Никогда в жизни он так не отдыхал душой. Однако сейчас он взбирается по трапу в самой середине корпуса: как раз в такое массивное «яблочко» будут целить пираты, не уверенные в своей способности навести фальконеты на более мелкую мишень.
Посредине «Минервы», сразу за огромным стволом грот-мачты, начинается шахта, идущая до самого трюма; два винтовых трапа закручены в противоположные стороны, чтобы те, кто спускается, не мешали тем, кто поднимается; или чтобы дряхлые доктора с мешками битой посуды не путались под ногами у юнг, бегущих из трюма… с чем? Свет тусклый. Вроде бы это полотняные мешочки: тяжёлые раздутые многогранники с торчащими из углов ржавыми гвоздями. Даниель рад, что поднимается по другому трапу. Не хотелось бы напороться на такой мешок – верная смерть от столбняка.
На батарейной палубе происходит какая-то важная операция. Все орудийные порты закрыты, за исключением одного, приоткрытого на ширину ладони, в правом борту, то есть недалеко от того места, где появляется с трапа Даниель. Несколько относительно важных офицеров стоят у этого порта полукругом, как на крестинах. Сквозь доски сверху доносятся глухие удары. Это может быть обстрел; а если может быть, значит, он самый и есть. Кто-то выхватывает у Даниеля мешок и тащит к центру батарейной палубы. Матросы с пустыми мушкетонами набрасываются на него, как шакалы на кость.
Даниеля резко отодвигает локтем человек, тянущий трос, пропущенный через маленькое отверстие над орудийным портом. В итоге: (1) Даниель падает на костлявый зад; (2) указанный порт раскрывается, являя квадрат внезапного света. В нём прорисован такелаж маленького судёнышка: так близко, что кто-нибудь помоложе мог бы на него перепрыгнуть. Человек – пират – с этого корабля направляет мушкет в сторону Даниеля, но его настигает яркий сноп старого фаянса с верхней палубы «Минервы». «Ежи бросай!» – кричит кто-то. Юнги с мешочками подбегают к орудийному порту и обрушивают лязгающий космос на палубу пиратского судёнышка. Через минуту та же процедура повторяется у левого борта – значит там тоже есть пиратский корабль. Орудийные порты снова закрываются, так что никто не успевает полюбоваться красочным зрелищем: выпущенными по ним созвездиями крупных свинцовых шариков.
Соотношение вопли/крики заметно возрастает. Даниель (помогая себе встать и бочком перебираясь в безопасный уголок поближе к грот-мачте, чтобы на досуге составить список жалоб) предполагает, что вопят босоногие пираты, напарываясь на ржавые гвозди. Тут он слышит: «Пожар! Горим!» и видит, как через приоткрытый порт, клубясь в солнечном луче, вползает облако дыма. Какой-то инстинкт заставляет Даниеля позабыть ушибы вместе с растяжениями – он с проворством восьмилетнего юнги преодолевает последний отрезок трапа и оказывается в кружевной тени парусов. Уж лучше мушкетные пули, чем пожар внутри корабля.
Однако горит не «Минерва», а пиратский шлюп. Вдоль половины правого борта провисают концы. Каждый из них привязан к ржавому абордажному крюку, закрепленному за фальшборт или за выбленку. Пираты рубят абордажные тросы!
Теперь моряки бросаются к левому борту, где по-прежнему остаётся пиратский вельбот. «Минерва» кренится влево. Показывается вельбот, и в тот же миг по нему выпаливают два десятка мушкетов и мушкетонов. Даниель едва успевает увидеть результат – ужасающий, – как «Минерва» снова кренится вправо и закрывает вельбот.
Матросы бросают оружие в ящики и лезут по вантам. Ван Крюйк на юте отдает команды в блестящий медный рупор. Внизу много матросов, которые могли бы подсобить в работе, но они не показываются. Даниель уже немного разобрался в тактике пиратской войны и понимает, что ван Крюйк хочет скрыть от Тича истинный размер команды.
