Когда я улетал, ты был на Марсе, и мне дали всего минуту видеоразговора с тобой. А ты… к сожалению, ты лишь призрак, ты лишь проекция моих воспоминаний о тебе. Все это безумно сложно…
— Ну вот и дожил, — усмехнулся брат, — младший брат называет призраком, проекцией. Слышишь, мам? — Он обернулся.
Сзади подходила мама. Она была в своей любимой белой с черным кофте, которую связала сама и которой очень гордилась.
— Что я должна слышать, мальчики? — спросила мама. — Из-за чего споры на этот раз?
— Он назвал меня призраком.
— Ну и что особенного? И я Юрин призрак, ничего обидного в этом нет. Наоборот, мальчика бог знает куда занесло, а он нас не забыл. Юрча, тебе не кажется, что давно уже пора познакомить нас с твоей девушкой. Ты говорил, что ее зовут…
— Ивонна, — подсказал я. — Ивонна Черутти.
— Да-да, конечно. Память у меня стала просто ужасная.
— Не кокетничай и не прибедняйся, — сказал брат. — У тебя звериная память, и ты держишь в голове сразу тысячу дел.
— Может, и кокетничаю, — легко согласилась мама. — Ты не можешь показать ее нам? Она что, итальянка? Она хоть заботливая?
— Да, ее родители итальянского происхождения. Ее дедушка и бабушка жили во Флоренции.
— Как романтично, — сказал брат.
— Так где же она? — спросила мама. — По-моему, это неприлично. Она должна быть где-то здесь, а ты стесняешься ее позвать.
Наверное, нужно было потрясти как следует головой, закрыть и открыть глаза, и порождения моей фантазии тут же растаяли бы. Но я не мог прогнать их. Пусть бесплотные призраки, пусть просто проекция моих воспоминаний, но все равно они были бесконечно близки мне.
— Ма, — сказал я, — я помню, что ты ненавидишь слово «не могу». Но не могу же я сорвать Ивонну с гастролей и тащить сюда, на другой конец Вселенной, в это подземелье, откуда и выйти-то будет мудрено, по крайней мере мне.
— И все-таки, Юрча…
— Здравствуйте, — сказала Ивонна, легко спрыгнув на пол. Она была в своем блескучем цирковом костюме с обнаженными руками, ногами и спиной, и сердце мое екнуло от горячей волны любви. — Я Ивонна. Юрочка просил меня прийти…
— Очень приятно, Ивонна, — мама оценивающе осмотрела ее, без стеснения опуская взгляд с ее коротенькой озорной стрижки вниз к сильным и стройным загорелым ногам. — Вы очень красивы…
— Спасибо, мам, — пробормотал я, чувствуя, как глаза мои увлажняются настоящими, не призрачными слезами.
— Вы очень добры, — Ивонна улыбнулась покойно и ясно и сделала цирковой поклон. Но мама и брат уже не смотрели на нее. Они изумленно уставились, на Чапу и Путти, летевших почему-то на высоте метра над полом. Они визжали, лаяли, тянулись ко мне, но некая сила безжалостно увлекала пуделей в глубь коридора, в темноту, откуда бежал, размахивая руками, Игорь Пряхин, инженер гелиообъединения, где я работал, а за ним семенил старик Иващенко, член Космического Совета.
— Простите, это ваш сын? — отдуваясь, спросил Иващенко еще одного человека, выступившего из тени. И я увидел отца.
— У меня два сына, но вызвал меня младший, — сказал отец. — Юра не забыл меня, — добавил он светло и печально.
Я смотрел на маму, мне почему-то очень хотелось знать, как она отнесется к отцу, но мама молчала. Она покачнулась, поблекла, стала прозрачной и исчезла. А за ней беззвучно растворились остальные. Они, очевидно, освобождали места: на сцену выкатывались неживые, и мерцание стен отражалось в их полусплющенных шарах, бежали Варда и Курха, недоуменно вытянув свои длинные шеи, плыли над полом эллы во главе с грустным Первенцем.
