Любительские рисунки... Хотя все правильно — Майерс, в конце концов, был лишь теоретиком. Краски наложены неумело, особенно пятна синего и оранжевого. Кипарисы кривобокие, скалы у их основания на скалы-то не похожи. Небо — просто синяя полоска. Зато ясно, что обозначают черные точки и неловкие синие мазки. Крошечные лица, они угадывались, хотя полноценно изобразить их Майерсу не хватило таланта. Зато ван-дорновское безумие каким-то образом передалось.
В деревенской церкви зазвонили колокола, и, упав на колени, я стал молиться о том, чтобы мятежная душа моего друга нашла покой.
* * *
Было совсем темно, когда я наконец вышел из отеля. Хотелось вырваться из мрака ван-дорновского номера, прогуляться и как следует все обдумать. Ноги сами привели меня к зданию клиники, где Майерсу удалось завершить начатое в отеле. В приемном покое я назвал фамилию друга и через пять минут познакомился с привлекательной темноволосой женщиной слегка за тридцать.
Кларисса, так звали медсестру, говорила по-английски более чем прилично.
— Вы выхаживали моего друга, — начал я, — а потом прислали его письмо со своей припиской.
Женщина кивнула.
— Мистер Майерс очень меня беспокоил. Он так страдал!
Флуоресцентные лампы заливали коридор мертвенно-голубым светом. Мы присели на кушетку.
— Пытаюсь понять, почему он это сделал. Кажется, я знаю, в чем дело, но хотелось бы услышать ваше мнение.
В теплых карих глазах собеседницы появилось настороженное выражение.
— Мистер Майерс безвылазно сидел в своем номере, постоянно работал. — Кларисса покачала головой. — Порой разум превращается в ловушку, в которой гибнет душа.
— Но ведь он радовался тому, что сюда приехал?
— Да.
— Несмотря на исследования, вел себя так, будто приехал в отпуск?
— Пожалуй.
— Тогда что же его изменило? Согласен, мистер Майерс был человеком необычным. Чувствительным, легковозбудимым... И все же ему нравилось заниматься исследованиями. Может, вид у него был не слишком цветущий, еще бы, при таких нагрузках, но он был счастлив. В хлипком теле жил блестящий ум. Что же нарушило баланс?
— Нарушило?..
— Ну, что ввергло его в депрессию? Что такого мог узнать мистер Майерс...
Кларисса встала и посмотрела на часы.
— Простите! Рабочий день закончился двадцать минут назад. Меня подруга ждет.
— Ну что же... Извините, не смею задерживать.
* * *
Выйдя из здания клиники, я сам взглянул на часы. Ничего себе, половина двенадцатого! От пережитого шока аппетит совершенно исчез. Нет, есть все-таки нужно! Я решительно вошел в бар отеля и заказал клубный сандвич с курицей и бокал «Шабли». Собираясь поесть в своей комнате, я так до нее и не дошел. Ван-дорновский номер и дневник манили словно магнит.
Сандвич и вино показались совершенно безвкусными. Сидя за столом среди кружащихся в бешеном вихре красок и скрытых ужасов эстампов, я взял блокнот и попытался вникнуть.
В дверь постучали.
Два ночи, кто бы это мог быть?
Опять постучали, настойчивее. Может, администратор?
— Войдите, открыто, — по-французски сказал я.
Кларисса. Вместо форменного платья на ней джинсы, кроссовки и обтягивающий золотисто-желтый свитер.
— Простите, — сказала она по-английски, — в больнице я вела себя грубо.
— Все в порядке, вас ведь ждала подруга, а я задерживал.
Она смущенно пожала плечами.
— Иногда приходится работать допоздна, и ни на что не хватает времени.
— Понятно.
Кларисса провела рукой по длинным каштановым волосам.
— Подруга устала. Я шла домой мимо отеля, увидела свет и подумала...
Я вежливо кивнул.
Неужели ван-дорновский номер пугает Клариссу? Трудно сказать: в отличие от голубых, в карих глазах ничего невозможно прочитать.
— В тот вечер мы с доктором примчались сюда на всех парах. Как красота может приносить такие мучения?
— Красота? — глядя на разверстые рты, удивился я.
— Вам нельзя здесь оставаться! Не совершайте ту же ошибку, что ваш друг!
— Ошибку?
— Вы так долго летели, пережили шок... Не мучьте себя, отдохните!
— Я только начал разбирать его вещи. Нужно упаковать их и переслать в Штаты.
— Тогда торопитесь! Нельзя думать о том, что здесь произошло. Не окружайте себя предметами, которые расстроили вашего друга. Зачем усугублять горе?
— Не окружать себя? Мой друг говорил «погружаться»...