Они больше часа шли с попутным северным ветром (хотя сейчас он, кажется, стал чуть западнее). Южная оконечность мыса Кейп-Код прямо впереди. Однако задолго до берега «Минерва» села бы днищем на грубый бурый песок. Поэтому она поворачивает и берёт курс круто к ветру. Простые слова – например, «поворачивает», – означают процедуру столь же сложную и разработанную в деталях, как избрание нового Папы. Рослые крепыши-матросы бегут к брасам и шкотам фока-рея и кливера; они занимают позиции на баке и на бушприте, но вежливо сторонятся, пропуская марсовых, которые взбираются по вантам, чтобы развернуть фок и что там ещё на фок-мачте выше. Это дремучий лес флотских частностей, наблюдать за ним – всё равно что смотреть, как пятьдесят врачей режут разом пятьдесят разных животных. Полвека назад Даниель восхитился бы, увлёкся такой жизнью, стал капитаном. Однако сейчас, как шкипер, спешащий зарифить или убрать паруса, пока чересчур свежий ветер не бросил корабль на мель, он старается пропустить всё, без чего может обойтись, и понять главное: «Минерва» берёт круче к ветру. В ее кильватерной струе беспомощно дрейфует шлюп, паруса полощутся, матросы пытаются мокрой парусиной сбить пламя, не наступая при этом на «ежи». В нескольких милях севернее, на выходе из залива, поджидают ещё четыре корабля.
Дрожь пробегает по снастям «Минервы»: паруса вступают в новые отношения с ветром, всё натягивается втугую, как и положено. Она идёт в самый крутой бейдевинд, курсом норд-ост. Через несколько минут судно снова рядом с пиратским шлюпом, от которого поднимается уже не столько дым, сколько пар. Пираты пытаются поднять паруса. Очевидно, фаянсовый бой и ржавые гвозди полностью их деморализовали; никто уже толком не понимает, что и когда делать. Движения шлюпа неубедительны.
Тем удивительней, что ван Крюйк, без всякой надобности, снова даёт команду к повороту. «Минерва» разворачивается и встаёт на дыбы, тараня шлюп в середину корпуса, потом вздрагивает, вдавливая килем в воду его обломки. Дюжие баковые матросы абордажными саблями и топорами срубают с бушприта паутину чужого такелажа. Ван Крюйк с юта наводит пистоль за борт и, распустившись внезапной лилией дыма, ускоряет тонущим пиратам дорогу в ад.
Собрание Королевского общества, Ганфлит-хаус
1673 г.
– Вновь заявляю протест, – сказал Роберт Бойль. – Неуважительно инвентаризовать внутренности нашего основателя, словно носильные вещи, оставленные им в сундуке.
– Отклоняется, – произнёс Джон Комсток, всё ещё председатель Королевского общества, пусть и уходящий. – Впрочем, из уважения к нашему исключительно щедрому хозяину я предоставлю решение ему.
Томас Мор Англси, герцог Ганфлитский, сидел во главе вызывающе нового стола в пышном барочном стиле. Другие большие шишки вроде Джона Комстока расположились вокруг стола в соответствии со столь же барочными правилами этикета. Англси вытащил из кармана часы и поднёс их к свету, льющемуся из огромного, в пол-акра, оконного стекла, исключительно чистого, бесцветного и недавно установленного.
– Сумеем ли мы уложиться в пятьдесят секунд ? – спросил он.
Общий вздох. Краем глаза Даниель видел, как несколько членов Общества торопливо прячут часы в выцветшие, затёртые до лоска кармашки. Однако граф Апнорский и – кто бы мог подумать? – Роджер Комсток (сидящий рядом с Даниелем) полезли в новёхонькие карманы и вытащили новёхонькие часы, причем исхитрились повернуть их так, чтобы все увидели не две , а три стрелки. Третья двигалась с заметной скоростью – она отсчитывала секунды!
