В постскриптуме к письму Майерса Кларисса писала, что мой друг был так одержим исследованиями, что пытался жить по распорядку дня голландца. Неужели под конец Ван Дорн и Майерс слились в единое целое? А что, если ключ к трагедии кроется в дневнике так же, как страшные лица среди пейзажей? Схватив один из блокнотов, я принялся выискивать сведения о распорядке дня голландца.
Так все и началось.
* * *
По-моему, я уже писал, что за исключением телеграфных столбов и линий электропередачи деревенька будто застряла в прошлом веке. Сохранился не только отель, но и любимая таверна Ван Дорна, а также кондитерская, где он по утрам ел круассаны. Речка, в которой он когда-то ловил форель, до сих пор весело текла по камешкам, хотя рыба в ней давно перевелась.
Завтрак в восемь, обед в два, бокал вина у речушки, прогулка по холмам, затем обратно в номер. Через неделю я так хорошо изучил распорядок дня Ван Дорна, будто всю жизнь по нему жил. Писать лучше всего по утрам, а вечером разыскивать новые виды и делать наброски.
Наконец до меня дошло: чтобы по-настоящему жить в стиле Ван Дорна, нужно писать и делать зарисовки, причем непременно в то же время, что и он. Я купил большой альбом, холст, краски, палитру, мольберт и впервые после окончания аспирантуры попробовал что-то сотворить. Таланта явно не прибавилось: выходили бледные копии ван-дорновских пейзажей. Время шло, а результатов никаких, денег почти не осталось... Я приготовился капитулировать.
И все-таки...
Не давала покоя мысль, будто я что-то упустил. В чем же дело?
Погожий весенний день. Потягивая вино на берегу быстрой речушки, я неожиданно увидел Клариссу.
Мы не встречались почти две недели со дня неприятного разговора у дверей клиники. Озаренная яркими солнечными лучами, она показалась мне еще красивее.
— Когда вы в последний раз переодевались? — спросила она.
Когда-то давно я задал подобный вопрос Майерсу.
— Вам нужно побриться. Слишком много пьете... Выглядите просто ужасно!
Пригубив вино, я равнодушно пожал плечами.
— Знаете, как говорят алкоголики? «Не нравятся мои красные глаза? Взгляните на них с моей стороны!»
— Ну, хоть чувство юмора не утратили...
— Моя жизнь теперь сплошной юмор!
— Боюсь, что нет... — Кларисса опустилась на траву рядом со мной. — Вы превращаетесь в мистера Майерса. Почему не уезжаете?
— Собираюсь.
— Отлично! — Она осторожно коснулась моей руки.
— Кларисса...
— Что?
— Можете честно ответить на несколько вопросов?
— Зачем?
— Если ответы меня устроят, успокоюсь и уеду.
Она медленно кивнула.
* * *
Вернувшись в гостиницу, я показал Клариссе стопку пейзажей и собрался рассказать о страшных маленьких лицах, однако в золотисто-карих глазах мелькнуло нечто, заставившее остановиться. Она и так считает меня ненормальным!
— После обеда я хожу на этюды туда же, куда и Ван Дорн. — Я пролистал альбом с зарисовками. — Сад, ферма, пруд, скала...
— Да, узнаю эти места!
— Я надеялся, что, увидев их, пойму, что случилось с Майерсом. Он ведь тоже туда ходил... Все они в радиусе пяти километров от деревни. Некоторые рядом друг с другом, так что найти было несложно. Все, кроме одного.
Какой из видов я не смог найти, Кларисса не спросила. Лишь покачала головой и озабоченно потерла подбородок.
Освобождая ван-дорновский номер, пришлось захватить и наброски Майерса. Теперь они валялись под кроватью.
— Смотрите, это мой друг нарисовал. Он любитель, так что качество соответствующее; и все-таки ясно, что вид один и тот же.
Со дна стопки я вытащил эстамп Ван Дорна.
