Мы с Клаусом и Цезарем отправились на пустошь, начинающуюся сразу же за домом.
Вскоре мы оказались в конце тропы. Она вела вверх и заканчивалась на довольно высоком каменистом бугре, поросшем кустами и папоротником. Отсюда можно было обозревать едва ли не всю округу.
Я закрыл глаза и, протянув вперед руки, как священник, отправляющий церковную службу, сделал несколько глубоких вдохов. Может, таким образом и не очистишь легкие от городской гари, но в конце концов это куда лучше, чем бег трусцой по Центральному парку.
Как только мы обзавелись псами, Анна начала настаивать на переезде за город, причем как можно быстрее. Ей казалось, что больших собак, – а это были золотистые ретриверы, – держать и томить в городе просто безжалостно. Не скажу, чтобы я согласился на это без колебаний. Ведь у жизни в Нью-Йорке есть свои преимущества.
Оглянувшись туда, где стоял наш дом, я подумал о том, что кое-чего в этой жизни добился. Он не был особенно высок или, скажем, красив, да и сарай нуждался в перестройке, о которой мы с Анной толковали уже три года. Даже в сумеречном сентябрьском свете все выглядело несколько запущенным. Но так или иначе все здесь было нашим.
Дружкам надоело тереться у моих ног. Они рванулись куда-то вперед, с глаз долой, – впрочем, таково было их обыкновение.
Клаус, или «старший партнер», как мы его называли, был года на два старше Цезаря; собственно говоря, они были отцом и сыном. Цезарь в свои три года оставался щенком или по крайней мере вел себя как щенок. Он вечно попадал во всякие переделки и прибегал исцарапанным, к вящему неудовольствию Клауса, который, однако же, сперва поворчав для виду, спешил, как правило, присоединиться к его забавам. Хотя бы для того, чтобы доказать собственное превосходство. Характер у Клауса был тяжеловатый, можно сказать, немецкий характер. Я постоянно поддразнивал Анну относительно его родословной, уверяя ее, будто в жилах Клауса течет кровь Габсбургов. Хотя приобрели мы его в питомнике, правда в очень хорошем питомнике в окрестностях Хакензака.
Мы оба были без ума от наших собак. И хотя я пытался не допустить того, чтобы они стали, в сущности, нашими господами, мне это удавалось далеко не всегда. В результате я держался с ними несколько строже, чем они того заслуживали, что, разумеется, ничуть не помогало, потому что ребята были избалованы сверх всякой меры и просто отказывались воспринимать меня всерьез.
На обратном пути, примерно в полумиле от дома, Цезарь почуял кролика. Подняв хвост и уткнув нос в землю, он принялся бегать зигзагами, а Клаус подстраховывал его сзади. Увидев, как старший партнер принял свою официальную боевую стойку, я поневоле улыбнулся, как и всегда в таких случаях, но затем перестал следить за охотой. Собственно говоря, я начисто забыл о собаках, когда из глубины леса донесся истошный вопль, сопровождаемый громким лаем.
Я решил было, что кому-то из них и впрямь удалось поймать кролика. Но, углубившись в подлесок, обнаружил Цезаря, катающегося по траве в попытках освободиться из зарослей терновника. Клаус с важным видом стоял в сторонке, выражая свое сочувствие непрерывным лаем.
Меньше всего мне хотелось волновать Анну, а вернуться домой с пораненной собакой означало бы именно это. Я отцепил Цезаря от колючек и осмотрел его, насколько это было возможно в уже наступивших сумерках. Впрочем, мне удалось определить, что он не порезался. Какое-то время он прихрамывал, ковыляя на трех лапах, чтобы вызвать у меня сочувствие. Когда я окончательно понял, что с ним все в порядке, я задал обоим ребятам хорошую трепку. Они потрусили за мной к дому, и, как я с удовлетворением отметил, хвосты у них были поджаты.
Но когда я присел на пороге, чтобы разуться, они бросились ко мне и стали лизать руки. Это было настолько на них непохоже, что я громко расхохотался – и собачьи хвосты тут же бешено взметнулись вверх.
2
– Но, милый, – запротестовала Анна, – это ведь именно ты научил меня готовить.
– Я просто заплатил за твое обучение.
– Но ты ведь хотел, чтобы я научилась.
– Ну вот я и говорю, что ты стала самой настоящей мастерицей.
– А подумать только, что я и яйца-то сварить не умела! К моему удовольствию, она улыбнулась одной из самых очаровательных своих улыбок. Мы лежали на диване, слегка оглушенные обильной едой и выпивкой, и смотрели телевизор. Я насмешливо обвинял Анну в том, что она раскармливает меня, чтобы я не имел шанса понравиться какой-нибудь другой женщине.