Многие украдкой покосились на Роберта Гука, Гефеста точных механизмов. Гук сидел с безучастным видом – вероятно, ему и впрямь было всё равно. Даниель взглянул на Лейбница; тот держал на коленях ящичек и отрешённо глядел вдаль.
Роджер Комсток тоже это приметил.
– Так немцы выглядят перед тем, как разрыдаться?
Апнор, перехватив взгляд Роджера:
– Или перед тем, как выхватить палаши и врубиться в ряды турок.
– Мы должны быть благодарны за то, что он вообще с нами, – пробормотал Даниель, заворожённый секундной стрелкой на часах Роджера. – Вчера пришло известие: в Майнце скончался его покровитель.
– От смущения, надо полагать, – прошипел граф Апнорский.
Врач, явно чувствуя себя не в своей тарелке, выступил на середину комнаты. Она была большая, и герцог Ганфлитский называл её Гранд-Салон. По-французски это значит всего лишь большая-пребольшая комната, однако, названная по-заграничному, она казалась чуть больше и даже чуть грандиознее.
Для врача она была чересчур велика и чересчур грандиозна даже в качестве просто большой-пребольшой комнаты.
– Пятьдесят секунд? – переспросил он.
Последовавшая неловкая сиена заняла куда больше пятидесяти секунд. Члены Общества пытались втолковать врачу, что такое секунда, а у того прочно засело в голове, что речь о второй ступени диатонической гаммы.
– Вспомните минуту долготы, – крикнул кто-то из дальнего конца большой-пребольшой комнаты. – Как зовется ее шестидесятая часть?
– Секунда долготы, – отвечал врач.
– Тогда по аналогии одна шестидесятая часть от минуты времени…
– Секунда… времени, – проговорил врач и что-то быстро просчитал в уме. Лицо у него вытянулось.
– Одна триста шестидесятая часа, – подсказал скучающий голос с французским акцентом.
– Время вышло! – выкрикнул Бойль. – Давайте перейдём к…
– Даем доктору ещё пятьдесят секунд, – объявил Англси.
– Благодарю, милорд. – Врач прочистил горло. – Может быть, джентльмены, покровительствовавшие изысканиям мистера Гука и теперь располагающие его остроумным прибором, соблаговолят информировать меня о ходе времени, покуда я зачитываю результаты посмертного вскрытия епископа Честерского…
– Идёт. Вы уже потратили двадцать секунд, – сказал граф Апнорский.
– Прошу тебя, Луи, давай проявим уважение к нашему покойному основателю и присутствующему здесь доктору.
– Первому, полагаю, наше уважение уже ни к чему, но ради второго соглашусь.
– Тишина! – потребовал Бойль.
– Большая часть органов епископа Честерского нормальна для человека его возраста, – сказал врач. – В одной почке я нашёл два маленьких камня. В мочеточнике – песок.
Он сел с поспешностью пехотинца, только что заметившего белые дымки над полками неприятельских мушкетов. Комната загудела, словно была стеклянным пчельником Уилкинса, и врач разворошил её палкой. Однако пчелиная царица умерла, и пчёлы не могли сойтись во мнении, кого жалить.
– Как я и подозревал: прекращения оттока мочи не было, – объявил наконец Гук. – Только боль от почечного камня. Боль, понудившая епископа Честерского искать облегчения в опиатах.
Это было всё равно что выплеснуть стакан воды в лицо мсье Лефевру. Королевский аптекарь встал.
– Я горжусь тем, что помог епископу Честерскому умерить страдания последних месяцев, – сказал он.
Снова гул, хотя в другой тональности. Роджер Комсток встал и прочистил горло.
– Если бы мистер Пепис любезно показал нам свой камень…
Пепис с готовностью вскочил и сунул руку в карман.
Джон Комсток чугунным взглядом усадил обоих на место.
– Любезность излишняя, мистер… э… Комсток, поскольку мы все его видели.
