живую шкурку ребенок. – Старейшины считают, что тебе пока лучше находиться среди своих.
– Пока ты не поймешь, что свои – везде, – добавила большеротая внучка вождя. Из глаз ее все еще катились слезы.
– Колдуны ошиблись в твоем приятеле, надо было его убить в городе, – буднично сообщила рыжеволосая женщина. – Он разрушил вторую, основную плотину, теперь вода прибывает, она уже затопила нижнюю деревню. Мы приплыли, чтобы тебя забрать. Придется некоторое время продержаться на горе, пока мужчины не восстановят плотину. Идем в лодку, надо спешить. Старейшины просят тебя о помощи. Помоги им найти солдата. Его обещают не убивать, его даже вернут назад к вашему военному лагерю. Помоги найти его, ведь ты его слышишь, ты его командир. Пожалуйста…
Я оглянулся на шаткие мостки. Тесейка не обманывала – вода заметно прибывала, мостки наполовину скрылись под водой. Я потянул свою веревку, поднял с земли железную гирьку, к которой она была привязана. Веревку обмотал вокруг пояса.
Мне еще рано было рвать путы.
– Дайте мне тоже топор, – сказал я.
Лесняки переглянулись. Я слышал их растерянные мысли. Они не доверяли мне. Некоторые и сейчас готовы были меня прирезать. Потом кто-то протянул мне древко с блестящим лезвием секиры.
Я принял оружие. Лезвие было отвратительно отбалансировано, рукоятка слишком тяжелая, вдобавок обмотана скользкими, лоснящимися от жира веревками. Впрочем, лезвие неплохое, из тех, что не тупятся.
Я вспомнил, как мы дрались на похожих топорах. Кажется, я сам записался в академии на занятия по боевым искусствам древности и посещал их целый год. Кажется, я завоевал пару каких-то кубков и дважды брал первые места. Все это потеряло смысл. Имело смысл только одно – вернуться на Тесей, чтобы сбежать в родную Славию. Ради этого стоило принять любую веру.
Сенат обманул меня.
Однако боевой топор всегда имеет смысл, даже если он переделан из пилы горного проходчика. Его рукоять так и поет в кулаке, напоминая, как славно и приятно можно снести пару дюжин черепов.
Я оглянулся. Они отшатнулись. Растрепанные женщины с комбината и женщины лесняков с замарашками-детьми на руках. Подслеповатые старухи в бусах из ушей атхра и жилистые большеротые подростки с трофейными тазерами. Полуголые, заросшие бородами дезертиры в обнимку со своими новыми зеленокожими женами.
Они выстроились как на коллективном снимке корпорации, и все уставились на секиру в моих руках.
– Зачем тебе топор? – с тревогой спросила добрая толстуха, так смешно напоминающая утку. – Женщины отвезут тебя в безопасное место, а потом ты поможешь нам найти твоего безумного приятеля. Это ведь самое важное…
– Самое важное другое! – сказал я. – Самое важное – остановить воду. Показывайте, где ваша взбесившаяся река, мы ее мигом успокоим! И не смотрите на меня так. Мужчины из семьи Бродичей с детства воюют с горными речками!
И первым спрыгнул в лодку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Оказалось, что хижина совсем маленькая и стоит она посреди лысой, как череп, горы, высоко поднимающейся над сонным озером. Зеленокожая девица стирала мое белье, низко нагнувшись над шаткими мостками. Когда я на четвереньках выбрался наружу, она обернулась, не прекращая петь, и помахала мне рукой. Они сняли скафандр и переодели меня в длинную расшитую рубаху, похожую на женскую ночную сорочку.
Странно, почему это раньше мне язык лесняков казался вороньим карканьем, а девица эта своим видом ничего, кроме отвращения, не вызывала? Сейчас, на закате, она вовсе не показалась мне зеленой уродиной. Напротив, без пустых бутылок, в простом коричневом платье, обрисовывалась весьма соблазнительная фигурка. А ее пасть…
И вовсе не пасть, а просто большой, дьявольски чувственный рот, сказал я себе. Может быть, зубы немного кривые и прикус неправильный, но любой дантист исправит это за полчаса…
Солнце почти скрылось. Пурпурные блестки побежали по теплой вечерней воде. Я не успел заметить, как деревья начали сбрасывать листву. Колышущиеся гиганты походили на знатных матрон в огненных нарядах, они сорили золотом и огнем повсюду, забрасывая танцующих вокруг костра жителей деревни, и лениво жующих у привязи быков, и остроконечные крыши хижин, возле которых скалились каменные боги…
Почему я раньше не замечал, как тут красиво?