– Но мне нравится, когда другие женщины тобой интересуются.
– Вот как? А уж не хочешь ли ты, чтобы и мне понравилось, когда к тебе начнут приставать другие мужчины?
– В точности так, – ответила она и шутливо ткнула меня в бок. – Если ты, конечно, не хочешь, чтобы я сама растолстела.
– И не вздумай!
– Мужчины – ужасные лицемеры! – Она рассмеялась.
– Я забыл рассказать тебе о том, что отчебучил на прогулке Цезарь.
Она сразу же села и широко раскрыла глаза. Я попробовал было дать задний ход, но было уже слишком поздно. Теперь ничто не утихомирит ее, пока она не услышит всю историю, вплоть до мельчайших деталей. После моего рассказа она отправилась осматривать собаку, чтобы убедиться, что Цезарь и впрямь цел и невредим. И только затем снова несколько расслабилась.
А я ведь и не собирался ничего ей рассказывать. Эпизод был настолько ничтожен. Но ни одному из нас не удавалось держать что-нибудь в секрете от другого на протяжении хоть какого-нибудь времени.
Примерно в полдвенадцатого я отправил Анну в постель. Мне надо было остаться одному в гостиной, чтобы распаковать подарки. Праздновать мы решили только на следующий вечер, но мне было необходимо заранее к этому приготовиться. Я, знаете ли, был убежден в том, что мир устроен по принципу разумной упорядоченности, и даже дома, веселя этим Анну, стремился внести порядок буквально во все. И вдобавок изящно распаковывать я был далеко не мастер.
После долгих поисков ножниц и клейкой ленты – ни того, ни другого на положенном месте, разумеется, не оказалось – я в конце концов обзавелся всем, что мне было нужно, и устроил себе нечто вроде рабочего места на коврике перед очагом. Затем выпил глоток крепкого, прежде чем отправиться за вещами в машину. Во время второй ходки из гаража в дом, обремененный свертками, я обронил ключи от машины.
Было смертельно темно. Шаря рукой по гравию, я понял, что придется сходить за фонарем. Как раз в это мгновение на втором этаже Анна вышла из спальни, прошла в ванную и зажгла там свет. Хорошо, что она забыла задернуть занавески: свет из окна упал прямо на дорожку и я сразу же нашел ключи. Когда я поднялся на ноги, собираясь войти в дом, Анна встала у окна и, не зная, что за ней наблюдают, начала раздеваться.
Моя первая мысль была чисто практического свойства: заменить во всех ванных комнатах оконные стекла на матовые. Я также решил предостеречь Анну от исполнения бесплатного стриптиза для всякого случайного любовзора, включая меня самого. Хотя дом стоял в стороне от дороги и был окружен деревьями, расстояние до ближайшей деревни составляло всего две мили и городские парни часто шлялись здесь субботними вечерами. Несколько месяцев назад в Бедфорде имело место изнасилование, причем насильник так и не был найден. Нет никакого смысла в том, чтобы самим напрашиваться на неприятности.
Здесь я должен признаться в чем-то скорее неприличном. Глядя на раздевающуюся Анну, хотя я видел ее обнаженной тысячи раз и при всех возможных обстоятельствах (кроме этого единственного), я ощутил желание несколько обескураживающего свойства. Она, возможно, и не подозревала, что за ней могут наблюдать, и вела себя абсолютно непринужденно, но все ее самые сокровенные движения, бессознательные повадки и порывы тела, которые я знал и любил, знал лучше и любил сильнее, чем кто бы то ни было другой, казались сейчас совершенно незнакомыми. Женщина, раздевающаяся наверху, в освещенной ванной, предстала передо мной словно бы в первый раз.
Я был парой чужих глаз. Она была неизвестной, запретной территорией, словно бы приглашающей к вторжению.
Как какой-нибудь оборванец, которому невзначай обломилась удача, я буквально впился взглядом в освещенное окно, стремясь не упустить ничего. Вот Анна деловито сняла лифчик. А затем все-таки задернула занавеску. Минуту-другую я оставался под окном, ожидая уж сам не знаю чего.
Я принялся представлять себе, будто молодая женщина в ванной и впрямь была незнакомой. Я пошел к дому, стараясь не выдать своего присутствия шуршанием гравия. На пороге я остановился и закурил.