Черёд Даниеля.
– Камень мистера Пеписа огромен , и все же ему удавалось немного мочиться. Учитывая узость просвета мочевыводящих путей, не может ли маленький камень закупорить его так же и даже основательней, чем большой ?
Уже не гул, но общий одобрительный рокот. Даниель сел, Роджер Комсток осыпал его комплиментами.
– У меня были камни в почке, – сообщил Англси. – Готов засвидетельствовать, что это невыносимая пытка.
Джон Комсток:
– Как те, что применяет папская инквизиция ?
– Не разберусь, что происходит, – шепнул Даниель соседу.
– Вам стоит разобраться, прежде чем вы что-нибудь ещё скажете, – отвечал Роджер.
– Сперва Англси и Комсток сообща марают память Уилкинса – и через мгновение вцепляются друг другу в глотки из-за религии.
– И что это означает, Даниель? – спросил Роджер.
Англси, не поведя бровью:
– Уверен, что выражу мнение всего Королевского общества, если в самых искренних выражениях поблагодарю мсье Лефевра, облегчившего епископу Честерскому муки последних месяцев.
– «Elixir Proprietalis LeFebure» пользуется большим успехом при дворе, в том числе среди юных дам, не страдающих изощрённо-мучительными заболеваниями, – сказал Комсток. – Некоторые так к нему пристрастились, что завели новую моду: засыпать и не просыпаться.
Разговор принял характер теннисной партии, в которой игроки перебрасываются шипящей гранатой. Заскрипели стулья: члены Королевского общества ерзали и тянули шеи, чтобы не пропустить зрелище.
Мсье Лефевр, не дрогнув, отбил мяч:
– С древних времён известно, что настой мака, даже в малых дозах, ослабляет здравость суждений днём и вызывает кошмары ночью . Вы не согласны?
Джон Комсток, чувствуя ловушку, промолчал. Однако Гук ответил:
– Это я могу подтвердить.
– Ваша приверженность истине, мистер Гук, пример для всех нас. Разумеется, в больших дозах лекарство убивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Посредине «Минервы», сразу за огромным стволом грот-мачты, начинается шахта, идущая до самого трюма; два винтовых трапа закручены в противоположные стороны, чтобы те, кто спускается, не мешали тем, кто поднимается; или чтобы дряхлые доктора с мешками битой посуды не путались под ногами у юнг, бегущих из трюма… с чем? Свет тусклый. Вроде бы это полотняные мешочки: тяжёлые раздутые многогранники с торчащими из углов ржавыми гвоздями. Даниель рад, что поднимается по другому трапу. Не хотелось бы напороться на такой мешок – верная смерть от столбняка.
На батарейной палубе происходит какая-то важная операция. Все орудийные порты закрыты, за исключением одного, приоткрытого на ширину ладони, в правом борту, то есть недалеко от того места, где появляется с трапа Даниель. Несколько относительно важных офицеров стоят у этого порта полукругом, как на крестинах. Сквозь доски сверху доносятся глухие удары. Это может быть обстрел; а если может быть, значит, он самый и есть. Кто-то выхватывает у Даниеля мешок и тащит к центру батарейной палубы. Матросы с пустыми мушкетонами набрасываются на него, как шакалы на кость.
Даниеля резко отодвигает локтем человек, тянущий трос, пропущенный через маленькое отверстие над орудийным портом. В итоге: (1) Даниель падает на костлявый зад; (2) указанный порт раскрывается, являя квадрат внезапного света. В нём прорисован такелаж маленького судёнышка: так близко, что кто-нибудь помоложе мог бы на него перепрыгнуть. Человек – пират – с этого корабля направляет мушкет в сторону Даниеля, но его настигает яркий сноп старого фаянса с верхней палубы «Минервы». «Ежи бросай!» – кричит кто-то. Юнги с мешочками подбегают к орудийному порту и обрушивают лязгающий космос на палубу пиратского судёнышка. Через минуту та же процедура повторяется у левого борта – значит там тоже есть пиратский корабль. Орудийные порты снова закрываются, так что никто не успевает полюбоваться красочным зрелищем: выпущенными по ним созвездиями крупных свинцовых шариков.