Самым краешком оцепеневшего сознания я понимал, что этот парад фантомов — не что иное, как вторжение в мой мозг какой-то силы. Но, это понимание все время съеживалось, усыхало под ударами, которыми осыпали его мои органы чувств: глаза ведь видели все эти фигуры, уши слышали их голоса… Предохранительные пробки в голове перегорали одна за другой — я медленно терял сознание.
2
Когда я был маленьким, разбудить меня в школу было непросто. Папа или мама, а то и оба, трясли меня, вытаскивали из-под одеяла, подергивали за уши. С годами я, конечно, научился просыпаться, но все равно выныриваю из сна с трудом. Так я и не разобрался: то ли я сплю на большой глубине и подымаюсь к бодрствованию медленно, опасаясь кессонной болезни, то ли сны мои такие густые и тягучие, что выбираюсь я из них с трудом.
Но на этот раз я выскочил из беспамятства мгновенно. Точнее, не я выскочил; кто-то-выдернул меня из уютной мягкости сна. Выдернул, поставил на ноги и привел в состояние величайшего внимания. Я ждал чего-то, как не ждал ничего никогда: каждая клеточка тела напряглась, все органы чувств работали на полную мощность. Голова была пуста, в ней не было ни одной мысли. Было лишь ожидание. Я был полон ожидания.
И возник голос. Он пришел не извне, он не звучал. Я не мог сказать, низок ли он, высок, каков его тембр. Он словно рождался в моем мозгу, бесплотный, но отчетливый. Беззвучный, но полный оттенков:
— Здравствуй, Юрий Шухмин, — сказал голос, и мой мозг отметил в голосе некую шутливость. Все, что угодно, мог ожидать я: от торжественного трубного гласа до сладкоголосого пения сфер. Но шутливость… Я молчал, пораженный.
— Не бойся, ты не сошел с ума. И мы просим прощения, что вторглись без разрешения в твой мозг. Но мы никогда ни у кого не просили ни на что разрешения, и чтобы вступить с тобой в контакт, мы все равно должны были проанализировать студенистую массу, что находится в твоей голове. Надо сказать, дорогой Юрий, что плотность упаковки информации в этом губчатом веществе довольно велика для столь примитивного существа…
Автоматически я отметил, что выражение «примитивное существо» не очень-то лестно для меня лично и всего рода человеческого, но на обиду не было ни времени, ни сил, ни желания.
— Молодец, — продолжал голос, — ты не обиделся, хотя мы постепенно предоставляем твоему разуму возможность функционировать в авторежиме, без нашей регулировки… — Голос сделал небольшую паузу. — Хотя, с другой стороны, трудно, конечно, обидеться, когда нет обидчика. Что делать, Юрий, не можем мы пока предстать перед тобой в некоем материальном виде, нет для этого материи. Разумеется, мы можем спроецировать себя в твое воображение, придумав для этого случая какую-нибудь форму. Но то был бы лишь призрак, вроде тех, что ты видел, пока мы знакомились с твоим мозгом. А нам не хотелось бы начинать знакомство с таких несерьезных и зыбких образований, как призраки. Да и обманывать тебя не хочется. Не хочется также ничего приказывать тебе, нам нужна только твоя добровольная помощь. Чтобы ты поверил, предлагаем маленький эксперимент. Ты знаешь, что находишься сейчас на Элинии, беседуешь в подземелье с неким бесплотным духом. Так? Смелее, Юрочка.
То ли неожиданное «Юрочка» встряхнуло меня, то ли я уже и сам выбирался из транса, но только я вновь обрел голос и хрипло каркнул:
— Да, так.
— Отлично, молодец, — воскликнул голос, и я опять разобрал в нем необидную насмешливость. — Смотри, а где ты теперь?
Я сидел на скамеечке во дворе своего гелиодомика в подмосковной Икше. Солнце уже клонилось к горизонту, но теплота его еще чувствовалась на лице. Домик чуть скрипнул, повернулся на несколько градусов за садящимся солнцем, и я подумал, что надо добавить смазки в поворотный круг. Со шлюза донесся рык теплохода. Он был низок и нетерпелив. Лавируя между соснами, медленно летел велолет. У мальчишки, весело крутившего педали, были ярко-рыжие волосы.
