Она подстриглась под мальчика.
Сам не понимаю, как я не заметил этого раньше. Ее волосы обычно сразу бросались в глаза: пепельные, почти белые, цвета самого белого песка. Меня и впрямь расстроило то, как она с ними расправилась. А затем я понял, что это ее самоуничижение было сознательным, что она поступила так ради меня.
– Здравствуй, Мартин, – тихо сказала она. На лице у нее мелькнуло нечто вроде вялой улыбки.
На мгновение я лишился речи. Я протянул было руку, но тут же убрал ее. Барьер был уже воздвигнут. И если бы я выказал хоть малейшие признаки сердечной привязанности, она сразу же дала бы мне ясно понять, что подобный поворот дела исключен.
– Мы можем пойти куда-нибудь посидеть, – сказал я. – У нас ведь есть время?
Она кивнула.
Мы пошли в кафетерий, из которого открывался вид на весь зал. Столик стоял у самых перил – низких и с виду хрупких. Бросив взгляд вниз, я увидел, что газету, оставленную мной на стуле у входа в зал, читает человек в зеленом дождевике и в зеленой широкополой шляпе, низко надвинутой на длинное мясистое лицо. Как раз в то же мгновение он бросил взгляд на нас, и я узнал Билла Хейворта. Это было как раз в его духе – проводить ее в аэропорт, чтобы удостовериться, что она и впрямь улетит.
Но, приглядевшись, я понял, что это не Хейворт. Это был какой-то чужак, и, почувствовав мой пристальный взгляд, он резко отвел глаза и углубился в чтение газеты.
Анна сидела не поднимая глаз. Свет, падавший на ее коротко остриженную голову сзади, обрисовывал небольшой хрупкий череп. Анна выглядела испуганной и пугающе беззащитной. Мне хотелось сказать что-нибудь – что угодно, – лишь бы подбодрить ее. Сказать ей, что мне не жаль ее волос, что, лишившись их, она стала еще красивее. Но, заговорив так, я бы тем самым сказал ей, что я ее люблю, а делать этого было нельзя.
– У тебя все в порядке? И будет в порядке? – спросил я.
– Думаю, да.
– Ты уверена? А как насчет денег? Порядок?
– Да.
– Билл сказал, что твоя мать собирается встретить тебя в аэропорту.
– Если сможет. У нее болит спина.
– Выходит, ты все хорошенечко подготовила, – улыбнулся я с обескураженным видом, прибегнув к одной из наших любимых фразочек, при помощи которой я часто ее поддразнивал.
Она посмотрела на меня, не произнеся ни слова.
Я закурил и откинулся в низком металлическом кресле, пытаясь при этом избежать случайного соприкосновения наших коленей.
– Мартин, – я видел, с какой осторожностью она приступает к делу. – А у тебя все будет в порядке? Я хочу сказать, тебе ведь, наверное, нелегко жить в чужом доме. Но пока меня нет, ты ведь можешь жить у нас.
– Думаю, мне лучше пожить некоторое время там, где я сейчас. Я тут хожу к одному из дурдома...
Сказав это, я рассмеялся, чтобы облегчить переход к непростой теме.
– Знаю... – она помедлила. – Билл сказал, что это хороший специалист. Он тебе поможет.
– Хороший, – подтвердил я.
Официантка принесла кофе, и я расплатился.
Между нами стеной встало беспокойное молчание. В одно и то же мгновение мы оба потянулись за сахаром. Моя рука коснулась ее, а она торопливо отдернула свою. По тому, как она взглянула на меня, я понял, что внезапно стал для нее отвратителен. Она протянула мне конфету из красной бонбоньерки, взяла конфету сама.
Я спрятал руки под столик.
Сидя визави с нею, я подумал о том, когда нам с Анной в последний раз случилось переспать. Чуть больше недели назад, а сейчас уже само воспоминание казалось совершенно непостижимым и непредставимым.
Мы вели чисто формальную беседу – моя жена, с которой я прожил в браке шесть лет, и я.