Соотношение вопли/крики заметно возрастает. Даниель (помогая себе встать и бочком перебираясь в безопасный уголок поближе к грот-мачте, чтобы на досуге составить список жалоб) предполагает, что вопят босоногие пираты, напарываясь на ржавые гвозди. Тут он слышит: «Пожар! Горим!» и видит, как через приоткрытый порт, клубясь в солнечном луче, вползает облако дыма. Какой-то инстинкт заставляет Даниеля позабыть ушибы вместе с растяжениями – он с проворством восьмилетнего юнги преодолевает последний отрезок трапа и оказывается в кружевной тени парусов. Уж лучше мушкетные пули, чем пожар внутри корабля.
Однако горит не «Минерва», а пиратский шлюп. Вдоль половины правого борта провисают концы. Каждый из них привязан к ржавому абордажному крюку, закрепленному за фальшборт или за выбленку. Пираты рубят абордажные тросы!
Теперь моряки бросаются к левому борту, где по-прежнему остаётся пиратский вельбот. «Минерва» кренится влево. Показывается вельбот, и в тот же миг по нему выпаливают два десятка мушкетов и мушкетонов. Даниель едва успевает увидеть результат – ужасающий, – как «Минерва» снова кренится вправо и закрывает вельбот.
Матросы бросают оружие в ящики и лезут по вантам. Ван Крюйк на юте отдает команды в блестящий медный рупор. Внизу много матросов, которые могли бы подсобить в работе, но они не показываются. Даниель уже немного разобрался в тактике пиратской войны и понимает, что ван Крюйк хочет скрыть от Тича истинный размер команды.
Они больше часа шли с попутным северным ветром (хотя сейчас он, кажется, стал чуть западнее). Южная оконечность мыса Кейп-Код прямо впереди. Однако задолго до берега «Минерва» села бы днищем на грубый бурый песок. Поэтому она поворачивает и берёт курс круто к ветру. Простые слова – например, «поворачивает», – означают процедуру столь же сложную и разработанную в деталях, как избрание нового Папы. Рослые крепыши-матросы бегут к брасам и шкотам фока-рея и кливера; они занимают позиции на баке и на бушприте, но вежливо сторонятся, пропуская марсовых, которые взбираются по вантам, чтобы развернуть фок и что там ещё на фок-мачте выше. Это дремучий лес флотских частностей, наблюдать за ним – всё равно что смотреть, как пятьдесят врачей режут разом пятьдесят разных животных. Полвека назад Даниель восхитился бы, увлёкся такой жизнью, стал капитаном. Однако сейчас, как шкипер, спешащий зарифить или убрать паруса, пока чересчур свежий ветер не бросил корабль на мель, он старается пропустить всё, без чего может обойтись, и понять главное: «Минерва» берёт круче к ветру. В ее кильватерной струе беспомощно дрейфует шлюп, паруса полощутся, матросы пытаются мокрой парусиной сбить пламя, не наступая при этом на «ежи». В нескольких милях севернее, на выходе из залива, поджидают ещё четыре корабля.
Дрожь пробегает по снастям «Минервы»: паруса вступают в новые отношения с ветром, всё натягивается втугую, как и положено. Она идёт в самый крутой бейдевинд, курсом норд-ост. Через несколько минут судно снова рядом с пиратским шлюпом, от которого поднимается уже не столько дым, сколько пар. Пираты пытаются поднять паруса. Очевидно, фаянсовый бой и ржавые гвозди полностью их деморализовали; никто уже толком не понимает, что и когда делать. Движения шлюпа неубедительны.