— Ко-о-оля, — звал его женский голос, должно быть, мама, — спускайся, ужинать пора.
— Похоже? — услышал я голос. — Смотри теперь, как мы будем возвращать тебя в реальность.
Коля на велолете дернулся, на долю мгновения я испугался, что он упадет, искривился и растаял. Вслед за ним таяли сосны и небо, родное, теплое земное мое небо, и сквозь него уже проступали мерцающие стены подземелья. Скукожился и исчез домик, а Юрий Шухмин, сидевший только что на скамеечке, поплыл, сохраняя сидячую позу, которая без скамейки казалась удивительно нелепой, поплыл и влился в меня.
— Эффектно? — спросил голос.
— Да, — вздохнул я.
— Это к вопросу о фантомах. Очень долго сохранять мы их не можем — слишком велик расход энергии. Представляешь, какое количество информации нужно было обработать, чтобы воссоздать этот милый пейзаж, отдельные элементы которого мы нашли в твоей памяти. Разумеется, упрощенная картинка создается легче, и, соответственно, мы можем сохранять ее дольше. Вот, например, знакомый тебе Юрий Шухмин, которого мы только что видели на скамеечке.
Навстречу мне шли два моих двойника. Один был в моем цирковом костюме с блестками, другой — в любимом свитере грубой ручной вязки, серого цвета, — мамин подарок.
— Как ты? — спросил с улыбкой цирковой двойник.
— Как тебе копия, нравится? — спросил двойник в свитере.
Тысячи раз, да какой — тысячи, десятки тысяч раз видел я, наверное, себя в зеркале, но только сейчас заметил, как, в сущности, я зауряден. Кольнуло короткое нелепое сожаление.
— Честно говоря, — вздохнул я, — я ожидал увидеть нечто более симпатичное.
— Что делать, брат, — пожал плечами циркач, вздрогнул и растаял. А за ним и Шухмин в свитере.
— Теперь продемонстрируем тебе возможности прямого воздействия на твою волю. Сейчас ты стоишь. Постарайся во что бы то ни стало стоять на месте. Не бойся, это лишь эксперимент. Готов?
— Да.
— Обязательно стой, сопротивляйся желанию сесть, Понимаешь?
— Да.
Я стоял и хотел стоять. Но одновременно мне очень захотелось сесть. Желание сесть было всеобъемлющим, ему нельзя было сопротивляться. Оно было таким сильным, что рядом с ним намерение остаться стоять казалось беспомощным и жалким. Я не мог сопротивляться желанию сесть. Ум мой функционировал. Я понимал, что ничего столь желанного в твердом полу быть не может, что это опять вторжение в мой мозг. Но осознание этого не ослабляло страстного, острого желания сесть. И я подчинился ему, опустившись на пол.
— Видишь?
— Вижу.
— Повторяем: мы могли бы легко заставить тебя сделать то, что нам нужно. Но мы предпочитаем добровольное сотрудничество — оно гораздо эффективнее. У тебя в голове мы столкнулись с довольно большим количеством нравственных принципов. Нас они не интересуют. Пока ты сотрудничаешь с нами, можешь придерживаться любых принципов. Ты, разумеется, спросишь, как мы собираемся добиться твоего сотрудничества, если не будем принуждать тебя к нему. Так?
— Да.
— Очень просто, Юрий. Ты полюбишь нас. Мы предпочитали не запугивать, а влюблять в себя. Гораздо проще.
— Гм…
— Ты полон сомнений, мы понимаем. Любить неведомо кого, неведомо за что, неведомо для чего. Но ты сейчас познакомишься с нами, и ты почувствуешь, что что-то в нас есть необыкновенно притягательное, что-то симпатичное, что-то отвечающее каким-то твоим движениям души. Причем все, что ты узнаешь, будет вначале казаться тебе чуждым, может быть, даже неприятным. Но ты быстро разобьешь корочку поверхностной неприязни, и сердце твое потянется к нам. Хотя все, что мы сейчас говорим, должно пока что представляться тебе нелепым. Так, Юрий?
