– Вообще-то я добрался только до Кольбера. А предложение было такое: чем воевать с соседями , Франция могла бы предпринять поход на Египет и основать там империю, грозя туркам с левого фланга – из Африки, – что заставило бы тех оттянуть войска с правого фланга…
– Христианского мира.
– Да. – Лейбниц вздохнул.
– Мысль… э… дерзкая, – проговорил Даниель, тоже становясь дипломатом.
– К тому времени, как я прибыл в Париж и добился аудиенции у Кольбера, Людовик уже вторгся в пределы Голландии и Германии.
– А замысел хорош.
– Быть может, его воскресит какой-нибудь грядущий французский монарх, – пожал плечами Лейбниц. – Для голландцев последствия были ужасны, для меня – благотворны. Я мог, не отцеживая более дипломатических комаров, отправиться в дом Кольбера на рю Вивьен, чтобы потягаться с философскими исполинами.
– Я уже отчаялся с ними тягаться, – вздохнул Даниель, – и теперь лишь плетусь у них в хвосте.
Они прошли весь Стренд и сели в кофейне, выходящей окнами на юг. Даниель развернул арифметическую машину к свету и осмотрел колесики.
– Простите, доктор, это исключительно для разговора или?…
– Пожалуй, вам стоит вернуться и спросить Уилкинса.
– Упрёк принят.
Они пригубили кофе.
– Епископ Честерский был в определённой степени прав, говоря, что её мог бы построить Гук, – сказал Даниель. – Несколько лет назад он беззаветно служил Королевскому обществу и тогда построил бы . Теперь он беззаветно служит Лондону, и почти все его часы собирают ремесленники, за исключением тех, что предназначаются королю, герцогу Йоркскому и другим высокопоставленным лицам.
– Если бы я объяснил мистеру Гуку важность этой машины, уверен, он бы за неё взялся.
– Вы не знаете Гука, – возразил Даниель. – Из-за того, что вы немец и у вас обширные связи за границей, Гук решит, что вы принадлежите к клике ГРУБЕНДОЛЯ, которая в его воображении столь непомерно велика, что французское вторжение в Египет – лишь малейшая из её задач.
– ГРУБЕНДОЛЬ? – переспросил Лейбниц и, раньше чем Даниель успел объяснить, продолжал: – А, ясно, анаграмма фамилии «Ольденбург».
Даниель стиснул зубы, вспомнив, сколько времени потребовалось ему, чтобы разрешить эту головоломку.
– Гук убеждён, что Ольденбург крадёт его изобретения – пересылает за границу в шифрованных письмах. Что хуже, он видел, как вы сошли с лодки и получили письмо от небезызвестного голландца. Он захочет знать, в какие континентальные интриги вы замешаны.
– Я не скрываю, что мой покровитель – архиепископ Майнцский, – запротестовал Лейбниц.
– Мне казалось, вы назвали себя лютеранином.
– Я и есть лютеранин. Одна из целей архиепископа – примирить две церкви.
– Здесь бы мы сказали: более чем две, – напомнил Даниель.
– Гук религиозен?
– Если вы спрашиваете: «ходит ли он в церковь», то ответ – нет, – сказал Даниель. – Однако если вы хотите узнать, верит ли он в Бога, то я бы ответил: «да»: микроскоп и телескоп – его церковные витражи, анималькули в капле собственной спермы и тени Сатурнова кольца – небесные видения.
– Так он вроде Спинозы?
– Вы хотите сказать, из тех, для кого Бог – не более чем Природа? Сомневаюсь.
– Чего хочет Гук?
– Он день и ночь занят проектированием зданий и прокладкой улиц…
– Да, а я занимаюсь реформированием немецкого законодательства, однако это не то, чего я хочу.
– Мистер Гук строит различные козни против Ольденбурга.
– Но не потому, что хочет ?
– Он пишет статьи и читает лекции…
Лейбниц фыркнул.
– Менее десятой части того, что он знает, изложено на бумаге, не так ли?
– Гука плохо понимают, отчасти из-за странностей, отчасти из-за скверного характера. В мире, где многие отказываются верить в гипотезу Коперника, некоторые самые передовые идеи Гука, будучи обнародованы, могли бы привести его в Бедлам.
Лейбниц сощурился.
– Алхимия?
– Мистер Гук презирает алхимию.
– Отлично! – выпалил Лейбниц, позабыв про дипломатию, – и ужасно смутился, испугавшись, что Даниель сам окажется алхимиком.