Тем удивительней, что ван Крюйк, без всякой надобности, снова даёт команду к повороту. «Минерва» разворачивается и встаёт на дыбы, тараня шлюп в середину корпуса, потом вздрагивает, вдавливая килем в воду его обломки. Дюжие баковые матросы абордажными саблями и топорами срубают с бушприта паутину чужого такелажа. Ван Крюйк с юта наводит пистоль за борт и, распустившись внезапной лилией дыма, ускоряет тонущим пиратам дорогу в ад.
Собрание Королевского общества, Ганфлит-хаус
1673 г.
– Вновь заявляю протест, – сказал Роберт Бойль. – Неуважительно инвентаризовать внутренности нашего основателя, словно носильные вещи, оставленные им в сундуке.
– Отклоняется, – произнёс Джон Комсток, всё ещё председатель Королевского общества, пусть и уходящий. – Впрочем, из уважения к нашему исключительно щедрому хозяину я предоставлю решение ему.
Томас Мор Англси, герцог Ганфлитский, сидел во главе вызывающе нового стола в пышном барочном стиле. Другие большие шишки вроде Джона Комстока расположились вокруг стола в соответствии со столь же барочными правилами этикета. Англси вытащил из кармана часы и поднёс их к свету, льющемуся из огромного, в пол-акра, оконного стекла, исключительно чистого, бесцветного и недавно установленного.
– Сумеем ли мы уложиться в пятьдесят секунд ? – спросил он.
Общий вздох. Краем глаза Даниель видел, как несколько членов Общества торопливо прячут часы в выцветшие, затёртые до лоска кармашки. Однако граф Апнорский и – кто бы мог подумать? – Роджер Комсток (сидящий рядом с Даниелем) полезли в новёхонькие карманы и вытащили новёхонькие часы, причем исхитрились повернуть их так, чтобы все увидели не две , а три стрелки. Третья двигалась с заметной скоростью – она отсчитывала секунды!
Многие украдкой покосились на Роберта Гука, Гефеста точных механизмов. Гук сидел с безучастным видом – вероятно, ему и впрямь было всё равно. Даниель взглянул на Лейбница; тот держал на коленях ящичек и отрешённо глядел вдаль.
Роджер Комсток тоже это приметил.
– Так немцы выглядят перед тем, как разрыдаться?
Апнор, перехватив взгляд Роджера:
– Или перед тем, как выхватить палаши и врубиться в ряды турок.
– Мы должны быть благодарны за то, что он вообще с нами, – пробормотал Даниель, заворожённый секундной стрелкой на часах Роджера. – Вчера пришло известие: в Майнце скончался его покровитель.
– От смущения, надо полагать, – прошипел граф Апнорский.
Врач, явно чувствуя себя не в своей тарелке, выступил на середину комнаты. Она была большая, и герцог Ганфлитский называл её Гранд-Салон. По-французски это значит всего лишь большая-пребольшая комната, однако, названная по-заграничному, она казалась чуть больше и даже чуть грандиознее.
Для врача она была чересчур велика и чересчур грандиозна даже в качестве просто большой-пребольшой комнаты.
– Пятьдесят секунд? – переспросил он.
Последовавшая неловкая сиена заняла куда больше пятидесяти секунд. Члены Общества пытались втолковать врачу, что такое секунда, а у того прочно засело в голове, что речь о второй ступени диатонической гаммы.
– Вспомните минуту долготы, – крикнул кто-то из дальнего конца большой-пребольшой комнаты. – Как зовется ее шестидесятая часть?
– Секунда долготы, – отвечал врач.
– Тогда по аналогии одна шестидесятая часть от минуты времени…
– Секунда… времени, – проговорил врач и что-то быстро просчитал в уме. Лицо у него вытянулось.
– Одна триста шестидесятая часа, – подсказал скучающий голос с французским акцентом.
– Время вышло! – выкрикнул Бойль. – Давайте перейдём к…
– Даем доктору ещё пятьдесят секунд, – объявил Англси.