— Да.
— Молодец, не пытайся кривить душой, разговаривая с нами. Это, ведь смешно. И знаешь почему?
— Догадываюсь, — пробормотал я.
— Правильно. Во-первых, тебе ничего не спрятать в мозгу, когда в нем нет ни одного тайничка для нас. Он весь высвечивается, просвечивается, просматривается. Мы ведь уже побывали в нем, прощупали каждую извилину. Это раз. А во-вторых, забавно было бы кривить душой, когда душа тоже в нашей власти и в любое мгновение может быть распрямлена или, наоборот, завязана в узел. Надеемся, ты ценишь нашу откровенность?
— Гм, больше мне ничего не остается.
— Браво, пришелец! Ты сохранил способность шутить в экстремальных условиях, и это замечательно.
Я стоял в подземелье, смотрел на мерцающие стены, за которыми прыгали, мелькали, струились какие-то пятна света, слушал странные речи бесплотного, но могущественного голоса и испытывал некую приятность от комплимента. Чушь, сказал я себе, но слово не спугнуло легкую теплоту в груди.
— Вообще же, Юрий Шухмин, мы стараемся с самого начала знакомства быть предельно откровенными, даже если эта откровенность неприятна. Тогда в дальнейшем всегда легче. Но перейдем к делам. Поскольку ты существо более или менее разумное, тебя должны раздражать бесчисленные хвостики «что», «почему» и «как», которые то и дело появляются в нашем разговоре. Итак, что за голос ты слышишь сейчас. Вопрос номер один. Согласен?
— Конечно.
— Тогда немножко терпения. Мы древнее племя. Название наше звучит приблизительно так: эбры. Приблизительно, потому что мы пользуемся в общении между собой и такими элементами, которые вам чужды: мы меняем скорость обмена информацией, способы передачи ее.
— Не понимаю.
— И не нужно. Мы можем беседовать, обмениваясь звуковыми сигналами, соприкасаясь полями, вырабатываемыми нами, кодируя интонацию, превращая ее в абстрактные формулы и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Ну вот и дожил, — усмехнулся брат, — младший брат называет призраком, проекцией. Слышишь, мам? — Он обернулся.
Сзади подходила мама. Она была в своей любимой белой с черным кофте, которую связала сама и которой очень гордилась.
— Что я должна слышать, мальчики? — спросила мама. — Из-за чего споры на этот раз?
— Он назвал меня призраком.
— Ну и что особенного? И я Юрин призрак, ничего обидного в этом нет. Наоборот, мальчика бог знает куда занесло, а он нас не забыл. Юрча, тебе не кажется, что давно уже пора познакомить нас с твоей девушкой. Ты говорил, что ее зовут…
— Ивонна, — подсказал я. — Ивонна Черутти.
— Да-да, конечно. Память у меня стала просто ужасная.
— Не кокетничай и не прибедняйся, — сказал брат. — У тебя звериная память, и ты держишь в голове сразу тысячу дел.
— Может, и кокетничаю, — легко согласилась мама. — Ты не можешь показать ее нам? Она что, итальянка? Она хоть заботливая?
— Да, ее родители итальянского происхождения. Ее дедушка и бабушка жили во Флоренции.
— Как романтично, — сказал брат.
— Так где же она? — спросила мама. — По-моему, это неприлично. Она должна быть где-то здесь, а ты стесняешься ее позвать.
Наверное, нужно было потрясти как следует головой, закрыть и открыть глаза, и порождения моей фантазии тут же растаяли бы. Но я не мог прогнать их. Пусть бесплотные призраки, пусть просто проекция моих воспоминаний, но все равно они были бесконечно близки мне.
— Ма, — сказал я, — я помню, что ты ненавидишь слово «не могу». Но не могу же я сорвать Ивонну с гастролей и тащить сюда, на другой конец Вселенной, в это подземелье, откуда и выйти-то будет мудрено, по крайней мере мне.
