Девчонкам тоже было легче: стыдились ведь.
— Как они узнавали об «инкубаторе»?
— По объявлениям, — трет глаза старуха. — В газетах крупных городов есть специальные колонки для личных сообщений.
— Но ведь это очень рискованно! Полиция могла бы сесть на хвост...
— Только не Орвалу! Этот хитрец все предусмотрел. В объявлении говорилось лишь о пансионе для незамужних беременных. Что-нибудь вроде: «Вам одиноко? Квалифицированный персонал гарантирует высокое качество обслуживания и полную анонимность. У нас вы найдете внимание и поддержку». Боже милостивый, девчонки прекрасно понимали, о чем речь. Да они сотнями к нам приезжали!
Высохшее тело трепещет, Джун льнет к тебе, будто ты, как всемогущий, способен отпустить ее грехи.
— Этим женщинам хотя бы платили?
— Платили? — отстраняясь от твоей груди, фыркает Джун. — Нет, это они платили. Орвал брал с них по пятьсот долларов!
— Пятьсот долларов? — в ужасе повторяешь ты. — А бездетные пары, сколько с них брали?
— Обычно тысяч десять.
Десять тысяч в годы Депрессии, плюс сотни беременных, с которых тоже взималась плата... Да, Адамс-младший не преувеличивал, его отец и Гантеры зарабатывали на славу.
— Ева Гантер была еще хуже мужа! Настоящая дьяволица! Ее не волновали ни беременные, ни малыши — только деньги!
— Если вы знали, что они такие монстры, зачем согласились помогать?
Джун прижимает к груди свои четки.
— Тридцать сребреников... Пресвятая Дева Мария... Роза, Сирень, Ромашка, Лилия...
Схватив за костлявые плечи, заглядываешь старухе в глаза.
— Я представился Джекобом Вайнбергом, но, возможно, это не так. Думаю, мою мать звали Мэри Дункан. Я родился в августе тридцать восьмого. Когда-нибудь слышали ...
— Мэри Дункан? — всхлипывает Джун. — Если рожала у Гантеров, то наверняка под вымышленным именем: Ромашка или Орхидея... Кто знает...
— Родились близнецы, и Мэри подписала заявление, что отказывается от обоих...
— Близнецы родились у нескольких девчонок. Как радовались Гантеры! Еще бы, двадцать тысяч вместо десяти.
— Но родители взяли только меня... Близнецов что, всегда разделяли?
— Все упиралось в деньги! Если пара могла позволить себе лишь одного из близнецов, то разделяли. Кому отдали второго ребенка, установить невозможно.
— Неужели не вели записи?
— Гантеры были очень осторожны. Записи велись, но почти сразу же уничтожались. То немногое, что они хранили, сгорело при пожаре.
Все, тупик, больше тебе ничего не узнать!
Джун бормочет что-то еле слышное. Успеваешь разобрать всего несколько слов, однако и их достаточно, чтобы волосы встали дыбом.
— Что? Что вы сказали? Джун, повторите, пожалуйста.
— Тридцать сребреников. Семь мертворожденных детей...
— Ваших?
— Я надеялась, что на деньги, которые платили Гантеры, своих детей мы с мужем вырастим в достатке. Хорошая школа, университет... Но, похоже, мое чрево проклято. Господь наказал меня, оставив бездетной. Я страдала, как...
— Как матери, которые бросили своих детей, а потом об этом пожалели?
— Нет! Как....
От услышанного тошнит... Еще немного — и вырвет прямо в синагоге! «Боюсь, это далеко не все. Есть нечто гораздо ужаснее незаконных усыновлений. Что именно, я еще не выяснил».
Так оно и есть! От гнева и отчаяния хочется рыдать... Или лечь и умереть, чтобы бедную голову не терзали страшные мысли.
— Отведите меня туда, — непослушными губами произносишь ты. — Вам же нужно очиститься от греха! Исповедуйтесь, Джун, сразу покой обретете!
— Мне никогда не обрести покой...
— Нет, Джун, ошибаетесь! Вы столько лет хранили секрет, что он превратился в отравляющий душу гной. Сколько можно молиться в пустой синагоге, очистите душу от скверны!
— Думаете, если я туда пойду...
— Да, если отведете меня и в последний раз помолитесь, больше не будете страдать.
— Так давно там не была...
— С сорок первого года? В этом-то и дело, Джун. Время не всегда лечит.
* * *
Под пронизывающим ветром и проливным дождем ты ведешь старуху к машине. Все, больше никаких окружных путей! Пусть Китрик следит за тобой сколько хочет, лицемер несчастный!..