В какие-то мгновения в разговоре мелькали отблески былой задушевности и обманчивая надежда. Мы говорили о том, что надо сделать по дому, о строительстве сарая, о том, как снизить этой зимой расходы на отопление. Мы подумали даже о Дне благодарения. Но нам обоим было понятно, что все эти разговоры ни к чему не ведут.
С того самого мгновения, как я увидел ее в зале, мне стало ясно, что у нас ничего не получится. Удивительным оказалось только то, что это не тяготило меня в столь сильной мере, как я того заранее ожидал. Так бесконечно желая встречи с нею, я полагал при самом свидании испытать куда более сильные чувства. Я был еще не в силах признаться в этом себе самому, но, строго говоря, эмоциональный фон нашей встречи был крайне слабым. И, поневоле презирая себя, я понял, что мне хочется, чтобы все это поскорее закончилось и я мог вернуться в «библиотеку».
Официантка спросила, не угодно ли нам чего-нибудь еще. Мы отказались, и она унесла чашки и быстро обмахнула столик салфеткой, которую достала из кармана передника. Я взглянул на часы на табло аэровокзала. Было пять минут первого.
Я сунул руку в карман пальто и не без труда извлек оттуда коробочку с браслетом, а затем, держа ее на коленях, снял с нее бумажный пакет. В подходящий момент, когда в разговоре возникла очередная пауза, я сказал:
– Вот, взгляни. Я понимаю, что это пустяковина, но это все, что мне удалось найти. Такие штуки приносят счастье. Тебе в дороге не помешает.
Я положил коробочку на столик. Анна не удостоила ее взглядом. Она смотрела на меня, причем так, словно боялась опустить глаза.
– Что ж, разве тебе не хочется открыть ее? – спросил я с улыбкой.
Это была белая плоская картонная коробочка – не более того, но на изумрудном мраморе столика она смотрелась очень изящно.
– Ну давай же, открой, – сказал я со смехом. – Она тебя не укусит!
Анна судорожно дернулась, словно собралась броситься с места, но в последний момент ее оставили силы. Она уставилась теперь на белую коробочку. Я подтолкнул ее по поверхности столика поближе к жене. Анна смертельно побледнела. Ее бросило в дрожь.
– Что с тобой?
– Убери это, – прошептала она хрипло. – Убери это от меня прочь.
– Как, разве ты не откроешь ее? – Я был смущен и слегка обижен ее неожиданной реакцией на мой подарок. – Это ведь... Это ведь просто...
Но я уже ни в чем не мог быть уверен. Голова у меня пошла кругом. Я и сам толком не знал, что находится в коробочке. И тут внезапно я понял, в чем дело. И понял, что именно я сотворил.
Я медленно протянул руку, взял со стола маленькую, но точную копию гроба, в котором лежали мои ребята, и, не произнеся ни слова, спрятал ее в карман.
6
После сильного дождя город выглядел чисто вымытым. Улицы были скользкими и блестящими. Дул свежий ветер, гоня по небу низкие тучи, которые мчались едва ли не над самыми крышами зданий, в воздухе пахло бензином и океаном, пахло Ист-Ривер.
Я купил еды в деликатесной лавке на Шестой авеню, а затем направился в Публичную библиотеку вдоль северной ограды Брайант-парка. Дорожка под деревьями была завалена мусором. Я шел, опустив голову, и волей-неволей замечал все, что попадалось по дороге: поломанный зонтик, полубеззубую металлическую расческу, обрывки рекламы, приглашающей наведаться в кабинет массажа, смятый кулек от Макдональдса, опилки у пня на месте свежесваленного дерева...
Меня тронули за руку.
Изумившись, я обернулся.
Молодая аппетитная испаночка стояла передо мной, широко расставив ноги в джинсах и помахивая продуктовой сумкой так, что это выглядело весьма вызывающе. Улыбнувшись, она выдула из алых губ пузырь жвачки. Все еще из-за собственного идиотизма не понимая, чего ей надо, я обескуражено глазел на нее. Затем пробормотал слова извинения. Она пожала плечами и отвернулась.