— И все-таки, Юрча…
— Здравствуйте, — сказала Ивонна, легко спрыгнув на пол. Она была в своем блескучем цирковом костюме с обнаженными руками, ногами и спиной, и сердце мое екнуло от горячей волны любви. — Я Ивонна. Юрочка просил меня прийти…
— Очень приятно, Ивонна, — мама оценивающе осмотрела ее, без стеснения опуская взгляд с ее коротенькой озорной стрижки вниз к сильным и стройным загорелым ногам. — Вы очень красивы…
— Спасибо, мам, — пробормотал я, чувствуя, как глаза мои увлажняются настоящими, не призрачными слезами.
— Вы очень добры, — Ивонна улыбнулась покойно и ясно и сделала цирковой поклон. Но мама и брат уже не смотрели на нее. Они изумленно уставились, на Чапу и Путти, летевших почему-то на высоте метра над полом. Они визжали, лаяли, тянулись ко мне, но некая сила безжалостно увлекала пуделей в глубь коридора, в темноту, откуда бежал, размахивая руками, Игорь Пряхин, инженер гелиообъединения, где я работал, а за ним семенил старик Иващенко, член Космического Совета.
— Простите, это ваш сын? — отдуваясь, спросил Иващенко еще одного человека, выступившего из тени. И я увидел отца.
— У меня два сына, но вызвал меня младший, — сказал отец. — Юра не забыл меня, — добавил он светло и печально.
Я смотрел на маму, мне почему-то очень хотелось знать, как она отнесется к отцу, но мама молчала. Она покачнулась, поблекла, стала прозрачной и исчезла. А за ней беззвучно растворились остальные. Они, очевидно, освобождали места: на сцену выкатывались неживые, и мерцание стен отражалось в их полусплющенных шарах, бежали Варда и Курха, недоуменно вытянув свои длинные шеи, плыли над полом эллы во главе с грустным Первенцем.
Самым краешком оцепеневшего сознания я понимал, что этот парад фантомов — не что иное, как вторжение в мой мозг какой-то силы. Но, это понимание все время съеживалось, усыхало под ударами, которыми осыпали его мои органы чувств: глаза ведь видели все эти фигуры, уши слышали их голоса… Предохранительные пробки в голове перегорали одна за другой — я медленно терял сознание.
2
Когда я был маленьким, разбудить меня в школу было непросто. Папа или мама, а то и оба, трясли меня, вытаскивали из-под одеяла, подергивали за уши. С годами я, конечно, научился просыпаться, но все равно выныриваю из сна с трудом. Так я и не разобрался: то ли я сплю на большой глубине и подымаюсь к бодрствованию медленно, опасаясь кессонной болезни, то ли сны мои такие густые и тягучие, что выбираюсь я из них с трудом.
Но на этот раз я выскочил из беспамятства мгновенно. Точнее, не я выскочил; кто-то-выдернул меня из уютной мягкости сна. Выдернул, поставил на ноги и привел в состояние величайшего внимания. Я ждал чего-то, как не ждал ничего никогда: каждая клеточка тела напряглась, все органы чувств работали на полную мощность. Голова была пуста, в ней не было ни одной мысли. Было лишь ожидание. Я был полон ожидания.
И возник голос. Он пришел не извне, он не звучал. Я не мог сказать, низок ли он, высок, каков его тембр. Он словно рождался в моем мозгу, бесплотный, но отчетливый. Беззвучный, но полный оттенков:
— Здравствуй, Юрий Шухмин, — сказал голос, и мой мозг отметил в голосе некую шутливость. Все, что угодно, мог ожидать я: от торжественного трубного гласа до сладкоголосого пения сфер. Но шутливость… Я молчал, пораженный.
— Не бойся, ты не сошел с ума. И мы просим прощения, что вторглись без разрешения в твой мозг. Но мы никогда ни у кого не просили ни на что разрешения, и чтобы вступить с тобой в контакт, мы все равно должны были проанализировать студенистую массу, что находится в твоей голове. Надо сказать, дорогой Юрий, что плотность упаковки информации в этом губчатом веществе довольно велика для столь примитивного существа…
Автоматически я отметил, что выражение «примитивное существо» не очень-то лестно для меня лично и всего рода человеческого, но на обиду не было ни времени, ни сил, ни желания.