— У вас измученный вид... Пойдемте, отведу вас в номер. — Кларисса протянула мне руку. — Утро вечера мудренее. Если нужна таблетка...
— Снотворное не понадобится, спасибо. — Я взял медсестру за руку, и мы вышли в прихожую.
На секунду я оглянулся на яркий водоворот эстампов — растворенный в красоте ужас. Прочитав безмолвную молитву за спасение души Майерса, я выключил свет и запер дверь.
Коридор.
Мой номер.
Кларисса сажает меня на кровать.
— Спите спокойно!
— Хотелось бы...
— Примите мои соболезнования. — Она поцеловала меня в щеку.
Я осторожно коснулся ее плеча и почувствовал вкус теплых трепещущих губ.
Кларисса прильнула ко мне всем телом.
Мы упали на кровать. Сон пришел вместе с ее поцелуями, похожими на прикосновения крыльев бабочки. Мне приснился кошмар: крошечные, жадно разверстые рты.
* * *
Солнечный свет так и бил в окно. Заслонив глаза рукой, я взглянул на часы. Половина десятого. Сердце болезненно сжалось.
На столе записка: «То, что случилось вчера, — обычный акт милосердия. Поступайте, как собирались: пакуйте вещи вашего друга и уезжайте сами. Не повторяйте ошибку мистера Майерса. „Погружаться“, как говорил ваш друг, явно не стоит. Не позволяйте красоте причинить вам боль».
* * *
Я хотел уехать. Честно пытался! Даже позвонил администратору с просьбой прислать коробки. Вымылся, гладко побрился и пошел в комнату Майерса. Так, репродукции сняты, нужно сложить книги в одну стопку, одежду — в другую. Упаковав все в коробки, я огляделся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего.
В углу два рисунка Майерса — их я решил не брать. Зачем напоминать родителям о жутких галлюцинациях, которыми страдал их сын?
Осталось заклеить коробки, написать адрес и отправить. Подняв крышку, я увидел блокноты.
Надо же, столько мучений, и все напрасно!
Задумавшись, я начал листать блокнот, задерживаясь то на одном абзаце, то на другом. Ван Дорн переживал из-за неудачного начала карьеры, болезненно реагировал на критику и ехидные замечание более опытных коллег: «Нужно освободиться от условностей, очистить душу от философии эстетов. Найти то, что еще никогда не писали, чувствовать самому, а не по указанию других; видеть самостоятельно, а не копировать то, что видят другие».
Во всех книгах о Ван Дорне в красках описывают, до какой нищеты довели его амбиции. В Париже он в буквальном смысле помоями питался. А в Ла-Верж попал только потому, что известный, однако довольно заурядный, а ныне забытый художник одолжил ему небольшую сумму. Желая растянуть деньги на подольше, всю дорогу из Парижа на юг Ван Дорн прошел пешком.
В те времена юг Франции еще не был туристической Меккой: скалы, холмы, фермы, деревеньки. Измученный долгой дорогой, Ван Дорн выбрал Ла-Верж именно за несхожесть с Парижем: вольные поля и луга резко контрастировали с художественными салонами.
«Создать то, о чем другие и не помышляли», — писал голландец. На бесплодные попытки ушло шесть месяцев, а потом, будто смирившись, он за год сотворил тридцать восемь полотен. Тогда за картину ему и тарелку супа бы не налили, но время все расставило по своим местам.
Наверное, в тот год Ван Дорн писал как бешеный. Неожиданное вдохновение не позволяло сидеть сложа руки. Мне, бесталанному художнику, казалось: он достиг совершенства. Ван Дорн умер в психушке, глаза себе выколол, а я все равно ему завидовал. По сравнению с его эстампами мои пейзажи Айовы выглядели слащаво-сентиментальной мазней. В Штатах меня заждались заказы на дизайн тюбиков для помады. Еще немного — и до пивных банок дойду!
Листая блокнот, я вместе с Ван Дорном переживал горечь отчаяния и радость обретенной истины. Победа досталась ему немыслимой ценой — безумие, самоослепление, самоубийство. Тем не менее не думаю, что, имей шанс, голландец захотел бы прожить жизнь иначе. Наверняка он знал, какое блестящее будущее уготовано его картинам.
А может, и не знал. На последнем эстампе Ван Дорн изобразил себя. Худой, болезненного вида, с запавшими глазами и чахлой бородкой. Именно так я представлял себе Христа перед распятием, только тернового венца не хватает! Хотя венец есть, внутри Ван Дорна — кровожадные рты и сосущие глаза, словно жуткая экзема, разъедали и без того нездоровое лицо.