— Вот, этот пейзаж я не нашел. Кипарисовая рощица в лощине, а вокруг скалы. Я расспросил местных; где это, никто не знает. А вы? Скажите, пожалуйста! Недаром же Майерс дважды рисовал эту рощицу.
Кларисса нервно ломала руки.
— Простите...
— Что?
— Не могу вам помочь.
— Не можете или не хотите? Вы не знаете, где эта рощица, или не хотите мне помочь?
— Сказала же, не могу!
— Что творится у вас в деревне, Кларисса? Что вы все скрываете?
— Я старалась, все возможное сделала... — Качая головой, девушка подошла к двери. — Зачем ворошить осиное гнездо? Не просто же так люди хранят тайны...
Я вышел за ней в коридор.
— Кларисса...
— Север, — прошептала она помертвевшими губами. По щекам потекли слезы. — Благослови вас бог! Буду молиться за вашу душу!
Кларисса нежно провела по моей щеке и через секунду исчезла.
Страх ледяными щупальцами сжал сердце.
* * *
Минут через пять я уже вышел из отеля. Разыскивая виды, с которых Ван Дорн писал свои пейзажи, я всегда выбирал самые легкие маршруты: восток, запад, юг. На севере лишь поросшие деревьями холмы, по словам местных жителей. Ничего особенного или связанного с Ван Дорном.
«А как насчет кипарисовой рощи?»
«Нет, кипарисы там не растут, только оливы».
Деревня Ла-Верж расположена на южной оконечности долины, на западе и востоке ограниченной скалами. Наверное, стоит взять напрокат машину... Сказано — сделано, и, подняв клубы пыли, я помчался на север навстречу стремительно приближающимся холмам. Похоже, местные не обманули: на склонах действительно растут оливы, однако высокие, свинцового цвета скалы я, бесспорно, видел на полотнах Ван Дорна. Вьющаяся дорога привела к вершине. Отыскав укромное местечко, я припарковал автомобиль.
Так, куда дальше? Поддавшись порыву, я пошел налево по петляющей среди скал и деревьев тропке.
Сейчас это решение кажется вполне объяснимым. С левой стороны склоны крутые, скалы дикие, неприрученные. Только такие и могли понравиться голландцу.
Какая-то неведомая сила тянула меня вперед. Время летело со сверхъестественной скоростью. Когда ставил машину, было пятнадцать минут шестого, а сейчас уже восьмой час.
Малиновое солнце садилось за вершины западных холмов, а я все шел, позволяя диковинному пейзажу указывать путь. Горные кряжи и ущелья напоминали лабиринт, но в тупик я ни разу не зашел. Воистину, меня будто кто-то вел. Я обогнул утес, сбежал по поросшему колючками склону и, не обращая внимания на разорванную рубашку и расцарапанные в кровь ладони, остановился на краю глубокой лощины. Вот она, пропасть! На склонах действительно растут кипарисы, а огромные, торчащие между деревьями валуны образуют некое подобие грота.
Лощина довольно глубокая. Хватаясь за валуны, я пытался обойти колючие кусты ежевики. Острые шипы распороли руку в кровь, однако желание спуститься на самое дно оказалось сильнее боли.
Поросшая кипарисами, утыканная валунами и окаймленная шипами лощина фигурировала не только на эстампе Ван Дорна, но и на неумелых рисунках Майерса. Что же так поразило их воображение?
Ответ обнаружился сам собой, причем услышал я его раньше, чем увидел. Сначала звук был слабым. Может, осиное гнездо рядом? В ушах закололо, по коже побежали мурашки: какой ужасный звук, пронзительный и такой высокий, чем ближе, тем меньше он напоминал жужжание...
Скорее плач и крики, доносящиеся откуда-то издалека.
Пытаясь отрешиться от неприятного звука, я шагнул к кипарисам. Мурашки на коже превратились в зуд, уши заложило; пришлось зажать их руками. То, что я разглядел между деревьями, заставило в ужасе отшатнуться. От кипарисов на меня бросилось что-то маленькое...