Даниель успокоил его, процитировав из Гука:
– «Зачем искать загадки там, где их нет? Уподобляться раввинам-каббалистам, ищущим энигмы в числах и расположении букв, ничего такого не содержащих, тем временем как в природных формах… чем более мы увеличиваем предмет, тем восхитительнейшие тайны раскрываем и тем более постигаем несовершенство собственных чувств и всемогущество нашего Создателя».
– Итак, Гук верит, что тайны мироздания можно открыть под микроскопом.
– Да. Снежинки, например. Коли каждая не похожа на другую, почему все шесть лучиков конкретной снежинки одинаковы?
– Если мы полагаем, что лучи растут из центра, значит, в центре есть нечто, придающее каждому из шести лучей общий организующий принцип – как все дубы и все липы имеют общую природу и вырастают примерно одинаковой формы.
– Человек, говорящий о некой загадочной природе , подобен схоласту – этакий Аристотель в камзоле.
– Или в мантии алхимика, – добавил Лейбниц.
– Согласен. Ньютон бы сказал…
– Это который изобрёл телескоп?
– Да. Он бы сказал, что, если поймать снежинку, расплавить и перегнать воду, можно получить дистиллят – сущность, которая воплощает её природу в физическом мире и определяет форму.
– Да, это точный дистиллят алхимического мышления – веры в то, что всё непонятное нам имеет некую физическую сущность, которую в принципе можно выделить из грубого вещества.
– Мистер Гук, напротив, убежден, что пути Природы созвучны человеческому разумению. Как биение мушиных крыл созвучно колебаниям струны и может войти с ним в резонанс – так и каждый феномен в мире может в принципе быть познан человеческим разумом.
– И обладая достаточно мощным микроскопом, – добавил Лейбниц, – Гук мог бы, заглянув внутрь снежинки при её рождении, увидеть, как сцепляются внутренние части, словно шестерни в творимых Богом часах.
– Именно так, сударь.
– И этого-то он хочет ?
– Такова неназванная цель его исследований – в это он должен верить и к этому стремиться, ибо такова его внутренняя природа.
– Теперь вы говорите как аристотельянец, – пошутил Лейбниц. Он потянулся через стол и положил руку на ящичек. – Что часы для времени , то эта машина для мысли .
– Сударь! Вы показали мне, как несколько шестерён складывают и умножают числа, – превосходно. Но это не значит мыслить !
– Что есть число, мистер Уотерхауз?
Даниель застонал.
– Как вы можете задавать такие вопросы?
– Как можете вы их не задавать? Вы ведь философ?
– Натурфилософ.
– Тогда вы должны согласиться, что в современном мире математика – сердце натурфилософии. Она подобна загадочной сущности в центре снежинки. Когда мне было пятнадцать, мистер Уотерхауз, я бродил по Розенталю – это сад на краю Лейпцига – и определил свой путь к натурфилософии: отбросить старую доктрину субстанциальных форм и положиться в объяснении мира на механику. Сие неизбежно привело меня к математике.
– В свои пятнадцать я раздавал пуританские памфлеты на соседней улице и бегал от городской стражи – но со временем, доктор, когда мы с Ньютоном изучали Декарта в Кембридже, я пришёл к тому же, что и вы, заключению о ведущей роли математики.
– Тогда повторю свой вопрос: что есть число? И что значит перемножить два числа?
– В любом случае не то же, что мыслить .
– Бэкон сказал: «Всё, обладающее заметным различием, по природе своей способно обозначать мысль». Нельзя отрицать, что числа в этом смысле способны…
– Обозначать мысль, да! Но обозначить мысль не значит мыслить – иначе перья и печатные прессы сами бы писали стихи.
– Может ли ваш разум манипулировать этой ложкой непосредственно? – Лейбниц взял серебряную ложечку и положил её на стол между ними.
– Без помощи рук – нет.
– И когда вы думаете о ложке, манипулирует ли ею ваш разум?
– Нет. Когда я о ней думаю, с ложкой ничего не происходит.
– Поскольку наш разум не может манипулировать физическими предметами – чашкой, блюдцем, ложкой, – он манипулирует их символами , хранящимися в нашем мозгу.
– Тут я соглашусь.
– Вы сами помогали епископу Честерскому придумать философский язык, который – и в этом главное его достоинство – приписывает каждой вещи положение в определённой таблице. Это положение может быть обозначено числом.
– Опять-таки соглашусь. Числа могут обозначать мысль, пусть и своего рода шифром. Но мысль – совершенно другое дело!
– Почему? Мы складываем, вычитаем и умножаем числа.
– Положим, число «три» обозначает курицу, а число «двенадцать» – кольца Сатурна. Сколько будет трижды двенадцать?