Но что-то всплыло в закоулках моего сознания. Уставившись на Грейс Билдинг, высящийся через дорогу, я поднял голову и посмотрел на самые верхние этажи небоскреба – туда, где его черные конструкции из стекла и металла то ли в самом деле, то ли в силу игры моего воображения начали расплываться, охваченные мимолетным облачком. И я почувствовал, что здание стронулось с места, весь этот гигантский и ослепительный массив поплыл у меня над головой, как океанский лайнер, выпущенный из дока. Я закрыл глаза и, раскинув руки, чтобы не потерять равновесия, несколько раз глубоко вздохнул.
И опять посмотрел на идущую передо мной аллею. Нечто...
Но я все еще не мог...
Дерево было срублено почти под самый корень. Возле низкого пня была набросана куча земли.
Этот пень почему-то показался мне знакомым. С первого взгляда он мне что-то напомнил, хотя и туманно, – возникло ощущение, будто мне необходимо срочно вспомнить какую-то вещь, какое-то место, какого-то человека.
Я наклонился, чтобы получше рассмотреть этот пень, но мгновение узнавания уже миновало. Чем бы это ни было, воспоминание поднялось почти на поверхность, а затем, так и не проступив наружу, нырнуло в кромешную глубину.
Я пошел прочь, стараясь погасить нарастающее чувство тревоги.
Я вошел в библиотеку через вход на Сорок второй улице и поднялся на лифте на третий этаж, а затем пошел по длинному, облицованному мрамором коридору в главный читальный зал. Стены зеленого мрамора были увешаны экспозицией античных карт, географических зарисовок и топографических гравюр.
При взгляде на них я не испытал ни малейшего интереса.
Но тут я вспомнил, что вчера вечером, уходя отсюда, на одной из гравюр я кое-что заметил. Это был крупный камень, типа памятника или могильника, окруженный бордюром из камней помельче, а располагался он в центре какой-то площади или сада. Камень по форме напоминал фигуру ползущего человека, во всяком случае скульптор пытался внушить зрителю именно это. Пень на аллее, должно быть, напомнил мне эту гравюру, а вернее, этот камень. Как только я пришел к такому выводу, дальнейшее стало ясно.
Я без труда нашел запомнившуюся мне гравюру: раскрашенную вручную работу немецкого художника Иоганна Морица Ругандаса. Это было весьма унылое изображение какого-то парка в XVIII столетии, и название гравюры гласило: «Сумеречная прогулка по Нюрнбергу». На гравюре были изображены изящно подстриженные деревья, ухоженные цветочные грядки, фонтан, богато одетые люди, прогуливающиеся по берегу озера, а в левом углу – этот странный, уродливый камень, похожий на ползущего человека...
Только сейчас его не было.
Сперва мне показалось, будто я ошибся. Посмотрел не на ту гравюру. Но во всех остальных деталях она была именно такой, какой я ее запомнил. Я погрузился в изучение пейзажа, вникая в каждую мелочь, чтобы ничего не упустить. Но ведь и саму гравюру я запомнил прежде всего из-за этого камня, очертания которого были столь многозначительны. А теперь он бесследно исчез. Угол гравюры, в котором я заметил ползущего, был нынче скрыт поверхностью озера.
Но и еще кое-что было не так.
Сперва я не обратил на это внимания, но гуляющие по берегу озера и девочка, скачущая на пони (вчера мне бросилась в глаза желтая шаль у нее на плечах), оказались сегодня в другой части парка. Вчера они были в низине, сегодня перешли на более высокое место. Если бы они оставались на вчерашнем месте, они бы сейчас стояли по колено в воде. Со вчерашнего вечера, когда я впервые увидел гравюру, уровень воды в озере поднялся фута на три.
Разумеется, это совершенно исключено. Необходимо было найти происшедшему какое-нибудь объяснение. На этот раз мне представлялась возможность убедиться в том, что мои «видения» могут быть замечены и другими.