Крошечное существо кольнуло правый глаз. Боль такая, будто сетчатку пронзила раскаленная добела игла. Я закричал.
Страшная боль растекалась по всему черепу, давя на виски. Колени задрожали, перед глазами потемнело, и я провалился в пустоту.
* * *
В деревню я вернулся лишь после полуночи. Жгучая боль немного унялась, но панический страх сжимал в железных тисках. Нет, нужно держать себя в руках! Борясь с дурнотой, я приехал в клинику и потребовал адрес Клариссы. Дежурная медсестра нахмурилась, однако адрес дала. Даже не поблагодарив, я погнал к небольшому коттеджу в пяти кварталах от клиники.
В окнах свет. Я постучался. Никто не открывал. Постучался сильнее. Послышался легкий шелест шагов, и дверь наконец открылась. Буквально влетев в гостиную, я не заметил ни прозрачной ночнушки Клариссы, ни обнаженной женщины, которая, прикрывшись простыней, тут же бросилась в спальню.
— Что вы себе позволяете? Разве я вас приглашала?! Ничего подобного...
— Объяснять нет времени! — перебил я. — Срочно нужна ваша помощь.
Кларисса попыталась прикрыть грудь руками.
— Меня ужалили! Наверное, какая-то инфекция... Может, антибиотики помогут? Или противоядие? Что угодно, только спасите, не дайте умереть!
— Что случилось?
— Говорю же, объяснять нет времени! Я бы в клинику обратился, но разве они поймут? Решат, что у меня нервный срыв, так же, как у Майерса. Пожалуйста, пойдите со мной! Пусть мне хоть укол какой сделают, что угодно, только бы остановить эту заразу!
Звеневший в моем голосе страх развеял все ее сомнения.
— Через минуту буду готова.
* * *
По пути в клинику я попытался рассказать, что случилось. Из приемного покоя Кларисса позвонила доктору, а пока мы его ждали, закапала мне в глаза дезинфицирующие капли и дала таблетку от головной боли. Наконец приехал отчаянно зевавший доктор. Как и ожидалось, он решил, что у меня нервный срыв. Я велел ему не молоть чепуху и вколоть мне антибиотики. Если бы не Кларисса, этот эскулап ввел бы мне лошадиную дозу снотворного!
Они все возможные варианты перепробовали, а я даже крысиный яд был готов проглотить, только бы помогло!
* * *
Среди кипарисовых стволов прятались крошечные разверстые рты и бьющиеся в агонии тела, такие же, как на ван-дорновских эстампах. Значит, демоны существовали не только в больном воображении голландца. Получается, он даже не импрессионист, по крайней мере, не в «Кипарисах над пропастью». Наверняка «Кипарисы» он написал сразу же после заражения мозга, документально точно изобразив то, что увидел на прогулке. Инфекция распространялась, и через некоторое время рты и тела, словно ужасная катаракта, исказили все то, что он видел. Импрессионизма здесь и близко нет. В той лощине голландец действительно видел этих крошечных демонов. Получается, Ван Дорн — чистой воды реалист.
Уж я-то знаю, поверьте! Лекарства не помогают. Мой мозг отравлен, так же как мозг Ван Дорна и Майерса. Понятно даже, почему они не обратились за медицинской помощью. Наверное, отчаявшийся в поисках вдохновения голландец был даже рад неожиданной игре воображения и стоически терпел ужасную головную боль. Ну а Майерс так хотел увидеть мир глазами художника, что решил рискнуть. В конце концов он осознал ужасную ошибку... увы, слишком поздно.
Оранжевый для боли, синий для безумия. Чистая правда. Неведомая инфекция изменила мое цветовое восприятие, и синий с оранжевым постепенно вытесняют остальные цвета.