– Ну, нельзя делать это произвольно , – сказал Лейбниц, – как Евклид не мог бы, проведя произвольные окружности и прямые, получить теорему. Должна быть строгая система правил, по которым производятся действия над числами.
– И вы предлагаете построить для этого машину?
– Pourquoinon ? При помощи машины истину удастся запечатлеть, как на бумаге.
– И всё равно это не мысль. Способность мыслить дал человеку Господь.
– И как, по-вашему, Господь её нам даёт?
– Не знаю, сударь!
– Если подвергнуть перегонке человеческий мозг, удастся ли извлечь таинственную сущность – присутствие Божие на земле?
– Алхимики зовут её философской ртутью.
– Или, если Гук посмотрит на человеческий мозг в микроскоп, увидит ли он крошечные зубчатые колёса?
Даниель молчал. В голове все смешалось. Зубчатые колёса застопорились, философская ртуть капала из ушей.
– Вы уже объединились с Гуком против Ньютона касательно снежинок, могу ли я предположить, что вы придерживаетесь таких же взглядов касательно мозга? – с преувеличенной вежливостью продолжал Лейбниц.
Даниель некоторое время смотрел через окно в какую-то далёкую точку. Постепенно его мысль вернулась в кофейню. Он покосился на арифметическую машину.
– В одной из глав «Микрографии» Гук описывает, как мухи вьются над мясом, бабочки – над цветком, комары – над водой, создавая видимость разумного поведения. Однако он считает, что пары, исходящие от мяса, цветов и прочего, включают некий внутренний механизм. Другими словами, он считает, что эти твари не разумней ловушки, в которой животное, хватая приманку, тянет за нить, привязанную к мушкету. Дикарь, видя, как ловушка убивает зверя, сочтёт её разумной. Однако ловушка не разумна, разумен человек, который её придумал. Так вот если вы, изобретательный доктор Лейбниц, создадите машину, которая будет якобы мыслить, – будет ли она мыслить на самом деле или только отражать ваш гений?
– С тем же успехом вы могли бы спросить: мыслим ли мы? Или только отражаем Божий гений?
– Предположим, я бы задал этот вопрос – что бы вы ответили, доктор?
– Я бы ответил: и то, и другое.
– И то, и другое? Невозможно. Должно быть либо то, либо это.
– Не согласен с вами, мистер Уотерхауз.
– Если мы всего лишь механизмы, работающие по правилам, которые положил Господь, то все наши действия предопределены, и мы на самом деле не мыслим.
– Однако, мистер Уотерхауз, вас воспитали пуритане, верящие в предопределение…
– Воспитали, да… – Он не договорил фразу.
– Вы больше не верите в предопределение?
– Оно не созвучно моим наблюдениям, как пристало хорошей гипотезе. – Даниель вздохнул. – Теперь я вижу, почему Ньютон избрал путь алхимии.
– Когда вы говорите «избрал», вы подразумеваете, что он отринул другой путь. Значит ли это, что ваш друг Ньютон исследовал идею механически детерминированного разума и отверг её?
– Если он исследовал её, то лишь в страшных снах.
Лейбниц поднял брови и некоторое время смотрел на чашки.
– Таков один из двух великих лабиринтов, в которые увлекается человеческая мысль: свободная воля или предопределённость. Вас учили верить в последнюю. Вы отвергли её – вероятно, в ходе мучительной душевной борьбы, – и стали мыслителем. Вы приняли современную, механистическую философию. И теперь эта самая философия вроде бы ведёт вас назад к предопределенности. Тяжело.
– Однако вы утверждаете, что знаете третий путь, доктор. Расскажите о нём.
– Охотно бы, – промолвил Лейбниц, – но должен сейчас с вами расстаться и встретиться с моими спутниками. Можем ли мы продолжить беседу в другой раз?
На «Минерве», залив Кейп-Код, Массачусетс

Ноябрь, 1713 г.
В бытность свою молодым членом Королевского общества Даниель не раз препарировал человеческие головы и знает: череп, точно корпус корабля, сплошь опутан мокрым такелажем – внизу галсы сухожилий и брасы связок крепятся на кофель-планках нижней челюсти и височной кости, вверху, словно парус, растянуто широкое полотнище соединительной ткани. Покуда Даниель рысцой поднимается из трюма «Минервы», таща за собою мешок с боеприпасом он чувствует, как все эти снасти неумолимо выбираются втугую. Каждая ступенька – щёлканье палов, как будто невидимые матросы вращают кабестан в его голове. Последний час он провёл ниже ватерлинии, не в самой уютной части корабля, зато вне опасности от летящих ядер, – разбивал тарелки молотком и горланил старые песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54