Ухабистая дорога ведет из города к федеральному шоссе. То и дело приходится подбадривать Джун и уточнять направление.
— Почти и не помню... Хотя нет! Сейчас поворот налево, через полмили направо и вверх по холму. Думаете, проедем в такой дождь?
— Если нужно, буду толкать машину. Холм-то невелик! А застрянем, понесу вас на руках. Встану на колени и поползу!
К счастью, ползти не приходится. Набрав скорость, машина с легкостью въезжает на холм, а там... Луг, поросший неожиданно густой и сочной для середины октября травой. Зная его страшный секрет, вспоминаешь строчки из «Песни о себе» Уолта Уитмена:
Ребенок сказал: «Что такое трава?» —
и принес мне целые горсти травы,
Что мог я ответить ребенку?
Я знаю не больше его, что такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств,
сотканный из зеленой материи — цвета надежды .
Выбираешься из машины, подходишь к пассажирской двери и помогаешь выйти Джун. Грозовые тучи темным пологом висят над страшным лугом.
— Это здесь? Джун, мы правильно приехали?
— Да! Слышите их плач? Они так страдают!
Или, может быть, это платочек от Бога,
Или, может, трава и сама есть ребенок,
взращенный младенец зелени.
— Джун! Ради всего святого, рассказывайте!
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает:
"Произрастая везде, где придется,
Среди чернокожих и белых людей".
— Неужели не чувствуете Царящий здесь ужас?
— Чувствую! — Опустившись на колени, ты гладишь свежую, еще не начавшую вянуть траву.
А теперь она кажется мне
прекрасными нестрижеными волосами могил.
— Джун, сколько их? — Ты наклоняешься все ниже, почти касаясь травы щекой.
— Двести, может, и больше... Столько лет прошло, больше не могу, не хочу помнить.
— Но почему? — Задыхаясь от бессильного гнева, подставляешь лицо холодным дождевым каплям. — Почему они должны были умереть?
— Некоторые родились слабыми, некоторые с врожденными травмами и пороками. Если Гантерам не удавалось их продать...
— Детей убивали?
— Нет, переставали кормить, и все. — Морщинистое лицо искажает страшная судорога. — Бедные голодные дети, как они кричали! Некоторые по нескольку дней мучились... Я каждую ночь слышу их крики. Знаете, сначала Гантеры вывозили тела подальше в океан и сбрасывали. Но один из трупиков прибило к берегу, и если бы не щедрая взятка шефу полиции... — Джун замолкает. — После того случая Орвал решил найти способ понадежнее. Мертвых младенцев привозили сюда в мешках и коробках от масла...
— Коробках от масла?
— Да, некоторые дети появлялись на свет раньше срока. — Джун бессильно опускается на мокрую траву. — Такие маленькие, господи, такие слабенькие!
— Двести младенцев? — Сильный порыв ветра забивает слова обратно в горло. Боже милостивый, если ты действительно сын Мэри Дункан, то можешь считать себя счастливчиком. Ты выжил, а вполне мог оказаться на лугу вместе с...
С твоим близнецом: братом или сестрой! А что, если под этой травой покоится твой двойник?
— Двести невинных душ! — воешь ты раненым волком.
Сквозь шелест дождя слышится шум мотора: каждую секунду рискуя застрять в грязи, по холму поднимается полицейская машина. Ну надо же, шериф Китрик собственной персоной!
— Я велел вам оставить прошлое в покое!
Встаешь с колен и со всей силы бьешь его в наглое, самодовольное, лживое лицо. Не ожидавший нападения, Китрик падает на размякшую от дождя землю.
— Сукин сын! Ты знал, ты все знал!
Вытерев разбитые в кровь губы, шериф в бешенстве расстегивает кобуру.
— Давай, стреляй! — раскидывая руки, орешь ты. — Джун тоже придется убрать! Ерунда, правда? Подумаешь, двоих убить! Что это по сравнению с двумя сотнями убиенных младенцев?!
— Я тут ни при чем!
— Ты — нет, а вот твой папаша отметился!
— Он не убивал этих детей!
— Правда? Твой отец брал взятки и закрывал глаза на то, что творили Гантеры. Значит, он такой же убийца, как и они! Весь город в этом участвовал... — Поворачиваешься туда, где за плотной пеленой дождя притаился Редвуд-Пойнт. Города не видно, и, потрясая кулаками, ты кричишь в пустоту: — Сукины дети, вы знали, но пальцем не пошевелили, чтобы их остановить! Поэтому ваш город и умирает! Будьте прокляты, ублюдки!