Рисунки, полотна. Я раскрыл еще один секрет и теперь знаю, как Ван Дорн смог всего за год создать целых тридцать восемь шедевров. Оранжевый и синий, разверстые рты и скрюченные тела причиняют боль, унять которую не по силам ни кодеину, ни димедролу, ни морфию. Они помогают минут на пять, не больше. Совершенно случайно я узнал то, что в свое время поняли Ван Дорн и Майерс. Боль отступает, если изобразить ее хоть на холсте, хоть на бумаге. Поэтому Ван Дорн и писал с бешеной скоростью. А вот Майерс не был художником, и инфекция убила его за считанные недели, в то время как голландец продержался год.
Но я-то художник! По крайней мере, надеюсь на это. Навыки есть, а вот самобытности, таланта и энергии раньше не хватало. Теперь, спаси господи мою душу, талант проснулся, а энергию с лихвой заменит черное отчаяние. Сначала я рисовал кипарисы, несколько набросков на тему «Кипарисов над пропастью». Не Ван Дорн, конечно, тем не менее весьма оригинально. Потом, не желая страдать напрасно, я создал вариации на тему всех его эстампов. Затем появилась целая серия айовских пейзажей. Помню, что писал в аспирантуре, сейчас выйдет еще лучше. Никакой больше слащавой сентиментальности! В результате получилось двадцать пейзажей! Не похоже ни на Ван Дорна, ни на кого другого... Никто не узнает, что я создал свое собственное уникальное направление — гремучую смесь из воспоминаний, боли и тоски. Синяя река, безмятежно текущая по Айова-Сити, бескрайние оранжевые поля, синее небо. Моя молодость, чистота, невинность. Но это лишь канва, за красотой скрывается разъедающий мозг ужас.
* * *
Наконец-то Кларисса решилась рассказать мне местную легенду. В Средние века, вскоре после основания деревни, на северные холмы упал метеорит. Начался пожар, и все деревья сгорели дотла. Случилось это поздно ночью, почти никто из жителей ничего не видел. До северных холмов путь неблизкий, поэтому ночью осмотреть место падения не решились. Наутро огня уже не было, дым рассеялся. Селяне пытались найти метеорит, однако дорог в те времена не было, и поиски растянулись. К месту падения вышли лишь самые терпеливые. Те, кто вернулся в деревню, жаловались на головную боль и жадные разверстые рты. Схватив палки, смельчаки рисовали на земле какие-то страшные картинки, а потом выкололи себе глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Так все и началось.
* * *
По-моему, я уже писал, что за исключением телеграфных столбов и линий электропередачи деревенька будто застряла в прошлом веке. Сохранился не только отель, но и любимая таверна Ван Дорна, а также кондитерская, где он по утрам ел круассаны. Речка, в которой он когда-то ловил форель, до сих пор весело текла по камешкам, хотя рыба в ней давно перевелась.
Завтрак в восемь, обед в два, бокал вина у речушки, прогулка по холмам, затем обратно в номер. Через неделю я так хорошо изучил распорядок дня Ван Дорна, будто всю жизнь по нему жил. Писать лучше всего по утрам, а вечером разыскивать новые виды и делать наброски.
Наконец до меня дошло: чтобы по-настоящему жить в стиле Ван Дорна, нужно писать и делать зарисовки, причем непременно в то же время, что и он. Я купил большой альбом, холст, краски, палитру, мольберт и впервые после окончания аспирантуры попробовал что-то сотворить. Таланта явно не прибавилось: выходили бледные копии ван-дорновских пейзажей. Время шло, а результатов никаких, денег почти не осталось... Я приготовился капитулировать.
И все-таки...
Не давала покоя мысль, будто я что-то упустил. В чем же дело?
Погожий весенний день. Потягивая вино на берегу быстрой речушки, я неожиданно увидел Клариссу.
Мы не встречались почти две недели со дня неприятного разговора у дверей клиники. Озаренная яркими солнечными лучами, она показалась мне еще красивее.
— Когда вы в последний раз переодевались? — спросила она.
Когда-то давно я задал подобный вопрос Майерсу.
— Вам нужно побриться. Слишком много пьете... Выглядите просто ужасно!
Пригубив вино, я равнодушно пожал плечами.