Позади кто-то кашлянул. Давнишние приятели, но я их тоже не сразу узнал. Сгорбленный старик больше не казался мне похожим на мерзкую крысу; напротив, я давно не встречал столь благородного и умного лица. Его молодой друг отнюдь не походил на жабу – скорее, на добродушного сельского увальня, с приятной широкой улыбкой и ямочками на щеках. Свирепая тетка с двумя ножами на Поясе слегка смахивала на утку походкой, но ее можно было вполне назвать симпатичной. Ее гнойные бородавки куда-то подевались, а пахло от нее вообще замечательно – сладкими пирогами, или медом, или джемом…
Все трое поклонились, дотронулись пальцами до моего локтя и сели у порога.
– Вода прибывает, – с тревогой произнес старый вождь. – Мы ошиблись в солдате по имени Бауэр. Он убежал, но не смог уйти далеко. Он пробрался к одной из наших плотин, там, наверху… – Старик махнул рукой в сторону заросших лесом каменных уступов. – Он перерезал канаты, и вода теперь заливает нижние деревни. Все свободные мужчины побежали туда. Ты можешь нам объяснить, зачем он это сделал?
Я не мог им объяснить. Я открыл рот и снова закрыл. Потом я закрыл глаза и с радостью убедился, что способности не покинули меня. Я по-прежнему чувствовал Бауэра. Он находился недалеко, весь мокрый, голодный и дьявольски злой. А еще его, кажется, укусила какая-то дрянь в руку, и рука раздулась. Но укус не смертельный.
– Я могу найти его, – сказал я. – Отпустите меня, я найду его и попрошу больше так не поступать. Он напуган и растерян. Он не может найти выход.
– Лучше не надо, – покачал головой старик. – Солдат по имени Бауэр безумен. Он убил солдата по имени Мокрик. Ты лучше подожди, пока мы справимся с наводнением. В лесу опасно, вода прибывает слишком быстро.
– Что?! Убил Мокрика?
Мне внезапно стало очень холодно.
– Как это случилось? Почему? Да говорите же!
– Солдат Мокрик долго ждал, пока ты проснешься. Тебе было очень плохо. Солдат Мокрик ждал тебя, чтобы вместе идти искать солдата Бауэра. Потом стало известно, что солдат Бауэр ранил одного из сторожей и сломал маленькую плотину на ручье. Вчера мы починили плотину. Старейшины сказали, что можно отвязать агхра и идти на поиски. Если ум человека кипит – его можно остудить. Но если ум человека холоден, а поступки безумны, его лучше уничтожить. Так решили старейшины. Но солдат Мокрик просил нас не устраивать охоту. Он обещал, что сам поговорит с вашим другом. Но солдат Бауэр не стал разговаривать. Мы слышали, он кричал. Он обзывал нас чернозадыми, это смешно. Он обзывал солдата Мокрика гадом и предателем белого человека. Потом солдат Бауэр убил солдата Мокрика и убежал.
Я потянул за веревку, свободно обвязанную вокруг моей щиколотки. Из хижины выкатилась ржавая гирька, к ней был привязан другой конец веревки.
Мне требовалось время, чтобы обдумать. С Бауэром что-то случилось. Наверное, лесняки слишком грубо вернули ему память. Он ведь не просил об этом, вот и сорвался…
Но Мокрик! Тысяча дьяволов, безобидный, самый умный стажер из штаба! Дьявол… Нас обоих отдадут под суд.
Надо было что-то спросить. Что-то другое.
– Почему я привязан этой… этим шнурком?
– Потому что ты больше не наш пленник. Но ты пленник самого себя. Веревочку ты легко можешь оборвать. Ты можешь уйти и даже взять свои тяжелые доспехи. Однако веревочка напомнит тебе, что уходить рано.