Думая, как мой несчастный друг восемь раз переписывал дневник безумного художника, я дошел до места, где Ван Дорн выражал свое прозрение: «Ла-Верж! Нашел, увидел, почувствовал! Писать, скорее писать! Творить и низвергать!»
После этого таинственного абзаца связный текст как таковой исчезает, за исключением жалоб на усиливающиеся головные боли!
* * *
Я поджидал Клариссу у ворот клиники; ее смена начиналась в три часа. Яркие солнечные лучи отражаются в золотисто-карих глазах. Сегодня на ней расклешенная юбка цвета бургундского и бирюзовая блузка.
Увидев меня, медсестра остановилась. Чувственные губы растянулись в улыбке.
— Пришли попрощаться? — с надеждой спросила она.
— Нет, хотел кое о чем спросить.
Улыбка тут же исчезла.
— Мне нельзя опаздывать.
— Надолго не задержу! Мой французский, к сожалению, не слишком хорош, а словарь я не захватил. Название деревни Ла-Верж, что оно обозначает?
Кларисса ссутулилась, будто собираясь отчитать за то, что я понапрасну трачу драгоценное время.
— Ничего интересного. Если перевести дословно, то «прут».
— И все?
— Ну, в более широком контексте, еще и «ветка», «выключатель», «розга», а на сленге — «пенис».
— Может, что-нибудь еще?
— Расширяя контекст, можно подобрать сколько угодно синонимов. Например, посох, скипетр или раздвоенный прут, палка, с помощью которой на поле искали воду. Если под землей источник, прут наклонялся.
— Мы называем его «волшебной лозой». Помню, отец рассказывал, что мальчиком видел что-то подобное. Я, если честно, ему не верил: наверное, тот крестьянин сам склонил прут. Думаете, деревню так назвали, потому что в стародавние времена при помощи «волшебной лозы» кто-то нашел здесь воду?
— Не знаю. Вообще-то в округе хватает родников и источников, особенно на холмах... А почему вас вдруг заинтересовало название?
— В дневнике Ван Дорна промелькнул намек. По какой-то причине его волновало название деревни.
— Да его все подряд волновало! Он же сумасшедший!
— Скорее эксцентричный. Безумным он стал вскоре после того, как написал те строчки о названии деревни.
— Вы имеете в виду, что симптомы помешательства до того не проявлялись? По-моему, судить об этом вправе только психиатр.
Да, веский аргумент, возразить нечего...
— Простите, не хочу показаться невежливой, но мне действительно пора. Прошлой ночью... — Кларисса замялась.
— Все было именно так, как вы написали в записке. Акт милосердия, попытка облегчить мое горе. Никаких авансов, ничего серьезного!
— Пожалуйста, уезжайте! Не губите себя, как остальные!
— Остальные?
— Как ваш друг...
— Нет, вы сказали «остальные»... — Слова полились быстрым потоком. — Кларисса, расскажите мне!
В карих глазах возникло затравленное выражение.
— После того как мистер Майерс выколол себе глаза, по деревне поползли слухи. Кто знает, может, все это ерунда?
— Что за слухи?
Кларисса поникла.
— Якобы двадцать лет назад сюда приезжал молодой человек исследовать творчество Ван Дорна. Прожил в Ла-Верже три месяца, а потом произошел нервный срыв.
— Он выколол себе глаза?
— Говорят, успел вернуться в Англию, там попал в психиатрическую лечебницу и себя ослепил.
А за десять лет до того приезжал еще один мужчина. Тот воткнул себе в глаз ножницы, да так глубоко, что повредил мозг.
Горло судорожно сжалось. Еще немного — и меня вырвет...
— Что за чертовщина здесь творится? — прохрипел я.
* * *
Я попытался расспросить местных жителей, но они словно воды в рот набрали, а администратор отеля заявил, что номер Ван Дорна больше не сдается. Мне нужно немедленно вывезти вещи Майерса.
— А в своем номере я могу остаться?
— Если хотите! Лично я против, однако Франция — свободная страна.
Оплатив по счету, я поднялся наверх и едва перенес коробки из ван-дорновского номера в свой, как зазвонил телефон.
Моя невеста. Когда я собираюсь вернуться?
— Пока не знаю.
— Как?! В эти выходные наша свадьба!
— Свадьбу придется отложить...
Моя будущая жена не положила, а швырнула трубку на рычаг.
Присев на кровать, я вспомнил прошлую ночь: Кларисса срывает с меня одежду, я покрываю ее тело поцелуями...
Боже, неужели я своими руками разрушаю жизнь, которую с таким трудом строил?
Я уже почти собрался перезвонить в Штаты, когда какая-то неведомая сила заставила взглянуть на коробки и дневник Ван Дорна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40