— Знаете, как говорят алкоголики? «Не нравятся мои красные глаза? Взгляните на них с моей стороны!»
— Ну, хоть чувство юмора не утратили...
— Моя жизнь теперь сплошной юмор!
— Боюсь, что нет... — Кларисса опустилась на траву рядом со мной. — Вы превращаетесь в мистера Майерса. Почему не уезжаете?
— Собираюсь.
— Отлично! — Она осторожно коснулась моей руки.
— Кларисса...
— Что?
— Можете честно ответить на несколько вопросов?
— Зачем?
— Если ответы меня устроят, успокоюсь и уеду.
Она медленно кивнула.
* * *
Вернувшись в гостиницу, я показал Клариссе стопку пейзажей и собрался рассказать о страшных маленьких лицах, однако в золотисто-карих глазах мелькнуло нечто, заставившее остановиться. Она и так считает меня ненормальным!
— После обеда я хожу на этюды туда же, куда и Ван Дорн. — Я пролистал альбом с зарисовками. — Сад, ферма, пруд, скала...
— Да, узнаю эти места!
— Я надеялся, что, увидев их, пойму, что случилось с Майерсом. Он ведь тоже туда ходил... Все они в радиусе пяти километров от деревни. Некоторые рядом друг с другом, так что найти было несложно. Все, кроме одного.
Какой из видов я не смог найти, Кларисса не спросила. Лишь покачала головой и озабоченно потерла подбородок.
Освобождая ван-дорновский номер, пришлось захватить и наброски Майерса. Теперь они валялись под кроватью.
— Смотрите, это мой друг нарисовал. Он любитель, так что качество соответствующее; и все-таки ясно, что вид один и тот же.
Со дна стопки я вытащил эстамп Ван Дорна.
— Вот, этот пейзаж я не нашел. Кипарисовая рощица в лощине, а вокруг скалы. Я расспросил местных; где это, никто не знает. А вы? Скажите, пожалуйста! Недаром же Майерс дважды рисовал эту рощицу.
Кларисса нервно ломала руки.
— Простите...
— Что?
— Не могу вам помочь.
— Не можете или не хотите? Вы не знаете, где эта рощица, или не хотите мне помочь?
— Сказала же, не могу!
— Что творится у вас в деревне, Кларисса? Что вы все скрываете?
— Я старалась, все возможное сделала... — Качая головой, девушка подошла к двери. — Зачем ворошить осиное гнездо? Не просто же так люди хранят тайны...
Я вышел за ней в коридор.
— Кларисса...
— Север, — прошептала она помертвевшими губами. По щекам потекли слезы. — Благослови вас бог! Буду молиться за вашу душу!
Кларисса нежно провела по моей щеке и через секунду исчезла.
Страх ледяными щупальцами сжал сердце.
* * *
Минут через пять я уже вышел из отеля. Разыскивая виды, с которых Ван Дорн писал свои пейзажи, я всегда выбирал самые легкие маршруты: восток, запад, юг. На севере лишь поросшие деревьями холмы, по словам местных жителей. Ничего особенного или связанного с Ван Дорном.
«А как насчет кипарисовой рощи?»
«Нет, кипарисы там не растут, только оливы».
Деревня Ла-Верж расположена на южной оконечности долины, на западе и востоке ограниченной скалами. Наверное, стоит взять напрокат машину... Сказано — сделано, и, подняв клубы пыли, я помчался на север навстречу стремительно приближающимся холмам. Похоже, местные не обманули: на склонах действительно растут оливы, однако высокие, свинцового цвета скалы я, бесспорно, видел на полотнах Ван Дорна. Вьющаяся дорога привела к вершине. Отыскав укромное местечко, я припарковал автомобиль.
Так, куда дальше? Поддавшись порыву, я пошел налево по петляющей среди скал и деревьев тропке.
Сейчас это решение кажется вполне объяснимым. С левой стороны склоны крутые, скалы дикие, неприрученные. Только такие и могли понравиться голландцу.