На противоположной стене была железная дверь с табличкой «Отдел рукописей и архивов». Я подошел к ней и постучался. Рыхлый парень в рубахе с засученными рукавами вынырнул навстречу мне из-за стеллажей. Он поедал сандвич и поглядывал на меня из-под вручную скрепленных очков с явным неодобрением.
– Чем могу быть полезен?
– Здесь на стене есть гравюра. Мне хотелось бы с кем-нибудь о ней побеседовать.
– Мистер О'Рорке! – закричал он в глубь помещения. А потом, откусив от сандвича, скрылся из виду.
– Что, снова про это? Вы, наверное, шутите. Вы сегодня, знаете ли, уже третий.
Покачивая головой, библиотекарь, мужчина в светлом твидовом костюме, подошел из глубины архивного помещения к двери с зарешеченным окошком, отпер ее и вышел в коридор. Было ему чуть за сорок. Тщедушный человек с редеющими волосами и тщательно ухоженными усами. Взгляд его карих глаз был добр и почему-то робок.
– Вы пришли расспросить об этой гравюре? – он заставил себя улыбнуться. – Они так похожи, что это бросается в глаза многим. Вам ведь хочется узнать о Ругандасе?
– Да. Сожалею, что задаю вам столь тривиальный вопрос.
– «Сумеречная прогулка» существует в двух версиях, практически идентичных. И у нас они обе.
И снова он улыбнулся.
– А на другой есть некий камень на переднем плане? И люди прогуливаются по берегу озера?
Он кивнул:
– Что-то в этом роде.
– Что ж, это объясняет дело. Но почему их поменяли?
– У нас гигантское количество материала и куда меньшее выставочное пространство. Вы не поверите, насколько оно мало. Поэтому мы вечно перевешиваем экспонаты, – он сухо покашлял. – Кто-то, наверное, поменял их.
– Когда?
– Простите, не понял.
– Когда их поменяли?
– Точно я вам сказать не могу, надо проверить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Сам не понимаю, как я не заметил этого раньше. Ее волосы обычно сразу бросались в глаза: пепельные, почти белые, цвета самого белого песка. Меня и впрямь расстроило то, как она с ними расправилась. А затем я понял, что это ее самоуничижение было сознательным, что она поступила так ради меня.
– Здравствуй, Мартин, – тихо сказала она. На лице у нее мелькнуло нечто вроде вялой улыбки.
На мгновение я лишился речи. Я протянул было руку, но тут же убрал ее. Барьер был уже воздвигнут. И если бы я выказал хоть малейшие признаки сердечной привязанности, она сразу же дала бы мне ясно понять, что подобный поворот дела исключен.
– Мы можем пойти куда-нибудь посидеть, – сказал я. – У нас ведь есть время?
Она кивнула.
Мы пошли в кафетерий, из которого открывался вид на весь зал. Столик стоял у самых перил – низких и с виду хрупких. Бросив взгляд вниз, я увидел, что газету, оставленную мной на стуле у входа в зал, читает человек в зеленом дождевике и в зеленой широкополой шляпе, низко надвинутой на длинное мясистое лицо. Как раз в то же мгновение он бросил взгляд на нас, и я узнал Билла Хейворта. Это было как раз в его духе – проводить ее в аэропорт, чтобы удостовериться, что она и впрямь улетит.
Но, приглядевшись, я понял, что это не Хейворт. Это был какой-то чужак, и, почувствовав мой пристальный взгляд, он резко отвел глаза и углубился в чтение газеты.
Анна сидела не поднимая глаз. Свет, падавший на ее коротко остриженную голову сзади, обрисовывал небольшой хрупкий череп. Анна выглядела испуганной и пугающе беззащитной. Мне хотелось сказать что-нибудь – что угодно, – лишь бы подбодрить ее. Сказать ей, что мне не жаль ее волос, что, лишившись их, она стала еще красивее. Но, заговорив так, я бы тем самым сказал ей, что я ее люблю, а делать этого было нельзя.