— Молодец, — продолжал голос, — ты не обиделся, хотя мы постепенно предоставляем твоему разуму возможность функционировать в авторежиме, без нашей регулировки… — Голос сделал небольшую паузу. — Хотя, с другой стороны, трудно, конечно, обидеться, когда нет обидчика. Что делать, Юрий, не можем мы пока предстать перед тобой в некоем материальном виде, нет для этого материи. Разумеется, мы можем спроецировать себя в твое воображение, придумав для этого случая какую-нибудь форму. Но то был бы лишь призрак, вроде тех, что ты видел, пока мы знакомились с твоим мозгом. А нам не хотелось бы начинать знакомство с таких несерьезных и зыбких образований, как призраки. Да и обманывать тебя не хочется. Не хочется также ничего приказывать тебе, нам нужна только твоя добровольная помощь. Чтобы ты поверил, предлагаем маленький эксперимент. Ты знаешь, что находишься сейчас на Элинии, беседуешь в подземелье с неким бесплотным духом. Так? Смелее, Юрочка.
То ли неожиданное «Юрочка» встряхнуло меня, то ли я уже и сам выбирался из транса, но только я вновь обрел голос и хрипло каркнул:
— Да, так.
— Отлично, молодец, — воскликнул голос, и я опять разобрал в нем необидную насмешливость. — Смотри, а где ты теперь?
Я сидел на скамеечке во дворе своего гелиодомика в подмосковной Икше. Солнце уже клонилось к горизонту, но теплота его еще чувствовалась на лице. Домик чуть скрипнул, повернулся на несколько градусов за садящимся солнцем, и я подумал, что надо добавить смазки в поворотный круг. Со шлюза донесся рык теплохода. Он был низок и нетерпелив. Лавируя между соснами, медленно летел велолет. У мальчишки, весело крутившего педали, были ярко-рыжие волосы.
— Ко-о-оля, — звал его женский голос, должно быть, мама, — спускайся, ужинать пора.
— Похоже? — услышал я голос. — Смотри теперь, как мы будем возвращать тебя в реальность.
Коля на велолете дернулся, на долю мгновения я испугался, что он упадет, искривился и растаял. Вслед за ним таяли сосны и небо, родное, теплое земное мое небо, и сквозь него уже проступали мерцающие стены подземелья. Скукожился и исчез домик, а Юрий Шухмин, сидевший только что на скамеечке, поплыл, сохраняя сидячую позу, которая без скамейки казалась удивительно нелепой, поплыл и влился в меня.
— Эффектно? — спросил голос.
— Да, — вздохнул я.
— Это к вопросу о фантомах. Очень долго сохранять мы их не можем — слишком велик расход энергии. Представляешь, какое количество информации нужно было обработать, чтобы воссоздать этот милый пейзаж, отдельные элементы которого мы нашли в твоей памяти. Разумеется, упрощенная картинка создается легче, и, соответственно, мы можем сохранять ее дольше. Вот, например, знакомый тебе Юрий Шухмин, которого мы только что видели на скамеечке.
Навстречу мне шли два моих двойника. Один был в моем цирковом костюме с блестками, другой — в любимом свитере грубой ручной вязки, серого цвета, — мамин подарок.
— Как ты? — спросил с улыбкой цирковой двойник.
— Как тебе копия, нравится? — спросил двойник в свитере.
Тысячи раз, да какой — тысячи, десятки тысяч раз видел я, наверное, себя в зеркале, но только сейчас заметил, как, в сущности, я зауряден. Кольнуло короткое нелепое сожаление.
— Честно говоря, — вздохнул я, — я ожидал увидеть нечто более симпатичное.
— Что делать, брат, — пожал плечами циркач, вздрогнул и растаял. А за ним и Шухмин в свитере.
— Теперь продемонстрируем тебе возможности прямого воздействия на твою волю. Сейчас ты стоишь. Постарайся во что бы то ни стало стоять на месте. Не бойся, это лишь эксперимент. Готов?