Какая-то неведомая сила тянула меня вперед. Время летело со сверхъестественной скоростью. Когда ставил машину, было пятнадцать минут шестого, а сейчас уже восьмой час.
Малиновое солнце садилось за вершины западных холмов, а я все шел, позволяя диковинному пейзажу указывать путь. Горные кряжи и ущелья напоминали лабиринт, но в тупик я ни разу не зашел. Воистину, меня будто кто-то вел. Я обогнул утес, сбежал по поросшему колючками склону и, не обращая внимания на разорванную рубашку и расцарапанные в кровь ладони, остановился на краю глубокой лощины. Вот она, пропасть! На склонах действительно растут кипарисы, а огромные, торчащие между деревьями валуны образуют некое подобие грота.
Лощина довольно глубокая. Хватаясь за валуны, я пытался обойти колючие кусты ежевики. Острые шипы распороли руку в кровь, однако желание спуститься на самое дно оказалось сильнее боли.
Поросшая кипарисами, утыканная валунами и окаймленная шипами лощина фигурировала не только на эстампе Ван Дорна, но и на неумелых рисунках Майерса. Что же так поразило их воображение?
Ответ обнаружился сам собой, причем услышал я его раньше, чем увидел. Сначала звук был слабым. Может, осиное гнездо рядом? В ушах закололо, по коже побежали мурашки: какой ужасный звук, пронзительный и такой высокий, чем ближе, тем меньше он напоминал жужжание...
Скорее плач и крики, доносящиеся откуда-то издалека.
Пытаясь отрешиться от неприятного звука, я шагнул к кипарисам. Мурашки на коже превратились в зуд, уши заложило; пришлось зажать их руками. То, что я разглядел между деревьями, заставило в ужасе отшатнуться. От кипарисов на меня бросилось что-то маленькое...
Крошечное существо кольнуло правый глаз. Боль такая, будто сетчатку пронзила раскаленная добела игла. Я закричал.
Страшная боль растекалась по всему черепу, давя на виски. Колени задрожали, перед глазами потемнело, и я провалился в пустоту.
* * *
В деревню я вернулся лишь после полуночи. Жгучая боль немного унялась, но панический страх сжимал в железных тисках. Нет, нужно держать себя в руках! Борясь с дурнотой, я приехал в клинику и потребовал адрес Клариссы. Дежурная медсестра нахмурилась, однако адрес дала. Даже не поблагодарив, я погнал к небольшому коттеджу в пяти кварталах от клиники.
В окнах свет. Я постучался. Никто не открывал. Постучался сильнее. Послышался легкий шелест шагов, и дверь наконец открылась. Буквально влетев в гостиную, я не заметил ни прозрачной ночнушки Клариссы, ни обнаженной женщины, которая, прикрывшись простыней, тут же бросилась в спальню.
— Что вы себе позволяете? Разве я вас приглашала?! Ничего подобного...
— Объяснять нет времени! — перебил я. — Срочно нужна ваша помощь.
Кларисса попыталась прикрыть грудь руками.
— Меня ужалили! Наверное, какая-то инфекция... Может, антибиотики помогут? Или противоядие? Что угодно, только спасите, не дайте умереть!
— Что случилось?
— Говорю же, объяснять нет времени! Я бы в клинику обратился, но разве они поймут? Решат, что у меня нервный срыв, так же, как у Майерса. Пожалуйста, пойдите со мной! Пусть мне хоть укол какой сделают, что угодно, только бы остановить эту заразу!
Звеневший в моем голосе страх развеял все ее сомнения.
— Через минуту буду готова.
* * *
По пути в клинику я попытался рассказать, что случилось. Из приемного покоя Кларисса позвонила доктору, а пока мы его ждали, закапала мне в глаза дезинфицирующие капли и дала таблетку от головной боли. Наконец приехал отчаянно зевавший доктор. Как и ожидалось, он решил, что у меня нервный срыв. Я велел ему не молоть чепуху и вколоть мне антибиотики. Если бы не Кларисса, этот эскулап ввел бы мне лошадиную дозу снотворного!