– У тебя все в порядке? И будет в порядке? – спросил я.
– Думаю, да.
– Ты уверена? А как насчет денег? Порядок?
– Да.
– Билл сказал, что твоя мать собирается встретить тебя в аэропорту.
– Если сможет. У нее болит спина.
– Выходит, ты все хорошенечко подготовила, – улыбнулся я с обескураженным видом, прибегнув к одной из наших любимых фразочек, при помощи которой я часто ее поддразнивал.
Она посмотрела на меня, не произнеся ни слова.
Я закурил и откинулся в низком металлическом кресле, пытаясь при этом избежать случайного соприкосновения наших коленей.
– Мартин, – я видел, с какой осторожностью она приступает к делу. – А у тебя все будет в порядке? Я хочу сказать, тебе ведь, наверное, нелегко жить в чужом доме. Но пока меня нет, ты ведь можешь жить у нас.
– Думаю, мне лучше пожить некоторое время там, где я сейчас. Я тут хожу к одному из дурдома...
Сказав это, я рассмеялся, чтобы облегчить переход к непростой теме.
– Знаю... – она помедлила. – Билл сказал, что это хороший специалист. Он тебе поможет.
– Хороший, – подтвердил я.
Официантка принесла кофе, и я расплатился.
Между нами стеной встало беспокойное молчание. В одно и то же мгновение мы оба потянулись за сахаром. Моя рука коснулась ее, а она торопливо отдернула свою. По тому, как она взглянула на меня, я понял, что внезапно стал для нее отвратителен. Она протянула мне конфету из красной бонбоньерки, взяла конфету сама.
Я спрятал руки под столик.
Сидя визави с нею, я подумал о том, когда нам с Анной в последний раз случилось переспать. Чуть больше недели назад, а сейчас уже само воспоминание казалось совершенно непостижимым и непредставимым.
Мы вели чисто формальную беседу – моя жена, с которой я прожил в браке шесть лет, и я.
В какие-то мгновения в разговоре мелькали отблески былой задушевности и обманчивая надежда. Мы говорили о том, что надо сделать по дому, о строительстве сарая, о том, как снизить этой зимой расходы на отопление. Мы подумали даже о Дне благодарения. Но нам обоим было понятно, что все эти разговоры ни к чему не ведут.
С того самого мгновения, как я увидел ее в зале, мне стало ясно, что у нас ничего не получится. Удивительным оказалось только то, что это не тяготило меня в столь сильной мере, как я того заранее ожидал. Так бесконечно желая встречи с нею, я полагал при самом свидании испытать куда более сильные чувства. Я был еще не в силах признаться в этом себе самому, но, строго говоря, эмоциональный фон нашей встречи был крайне слабым. И, поневоле презирая себя, я понял, что мне хочется, чтобы все это поскорее закончилось и я мог вернуться в «библиотеку».
Официантка спросила, не угодно ли нам чего-нибудь еще. Мы отказались, и она унесла чашки и быстро обмахнула столик салфеткой, которую достала из кармана передника. Я взглянул на часы на табло аэровокзала. Было пять минут первого.
Я сунул руку в карман пальто и не без труда извлек оттуда коробочку с браслетом, а затем, держа ее на коленях, снял с нее бумажный пакет. В подходящий момент, когда в разговоре возникла очередная пауза, я сказал:
– Вот, взгляни. Я понимаю, что это пустяковина, но это все, что мне удалось найти. Такие штуки приносят счастье. Тебе в дороге не помешает.
Я положил коробочку на столик. Анна не удостоила ее взглядом. Она смотрела на меня, причем так, словно боялась опустить глаза.
– Что ж, разве тебе не хочется открыть ее? – спросил я с улыбкой.
Это была белая плоская картонная коробочка – не более того, но на изумрудном мраморе столика она смотрелась очень изящно.
– Ну давай же, открой, – сказал я со смехом. – Она тебя не укусит!