— Да.
— Обязательно стой, сопротивляйся желанию сесть, Понимаешь?
— Да.
Я стоял и хотел стоять. Но одновременно мне очень захотелось сесть. Желание сесть было всеобъемлющим, ему нельзя было сопротивляться. Оно было таким сильным, что рядом с ним намерение остаться стоять казалось беспомощным и жалким. Я не мог сопротивляться желанию сесть. Ум мой функционировал. Я понимал, что ничего столь желанного в твердом полу быть не может, что это опять вторжение в мой мозг. Но осознание этого не ослабляло страстного, острого желания сесть. И я подчинился ему, опустившись на пол.
— Видишь?
— Вижу.
— Повторяем: мы могли бы легко заставить тебя сделать то, что нам нужно. Но мы предпочитаем добровольное сотрудничество — оно гораздо эффективнее. У тебя в голове мы столкнулись с довольно большим количеством нравственных принципов. Нас они не интересуют. Пока ты сотрудничаешь с нами, можешь придерживаться любых принципов. Ты, разумеется, спросишь, как мы собираемся добиться твоего сотрудничества, если не будем принуждать тебя к нему. Так?
— Да.
— Очень просто, Юрий. Ты полюбишь нас. Мы предпочитали не запугивать, а влюблять в себя. Гораздо проще.
— Гм…
— Ты полон сомнений, мы понимаем. Любить неведомо кого, неведомо за что, неведомо для чего. Но ты сейчас познакомишься с нами, и ты почувствуешь, что что-то в нас есть необыкновенно притягательное, что-то симпатичное, что-то отвечающее каким-то твоим движениям души. Причем все, что ты узнаешь, будет вначале казаться тебе чуждым, может быть, даже неприятным. Но ты быстро разобьешь корочку поверхностной неприязни, и сердце твое потянется к нам. Хотя все, что мы сейчас говорим, должно пока что представляться тебе нелепым. Так, Юрий?
— Да.
— Молодец, не пытайся кривить душой, разговаривая с нами. Это, ведь смешно. И знаешь почему?
— Догадываюсь, — пробормотал я.
— Правильно. Во-первых, тебе ничего не спрятать в мозгу, когда в нем нет ни одного тайничка для нас. Он весь высвечивается, просвечивается, просматривается. Мы ведь уже побывали в нем, прощупали каждую извилину. Это раз. А во-вторых, забавно было бы кривить душой, когда душа тоже в нашей власти и в любое мгновение может быть распрямлена или, наоборот, завязана в узел. Надеемся, ты ценишь нашу откровенность?
— Гм, больше мне ничего не остается.
— Браво, пришелец! Ты сохранил способность шутить в экстремальных условиях, и это замечательно.
Я стоял в подземелье, смотрел на мерцающие стены, за которыми прыгали, мелькали, струились какие-то пятна света, слушал странные речи бесплотного, но могущественного голоса и испытывал некую приятность от комплимента. Чушь, сказал я себе, но слово не спугнуло легкую теплоту в груди.
— Вообще же, Юрий Шухмин, мы стараемся с самого начала знакомства быть предельно откровенными, даже если эта откровенность неприятна. Тогда в дальнейшем всегда легче. Но перейдем к делам. Поскольку ты существо более или менее разумное, тебя должны раздражать бесчисленные хвостики «что», «почему» и «как», которые то и дело появляются в нашем разговоре. Итак, что за голос ты слышишь сейчас. Вопрос номер один. Согласен?
— Конечно.
— Тогда немножко терпения. Мы древнее племя. Название наше звучит приблизительно так: эбры. Приблизительно, потому что мы пользуемся в общении между собой и такими элементами, которые вам чужды: мы меняем скорость обмена информацией, способы передачи ее.
— Не понимаю.
— И не нужно. Мы можем беседовать, обмениваясь звуковыми сигналами, соприкасаясь полями, вырабатываемыми нами, кодируя интонацию, превращая ее в абстрактные формулы и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43