Тут до тебя доходит горькая ирония собственных слов. Ублюдки? Да ведь ублюдками были все эти невинные малыши! «Прекрасные нестриженые волосы могил». Упав плашмя на мокрую землю, ты обнимаешь по-летнему сочную траву.
— Бедные вы, бедные!
— У тебя нет никаких доказательств! — надменно заявляет Китрик. — Так, пустые домыслы. За пятьдесят лет от детей ничего не осталось, они давно превратились...
— В траву! — рыдаешь ты. — В сочную траву!
— Доктор Адамс умер, Гантеры — мой отец не терял их из вида — тоже. Если станет легче, скажу: смерть обоих была мучительной. Орвала съел рак, Ева спилась.
— Теперь они горят в аду, — бормочет Джун.
— Но меня вырастили... Я еврей, — говоришь ты и моментально осознаешь важность собственного заявления. Вне зависимости от обстоятельств рождения, ты еврей — и в ад не веришь. А хотелось бы, видит бог, как бы мне хотелось!
— Твое единственное доказательство, — продолжает Китрик, — полоумная старуха, католичка, которая каждый день молится в заброшенной синагоге. Ты адвокат и должен понимать: ее показаниям ни один суд не поверит. Все кончено, Вайнберг, уже пятьдесят лет как кончено!
— Ничего подобного! Трава-то растет! — прижавшись к земле, пытаешься обнять своего брата или сестру и внезапно понимаешь: все эти дети — твои братья и сестры.
— Боже, смилуйся над ними!
* * *
"Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо.
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет.
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше".
... — Лучше? — Ты обнимаешь траву. — Лучше?
Из-под мокрой от дождя земли тебе слышатся плач и крики несчастных детей. Подняв лицо к затянутому тучами небу, ты читаешь каддиш, оплакивая Мэри Дункан, Саймона и Эстер Вайнберг, своего брата или сестру, всех этих детей...
И самого себя.
— Спаси нас от зла! — бормочет Джейн Энгл. — В час Страшного суда молись за нас, грешных.
Колумбарий
«The Shrine» 1992
Удивительно, как долго порой зреет замысел рассказа. В далеком 1970 году, вскоре после окончания аспирантуры в университете Пенсильвании, один из друзей пригласил меня в гости в Питтсбург. Теплым августовским днем мы поехали на дачу к кому-то из знакомых. Там был небольшой коттедж, искусственный пруд, яма для барбекю и... колумбарий, он до сих пор стоит у меня перед глазами. Его содержимое не давало покоя больше двадцати лет, пока не родился этот рассказ, впитавший горечь и отчаяние, которые я испытывал после смерти Мэта.
* * *
Грейди был в колумбарии, когда неожиданно запищал пейджер.
Колумбарий просторный и светлый, за блестящими мраморными плитами скрываются ниши, куда укладывают гробы. В дальней стене небольшие оконца, сквозь которые видны бронзовые урны. Под каждым из таких оконец выбито имя и годы жизни усопшего. Здесь нашли вечный покой два самых дорогих для Грейди человека, их он и оплакивал, прижимаясь к холодному стеклу щекой.
Он решил кремировать тела жены и десятилетнего сына, во-первых, потому что они и так сгорели в машине по вине пьяного водителя. А еще Грейди претила мысль, что его любимые будут разлагаться в мраморной нише колумбария или, еще хуже, гнить на кладбище. Нет, его жена и сын достойны лучшей участи...
«Им все равно», — подсказывал холодный рассудок. Зато самому Грейди не было все равно, тем более что каждый понедельник ровно в полдень он приезжал в колумбарий, усаживался на скамейку, с которой были видны урны, и рассказывал Хелен и Джону о том, что произошло за неделю.
Трудно поверить, что со дня их гибели прошел целый год! Сердце Грейди болело не меньше, чем в день, когда ему сообщили о непоправимом. Друзья поначалу проявляли понимание, однако по прошествии трех месяцев стали вежливо намекать, что пора бы справиться со своим горем и вернуться к полноценной жизни. Грейди кивал, делая вид, что прислушивается к мудрым советам. Разве тот, кто не страдал, поймет, что страшную утрату ни за три месяца, ни за три года не восполнишь?
Еженедельные визиты в колумбарий Грейди держал в секрете, находя благовидные предлоги для получасового отсутствия. Летом он приносил Хелен с Джоном цветы, на День всех святых — тыкву, душистые еловые лапы — зимой и молодые кленовые листья — весной. На этот раз Грейди привез флаг в честь недавно прошедшего Дня независимости. Срывающимся от волнения голосом он рассказывал Хелен с Джоном о фейерверке, который накануне видел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40