Анна судорожно дернулась, словно собралась броситься с места, но в последний момент ее оставили силы. Она уставилась теперь на белую коробочку. Я подтолкнул ее по поверхности столика поближе к жене. Анна смертельно побледнела. Ее бросило в дрожь.
– Что с тобой?
– Убери это, – прошептала она хрипло. – Убери это от меня прочь.
– Как, разве ты не откроешь ее? – Я был смущен и слегка обижен ее неожиданной реакцией на мой подарок. – Это ведь... Это ведь просто...
Но я уже ни в чем не мог быть уверен. Голова у меня пошла кругом. Я и сам толком не знал, что находится в коробочке. И тут внезапно я понял, в чем дело. И понял, что именно я сотворил.
Я медленно протянул руку, взял со стола маленькую, но точную копию гроба, в котором лежали мои ребята, и, не произнеся ни слова, спрятал ее в карман.
6
После сильного дождя город выглядел чисто вымытым. Улицы были скользкими и блестящими. Дул свежий ветер, гоня по небу низкие тучи, которые мчались едва ли не над самыми крышами зданий, в воздухе пахло бензином и океаном, пахло Ист-Ривер.
Я купил еды в деликатесной лавке на Шестой авеню, а затем направился в Публичную библиотеку вдоль северной ограды Брайант-парка. Дорожка под деревьями была завалена мусором. Я шел, опустив голову, и волей-неволей замечал все, что попадалось по дороге: поломанный зонтик, полубеззубую металлическую расческу, обрывки рекламы, приглашающей наведаться в кабинет массажа, смятый кулек от Макдональдса, опилки у пня на месте свежесваленного дерева...
Меня тронули за руку.
Изумившись, я обернулся.
Молодая аппетитная испаночка стояла передо мной, широко расставив ноги в джинсах и помахивая продуктовой сумкой так, что это выглядело весьма вызывающе. Улыбнувшись, она выдула из алых губ пузырь жвачки. Все еще из-за собственного идиотизма не понимая, чего ей надо, я обескуражено глазел на нее. Затем пробормотал слова извинения. Она пожала плечами и отвернулась.
Но что-то всплыло в закоулках моего сознания. Уставившись на Грейс Билдинг, высящийся через дорогу, я поднял голову и посмотрел на самые верхние этажи небоскреба – туда, где его черные конструкции из стекла и металла то ли в самом деле, то ли в силу игры моего воображения начали расплываться, охваченные мимолетным облачком. И я почувствовал, что здание стронулось с места, весь этот гигантский и ослепительный массив поплыл у меня над головой, как океанский лайнер, выпущенный из дока. Я закрыл глаза и, раскинув руки, чтобы не потерять равновесия, несколько раз глубоко вздохнул.
И опять посмотрел на идущую передо мной аллею. Нечто...
Но я все еще не мог...
Дерево было срублено почти под самый корень. Возле низкого пня была набросана куча земли.
Этот пень почему-то показался мне знакомым. С первого взгляда он мне что-то напомнил, хотя и туманно, – возникло ощущение, будто мне необходимо срочно вспомнить какую-то вещь, какое-то место, какого-то человека.
Я наклонился, чтобы получше рассмотреть этот пень, но мгновение узнавания уже миновало. Чем бы это ни было, воспоминание поднялось почти на поверхность, а затем, так и не проступив наружу, нырнуло в кромешную глубину.
Я пошел прочь, стараясь погасить нарастающее чувство тревоги.
Я вошел в библиотеку через вход на Сорок второй улице и поднялся на лифте на третий этаж, а затем пошел по длинному, облицованному мрамором коридору в главный читальный зал. Стены зеленого мрамора были увешаны экспозицией античных карт, географических зарисовок и топографических гравюр.
При взгляде на них я не испытал ни малейшего интереса.