На то, чтобы распаковать подарки, мне понадобилось меньше времени, чем я полагал. Обернув их заново в дорогую золотую фольгу от Бенделя, я перетянул пакеты клейкой лентой и в чисто декоративных целях украсил каждый из них черной бархатной ленточкой. Затем разложил все подарки вокруг хрустальной вазы, в которой стояла дюжина алых роз, привезенных мной из города. Шампанское я поставил в холодильник и спрятал туда же четырехунциевую баночку черной икры от Полла, замаскировав ее зеленью в отделении для овощей. Теперь все было в полном порядке. Спустившись утром по лестнице, Анна обнаружит мою праздничную экспозицию, выглядящую как рождественский стол в сентябре, но притронуться я ей ни к чему не позволю, пока до ужина не останется каких-нибудь полчаса. Ожидание изведет ее едва ли не до смерти.
Единственным подарком, который я решил не выставлять напоказ, был мой сюрприз. Я оставил коробку нераспакованной и просто сунул ее под стол. Она была четырех футов в длину, двух с половиной в ширину и почти целый фут в высоту – слишком большая, чтобы заворачивать ее в золотую фольгу. И так или иначе мне хотелось, чтобы она отличалась от всего остального.
Я налил себе виски, изрядно разбавил его водой, сел и задумался над тем, что бы такое написать на поздравительной открытке. Это была изысканная, в викторианском стиле картинка с изображением двух высокомерных ирландских сеттеров – максимальное приближение к нашим золотистым ретриверам, которое мне удалось отыскать. С сеттерами на картинке играла, держа их за поводок, маленькая девочка.
Мне хотелось надеяться, что Анне понравится напечатанный на оборотной стороне стишок, который начинался словами: «Люблю моих собачек, люблю сверх всякой меры!»
Мне хотелось приписать к этому стишку что-нибудь остроумное, но фантазия изменила мне. Я решил, что утро вечера мудренее.
Напоследок я вывел ребят и сделал с ними круг по нашему саду. Свет в спальне все еще горел. Я взглянул на часы. Час назад Анне исполнилось двадцать восемь. Представив ее себе, полусонно раскинувшуюся на подушках и разметавшую по ним свои длинные, цвета белого песка волосы, – представив ее себе дожидающуюся моего возвращения, я испытал приступ внезапного стыда. Шутка, которую я намеревался с ней сыграть, показалась злой и совершенно безвкусной...
Заперев дверь и погасив свет на первом этаже, я сказал доброй ночи Цезарю и Клаусу, сидящим за деревянной решеткой в своем отсеке под лестницей. Я поднялся к Анне. Она сонно улыбнулась мне, а я поцеловал ее и поздравил с днем рождения. Затем быстро разделся и скользнул под одеяло. Анна выглядела так невинно и трогательно. Полупроснувшись – и то не сразу, – она прильнула ко мне, обвила мою шею руками и что-то прошептала мне на ухо.
Я не расслышал и попросил ее повторить, но она только рассмеялась в ответ:
– Ты сделал все, что намеревался?
– Но что ты сказала перед этим? Я не расслышал.
Как всегда, она поспешила ответить вопросом на вопрос:
– Дорогой, как ты думаешь, не купить ли нам жалюзи или что-нибудь в том же роде для окошка в ванной?
– Жалюзи? Уж не хочешь ли ты сказать, будто знала, что я за тобой наблюдаю?
– Конечно, знала. А с чего бы я, как ты думаешь, не задернула занавеску?
– Ах ты развратница! Нет, я просто не могу поверить... Но почему же ты ее тогда все-таки задернула?
– Потому что, идиот ты несчастный, мне хотелось, чтобы ты ко мне пришел.
Я обнял ее.
– Ты едва не получила больше, чем рассчитывала.
– Правда?
– Я собирался сыграть с тобой скверную шутку, – я чуть надавил большими пальцами ей на горло. – Представь себе, что весь дом внезапно погрузился во тьму, – начал я загробным голосом, подражая актеру из фильма ужасов. – И вдруг снизу, из-под лестницы, доносится какой-то странный шум. Но вроде бы не о чем беспокоиться. Это, должно быть, твой муж что-то ищет. Ты окликаешь его по имени. И как только прозвучал твой голос, странный шум затихает. В доме воцаряется могильная тишина. Где собаки? Ты зовешь их – и никакого ответа. Холодная лапа ужаса ложится тебе на грудь. Тебя начинает угнетать чувство, будто что-то произошло, причем что-то чрезвычайно неприятное. И тут ты слышишь шаги – кто-то поднимается по лестнице...
– Но я бы ведь все равно знала, что это ты, – перебила меня Анна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48