– Благодарю, милорд. – Врач прочистил горло. – Может быть, джентльмены, покровительствовавшие изысканиям мистера Гука и теперь располагающие его остроумным прибором, соблаговолят информировать меня о ходе времени, покуда я зачитываю результаты посмертного вскрытия епископа Честерского…
– Идёт. Вы уже потратили двадцать секунд, – сказал граф Апнорский.
– Прошу тебя, Луи, давай проявим уважение к нашему покойному основателю и присутствующему здесь доктору.
– Первому, полагаю, наше уважение уже ни к чему, но ради второго соглашусь.
– Тишина! – потребовал Бойль.
– Большая часть органов епископа Честерского нормальна для человека его возраста, – сказал врач. – В одной почке я нашёл два маленьких камня. В мочеточнике – песок.
Он сел с поспешностью пехотинца, только что заметившего белые дымки над полками неприятельских мушкетов. Комната загудела, словно была стеклянным пчельником Уилкинса, и врач разворошил её палкой. Однако пчелиная царица умерла, и пчёлы не могли сойтись во мнении, кого жалить.
– Как я и подозревал: прекращения оттока мочи не было, – объявил наконец Гук. – Только боль от почечного камня. Боль, понудившая епископа Честерского искать облегчения в опиатах.
Это было всё равно что выплеснуть стакан воды в лицо мсье Лефевру. Королевский аптекарь встал.
– Я горжусь тем, что помог епископу Честерскому умерить страдания последних месяцев, – сказал он.
Снова гул, хотя в другой тональности. Роджер Комсток встал и прочистил горло.
– Если бы мистер Пепис любезно показал нам свой камень…
Пепис с готовностью вскочил и сунул руку в карман.
Джон Комсток чугунным взглядом усадил обоих на место.
– Любезность излишняя, мистер… э… Комсток, поскольку мы все его видели.
Черёд Даниеля.
– Камень мистера Пеписа огромен , и все же ему удавалось немного мочиться. Учитывая узость просвета мочевыводящих путей, не может ли маленький камень закупорить его так же и даже основательней, чем большой ?
Уже не гул, но общий одобрительный рокот. Даниель сел, Роджер Комсток осыпал его комплиментами.
– У меня были камни в почке, – сообщил Англси. – Готов засвидетельствовать, что это невыносимая пытка.
Джон Комсток:
– Как те, что применяет папская инквизиция ?
– Не разберусь, что происходит, – шепнул Даниель соседу.
– Вам стоит разобраться, прежде чем вы что-нибудь ещё скажете, – отвечал Роджер.
– Сперва Англси и Комсток сообща марают память Уилкинса – и через мгновение вцепляются друг другу в глотки из-за религии.
– И что это означает, Даниель? – спросил Роджер.
Англси, не поведя бровью:
– Уверен, что выражу мнение всего Королевского общества, если в самых искренних выражениях поблагодарю мсье Лефевра, облегчившего епископу Честерскому муки последних месяцев.
– «Elixir Proprietalis LeFebure» пользуется большим успехом при дворе, в том числе среди юных дам, не страдающих изощрённо-мучительными заболеваниями, – сказал Комсток. – Некоторые так к нему пристрастились, что завели новую моду: засыпать и не просыпаться.
Разговор принял характер теннисной партии, в которой игроки перебрасываются шипящей гранатой. Заскрипели стулья: члены Королевского общества ерзали и тянули шеи, чтобы не пропустить зрелище.
Мсье Лефевр, не дрогнув, отбил мяч:
– С древних времён известно, что настой мака, даже в малых дозах, ослабляет здравость суждений днём и вызывает кошмары ночью . Вы не согласны?
Джон Комсток, чувствуя ловушку, промолчал. Однако Гук ответил:
– Это я могу подтвердить.
– Ваша приверженность истине, мистер Гук, пример для всех нас. Разумеется, в больших дозах лекарство убивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54