Но тут я вспомнил, что вчера вечером, уходя отсюда, на одной из гравюр я кое-что заметил. Это был крупный камень, типа памятника или могильника, окруженный бордюром из камней помельче, а располагался он в центре какой-то площади или сада. Камень по форме напоминал фигуру ползущего человека, во всяком случае скульптор пытался внушить зрителю именно это. Пень на аллее, должно быть, напомнил мне эту гравюру, а вернее, этот камень. Как только я пришел к такому выводу, дальнейшее стало ясно.
Я без труда нашел запомнившуюся мне гравюру: раскрашенную вручную работу немецкого художника Иоганна Морица Ругандаса. Это было весьма унылое изображение какого-то парка в XVIII столетии, и название гравюры гласило: «Сумеречная прогулка по Нюрнбергу». На гравюре были изображены изящно подстриженные деревья, ухоженные цветочные грядки, фонтан, богато одетые люди, прогуливающиеся по берегу озера, а в левом углу – этот странный, уродливый камень, похожий на ползущего человека...
Только сейчас его не было.
Сперва мне показалось, будто я ошибся. Посмотрел не на ту гравюру. Но во всех остальных деталях она была именно такой, какой я ее запомнил. Я погрузился в изучение пейзажа, вникая в каждую мелочь, чтобы ничего не упустить. Но ведь и саму гравюру я запомнил прежде всего из-за этого камня, очертания которого были столь многозначительны. А теперь он бесследно исчез. Угол гравюры, в котором я заметил ползущего, был нынче скрыт поверхностью озера.
Но и еще кое-что было не так.
Сперва я не обратил на это внимания, но гуляющие по берегу озера и девочка, скачущая на пони (вчера мне бросилась в глаза желтая шаль у нее на плечах), оказались сегодня в другой части парка. Вчера они были в низине, сегодня перешли на более высокое место. Если бы они оставались на вчерашнем месте, они бы сейчас стояли по колено в воде. Со вчерашнего вечера, когда я впервые увидел гравюру, уровень воды в озере поднялся фута на три.
Разумеется, это совершенно исключено. Необходимо было найти происшедшему какое-нибудь объяснение. На этот раз мне представлялась возможность убедиться в том, что мои «видения» могут быть замечены и другими.
На противоположной стене была железная дверь с табличкой «Отдел рукописей и архивов». Я подошел к ней и постучался. Рыхлый парень в рубахе с засученными рукавами вынырнул навстречу мне из-за стеллажей. Он поедал сандвич и поглядывал на меня из-под вручную скрепленных очков с явным неодобрением.
– Чем могу быть полезен?
– Здесь на стене есть гравюра. Мне хотелось бы с кем-нибудь о ней побеседовать.
– Мистер О'Рорке! – закричал он в глубь помещения. А потом, откусив от сандвича, скрылся из виду.
– Что, снова про это? Вы, наверное, шутите. Вы сегодня, знаете ли, уже третий.
Покачивая головой, библиотекарь, мужчина в светлом твидовом костюме, подошел из глубины архивного помещения к двери с зарешеченным окошком, отпер ее и вышел в коридор. Было ему чуть за сорок. Тщедушный человек с редеющими волосами и тщательно ухоженными усами. Взгляд его карих глаз был добр и почему-то робок.
– Вы пришли расспросить об этой гравюре? – он заставил себя улыбнуться. – Они так похожи, что это бросается в глаза многим. Вам ведь хочется узнать о Ругандасе?
– Да. Сожалею, что задаю вам столь тривиальный вопрос.
– «Сумеречная прогулка» существует в двух версиях, практически идентичных. И у нас они обе.
И снова он улыбнулся.
– А на другой есть некий камень на переднем плане? И люди прогуливаются по берегу озера?
Он кивнул:
– Что-то в этом роде.
– Что ж, это объясняет дело. Но почему их поменяли?
– У нас гигантское количество материала и куда меньшее выставочное пространство. Вы не поверите, насколько оно мало. Поэтому мы вечно перевешиваем экспонаты, – он сухо покашлял. – Кто-то, наверное, поменял их.
– Когда?
– Простите, не понял.
– Когда их поменяли?
– Точно я вам сказать не могу, надо проверить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48