– Рано? Почему? – Я невольно прислушался. Где-то отчетливо нарастал шум воды. Даже не шум, а низкий рев.
– Потому что ты до сих пор уверен, что ваша конфедерация – это лучшее государство в мире и все должны жить так, как вы и ваш сенат…
Зубастая девчонка плакала. Я вспомнил, как Мокрик спас ее от Бирра и как Бауэр его отговаривал спасать дикарей.
– Я ненавижу сенат, – перебил я. – Они во всем виноваты. Теперь я вспомнил и больше не забуду. Они оккупировали мою страну. Они разорвали ее на части. Они обманом заманили меня на службу. Сенат мог остановить войну, мои родители были бы живы… Мои сестры были бы живы. Конфедерация сместила нашего президента, а потом они ждали. Они ждали, пока нас вырезали наши соседи… Они обманули меня. Я родился вовсе не в западном Лонгтауне, а на другом континенте. Я родился в Славии, они заставили меня забыть мой родной язык! Я их ненавижу.
Кажется, я заплакал. Кажется, кто-то гладил меня по голове и обнимал за плечи.
– Ненависть – плохой товарищ, – рассудительно заметила женщина, похожая на утку.
– Я ничего не помню, что было вчера, – пожаловался я. – Почему вы меня не разбудили? Я бы остановил его…
– Вначале ты кричал и дрался. Ты требовал тебя освободить, кричал, что конфедераты – подонки, что ты лично взорвешь сенат и отрежешь головы вербовщикам.
– Я такое говорил?!
Старик улыбнулся своей внучке, та все еще плакала, склонившись над корзиной с чистым бельем. Против своей воли я пожирал глазами ее тело под облепившим ее мокрым платьем. Кажется, с моей памятью сыграли несколько дурных шуток. Я никак не мог припомнить лицо Клавдии.
– И что будет, если я оборву веревку?
– Ничего. Ты еще не собрался воедино, хотя вернул память. Но ты на верном пути. Ты уже признаешь, что мир имеет право на несколько истин… – Тут декодер закряхтел, будучи не в состоянии подобрать верный перевод. – Ты уже признаешь, что ваш сенат – не единственное мерило ценностей во вселенной…
Я снова закрыл и открыл глаза. Вокруг оказалось еще красивее, чем мне показалось вначале. Над холмом посреди озера низко склонялись деревья, рассыпая розовые и огненно-рыжие лепестки. Медленно плывущие по протокам лодки точно вырезали черные полосы среди ковра лепестков. Пушистые голубые обезьянки перепрыгивали с ветки на ветку и корчили рожицы. Иногда они дрались из-за вытянутых, пупырчатых плодов. Рев воды слышался все отчетливее, сквозь него прорывались далекие выкрики и перестук барабанов.
«Мокрик…» – подумал я. Я вспомнил его идиотскую губную гармошку, его скучные штабные отчеты. Его рассудительную манеру говорить, его манеру плеваться при разговоре.
Я предпочел бы сейчас быть заплеванным с головы до ног. Бауэра убьют. Спустят с поводков своих неведомых, наверняка плотоядных агхра и сдерут с этого придурка шкуру…
С островов приплыли еще две лодки, мягко ткнулись носами в мох. Из них выбрались человек восемь, мужчины с детьми на плечах, женщины с корзинами, закутанные в живые меховые накидки. Так мне показалось сначала. Конечно же, это были никакие не накидки, а такие хитрые зверьки, плоские, горячие и бескостные. Их тут запросто использовали вместо одежды, а кормили сладкими ягодами, растущими на кочках.
На острове Спасения многие вещи происходили легко. Гораздо легче, чем в том мире, который остался в тысяче миль к северу.
Меня поразили их лица. Люди смотрели на меня, а я – на них. Некоторое время я не понимал, что происходит, потом до меня дошло. Это были не лесняки, а белокожие тесейцы, только здорово изменившиеся под воздействием лесной жизни. Все загорели и загрубели, мужчины обросли гривами и бородами, женщины совсем иначе красили лица и носили иные, дерзкие, аляповатые украшения. Мужчины вылезли с топорами, в одной из лодок лежали бухты веревок и кабеля.