Они все возможные варианты перепробовали, а я даже крысиный яд был готов проглотить, только бы помогло!
* * *
Среди кипарисовых стволов прятались крошечные разверстые рты и бьющиеся в агонии тела, такие же, как на ван-дорновских эстампах. Значит, демоны существовали не только в больном воображении голландца. Получается, он даже не импрессионист, по крайней мере, не в «Кипарисах над пропастью». Наверняка «Кипарисы» он написал сразу же после заражения мозга, документально точно изобразив то, что увидел на прогулке. Инфекция распространялась, и через некоторое время рты и тела, словно ужасная катаракта, исказили все то, что он видел. Импрессионизма здесь и близко нет. В той лощине голландец действительно видел этих крошечных демонов. Получается, Ван Дорн — чистой воды реалист.
Уж я-то знаю, поверьте! Лекарства не помогают. Мой мозг отравлен, так же как мозг Ван Дорна и Майерса. Понятно даже, почему они не обратились за медицинской помощью. Наверное, отчаявшийся в поисках вдохновения голландец был даже рад неожиданной игре воображения и стоически терпел ужасную головную боль. Ну а Майерс так хотел увидеть мир глазами художника, что решил рискнуть. В конце концов он осознал ужасную ошибку... увы, слишком поздно.
Оранжевый для боли, синий для безумия. Чистая правда. Неведомая инфекция изменила мое цветовое восприятие, и синий с оранжевым постепенно вытесняют остальные цвета.
Рисунки, полотна. Я раскрыл еще один секрет и теперь знаю, как Ван Дорн смог всего за год создать целых тридцать восемь шедевров. Оранжевый и синий, разверстые рты и скрюченные тела причиняют боль, унять которую не по силам ни кодеину, ни димедролу, ни морфию. Они помогают минут на пять, не больше. Совершенно случайно я узнал то, что в свое время поняли Ван Дорн и Майерс. Боль отступает, если изобразить ее хоть на холсте, хоть на бумаге. Поэтому Ван Дорн и писал с бешеной скоростью. А вот Майерс не был художником, и инфекция убила его за считанные недели, в то время как голландец продержался год.
Но я-то художник! По крайней мере, надеюсь на это. Навыки есть, а вот самобытности, таланта и энергии раньше не хватало. Теперь, спаси господи мою душу, талант проснулся, а энергию с лихвой заменит черное отчаяние. Сначала я рисовал кипарисы, несколько набросков на тему «Кипарисов над пропастью». Не Ван Дорн, конечно, тем не менее весьма оригинально. Потом, не желая страдать напрасно, я создал вариации на тему всех его эстампов. Затем появилась целая серия айовских пейзажей. Помню, что писал в аспирантуре, сейчас выйдет еще лучше. Никакой больше слащавой сентиментальности! В результате получилось двадцать пейзажей! Не похоже ни на Ван Дорна, ни на кого другого... Никто не узнает, что я создал свое собственное уникальное направление — гремучую смесь из воспоминаний, боли и тоски. Синяя река, безмятежно текущая по Айова-Сити, бескрайние оранжевые поля, синее небо. Моя молодость, чистота, невинность. Но это лишь канва, за красотой скрывается разъедающий мозг ужас.
* * *
Наконец-то Кларисса решилась рассказать мне местную легенду. В Средние века, вскоре после основания деревни, на северные холмы упал метеорит. Начался пожар, и все деревья сгорели дотла. Случилось это поздно ночью, почти никто из жителей ничего не видел. До северных холмов путь неблизкий, поэтому ночью осмотреть место падения не решились. Наутро огня уже не было, дым рассеялся. Селяне пытались найти метеорит, однако дорог в те времена не было, и поиски растянулись. К месту падения вышли лишь самые терпеливые. Те, кто вернулся в деревню, жаловались на головную боль и жадные разверстые рты. Схватив палки, смельчаки рисовали на земле какие-то страшные картинки, а потом выкололи себе глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40