– Вы – дезертиры? – Я впервые заговорил с теми, с кем устав запрещал общаться. Мне все еще что-то мешало, словно требовалось разрезать перепонку, скреплявшую язык с нёбом. – Вы приняли местную веру?
Мне все еще было трудно стать настоящим.
Стать просто человеком.
Один из бородатых мужчин кивнул. На нем, поверх меховой выворотки, красовалась полуистлевшая форма инженерного дивизиона.
– Меня выбрали лидером колонии, – слегка шепелявя, признался он. – Назад мы не вернемся, но дело не только в вере. Мы отвергаем прогнившие ценности конфедерации. Мы предпочитаем жить бедно, но без ежедневной рекламы средства для мытья унитазов. Мы считаем, что сенат должен был спросить у народов Беты, хотят ли они этой оккупации.
– Мы приплыли, чтобы забрать тебя, – с мягкой улыбкой произнесла рыжеволосая женщина. На ее руках спал завернутый в живую шкурку ребенок. – Старейшины считают, что тебе пока лучше находиться среди своих.
– Пока ты не поймешь, что свои – везде, – добавила большеротая внучка вождя. Из глаз ее все еще катились слезы.
– Колдуны ошиблись в твоем приятеле, надо было его убить в городе, – буднично сообщила рыжеволосая женщина. – Он разрушил вторую, основную плотину, теперь вода прибывает, она уже затопила нижнюю деревню. Мы приплыли, чтобы тебя забрать. Придется некоторое время продержаться на горе, пока мужчины не восстановят плотину. Идем в лодку, надо спешить. Старейшины просят тебя о помощи. Помоги им найти солдата. Его обещают не убивать, его даже вернут назад к вашему военному лагерю. Помоги найти его, ведь ты его слышишь, ты его командир. Пожалуйста…
Я оглянулся на шаткие мостки. Тесейка не обманывала – вода заметно прибывала, мостки наполовину скрылись под водой. Я потянул свою веревку, поднял с земли железную гирьку, к которой она была привязана. Веревку обмотал вокруг пояса.
Мне еще рано было рвать путы.
– Дайте мне тоже топор, – сказал я.
Лесняки переглянулись. Я слышал их растерянные мысли. Они не доверяли мне. Некоторые и сейчас готовы были меня прирезать. Потом кто-то протянул мне древко с блестящим лезвием секиры.
Я принял оружие. Лезвие было отвратительно отбалансировано, рукоятка слишком тяжелая, вдобавок обмотана скользкими, лоснящимися от жира веревками. Впрочем, лезвие неплохое, из тех, что не тупятся.
Я вспомнил, как мы дрались на похожих топорах. Кажется, я сам записался в академии на занятия по боевым искусствам древности и посещал их целый год. Кажется, я завоевал пару каких-то кубков и дважды брал первые места. Все это потеряло смысл. Имело смысл только одно – вернуться на Тесей, чтобы сбежать в родную Славию. Ради этого стоило принять любую веру.
Сенат обманул меня.
Однако боевой топор всегда имеет смысл, даже если он переделан из пилы горного проходчика. Его рукоять так и поет в кулаке, напоминая, как славно и приятно можно снести пару дюжин черепов.
Я оглянулся. Они отшатнулись. Растрепанные женщины с комбината и женщины лесняков с замарашками-детьми на руках. Подслеповатые старухи в бусах из ушей атхра и жилистые большеротые подростки с трофейными тазерами. Полуголые, заросшие бородами дезертиры в обнимку со своими новыми зеленокожими женами.
Они выстроились как на коллективном снимке корпорации, и все уставились на секиру в моих руках.
– Зачем тебе топор? – с тревогой спросила добрая толстуха, так смешно напоминающая утку. – Женщины отвезут тебя в безопасное место, а потом ты поможешь нам найти твоего безумного приятеля. Это ведь самое важное…
– Самое важное другое! – сказал я. – Самое важное – остановить воду. Показывайте, где ваша взбесившаяся река, мы ее мигом успокоим! И не смотрите на меня так. Мужчины из семьи Бродичей с детства воюют с горными речками!
И первым спрыгнул в лодку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48