Похоже на… приманку для лис!
Снова гогот, который прервал мужской голос со стороны фургонов:
– Тесс! Побереги свои шуточки для короля, тебя ждут на сцене!
Девушки подобрали юбки и упорхнули. Даниель увидел их в просвете между палатками и узнал в той, которую звали Тесс, актрису из «Осады Маастрихта». Тогда он принял её за француженку, потому что она грассировала и говорила в нос. Теперь он понял, что на самом деле она – англичанка, способная изображать разные голоса. Вполне обычное умение для актрисы, но для Даниеля оно было в новинку. Девушка его заинтриговала.
Даниель вышел из-за палатки, по другую сторону которой (скажем без обиняков) прятался, и – движимый исключительно любознательностью – шагнул к тому месту, где сладкоголосая имитаторша Тесс (скажем без обиняков) справляла нужду.
На крыше, водружённой над сценой, снова зажгли порох, изображая молнию, и на мгновение перед Даниелем возникло озерцо жёлтого света. На траве, зелёной, почти как фосфор (стояла весна), валялась свёрнутая тряпица, исходящая паром от тепла Тесс, алая от её крови.
…Ведь при помощи огня
Коптящих углей может превратить
Алхимик, или думает, что может,
Металл, рождённый шлаковой рудой,
В отменнейшее золото.
Мильтон, «Потерянный рай»
У короля выдался напряжённый день. А может быть, так наивно предполагал Даниель, и для короля день был совершенно обычный, а выдохлись лишь кембриджцы, старавшиеся изо всех сил от него не отставать. Кавалькада возникла на южном краю горизонта в середине утра. В целом (на взгляд Даниеля) это чем-то напоминало недавнее вторжение Людовика XIV в Голландскую республику: королевская свита взметала пыль, истребляла овёс и оставляла груды навоза, как любой полк, однако повозки были сплошь золочёные, всадники – вооружены придворными рапирами, фельдмаршалы носили юбки, повелевали мужчинами и казнили их взглядами. Так или иначе, Карлу II в Кембридже сопутствовал больший успех, нежели Людовику XIV в Нидерландах. Город был сметён, растоптан. Женские груди повсюду, голозадые придворные падают из окон, запах травы и папоротника заглушён духами – и не просто парижскими, а индийскими и арабскими. Король вылез из кареты и прошёл по улицам под приветственные крики учёных, выстроившихся у своих колледжей по рангам и степеням, как солдаты на смотре. Уходящий почётный ректор презентовал королю огромную Библию – уверяли, будто можно было видеть за милю, как его величество сморщил нос и закатил глаза. Позже король (вместе со сворою умопомешанных спаниелей) отобедал в коллегии Святой и Нераздельной Троицы под портретом её основателя, Генриха VIII, кисти великого Гольбейна. Исааки Даниель как члены совета привыкли обедать за главным столом, однако сейчас город наводнили персоны куда более важные, так что им пришлось сдвинуться на середину трапезной; Исаак в алой мантии беседовал о чём-то с Бойлем и Локком, а Даниеля затёрли в угол вместе с несколькими викариями, которые вопреки евангельским заповедям явно друг друга не любили. Даниель пытался сквозь их бубнёж разобрать, что говорят за главным столом. Король отпустил несколько реплик по поводу Генриха VIII, очевидно – шутливых.
Сперва насчёт старого греховодника и многоженства – настолько топорно, что даже смешно. Разумеется, всё было очень завуалировано, то есть он не сказал этого прямо, но смысл был таков: за что меня называют развратником? Я хотя бы не рублю им головы. Если бы Даниель (или другой учёный на его месте) желал себе немедленной смерти, он мог бы встать и выкрикнуть: «По крайней мере он в конечном счёте сумел зачать законного наследника!», однако ничего такого не произошло.
Осушив несколько бокалов, король пустился в рассуждения о том, насколько великолепен и богат Кембридж, и как примечательно, что Генрих VIII добился столь блистательных результатов, всего лишь порвав с Папой и разграбив несколько монастырей. Так, может быть, сокровища пуритан, квакеров, гавкеров и пресвитериан пойдут однажды на создание ещё более великолепного колледжа!… Угроза была, само собой, шуточная; король тут же добавил, что речь идёт о добровольных пожертвованиях. Тем не менее присутствующие диссентеры озлобились, впрочем (как позже рассудил Даниель), не более, чем были уже озлоблены. К тому же это был мастерский выпад в сторону католиков. Короче, король пролил бальзам на души и успокоил страхи высоких англикан (таких, как Джон Комсток). Королю часто приходилось их успокаивать, поскольку многие подозревали его в симпатиях (а иные и в принадлежности) к папистам.
Другими словами, Даниель только что увидел маленькую толику обычной придворной политики, и ничего существенного не произошло. Однако с тех пор, как Джон Уилкинс утратил способность мочиться, обязанностью Даниеля стало всё примечать и впоследствии ему докладывать.
Затем все отправились в церковь, где герцога Монмутского (героя, прославленного учёного и внебрачного королевского сына) назначили почётным ректором Кембриджа. После чего состоялось представление комедии.
Даниель помедлил под готической аркой и оглядел каменные ступени, ведущие в Большой двор Тринити-колледжа: пространство, раза в четыре превосходящее Невиллс-корт. Странным образом двор напомнил ему Лондонскую биржу, только если Биржа была светлая, вся в порхающих Меркуриях и золотых кузнечиках Томаса Грешема и наполнена зычно орущими торговцами, то Большой двор Тринити-колледжа был воплощением готики, припорошенной голубоватым светом луны, а редкие обитатели, облачённые в мантии и/или длинные парики, тихо прогуливались подвое, по трое или секретничали в дверных проёмах. Если биржевики покупали акции кораблей или компаний и меняли ямайский сахар на испанское серебро, то эти люди обменивались мелкими заговорами или дворцовыми слухами. Приезд двора в Кембридж походил на Стаурбриджскую ярмарку – это был случай провернуть разного рода дела, по большей части тайного свойства. Простая прогулка через Большой двор к воротам не грозила Даниелю ничем плохим. Как член совета он имел право идти по траве, большая часть этих людей – нет. Не то чтобы они строго соблюдали педантичный устав колледжа, но придворный инстинкт заставлял их держаться тёмных углов. Даниель двинулся по широкому открытому пространству, чтобы никто не решил, будто он подслушивает. Линия, прочерченная от арки к воротам, прошла бы через нечто вроде бельведера в центре двора: восьмиугольное сооружение, окруженное несколькими ступенями, с фонтаном в форме кубка посередине. Луна косо освещала колонны, придавая им пугающий вид: трупно-белый камень в потёках крови, бьющей из рассечённых артерий. Даниель решил было, что это видение папистского толка, и уже хотел оглядеть руки – не проступили ли стигматы, – но тут уловил запах и вспомнил, что фонтан наполнили кларетом в честь короля и нового ректора. Затея сомнительной остроты, однако о вкусах не спорят…
– Негры не могут размножаться, – произнёс знакомый голос неожиданно близко.
– О чём вы? Они могут размножаться не хуже других, – возразил другой знакомый голос. – И даже лучше!
– В отсутствие негритянок – не могут.
– Да что вы говорите!
– Помните, плантаторы близоруки и мечтают об одном – скорее выбраться с Ямайки; каждый день они просыпаются в страхе, что их – или детей – свалила какая-нибудь туземная лихорадка. Ввозить негритянок стоит почти столько же, сколько ввозить негров, но женщины не способны добывать столько же сахара, особенно если рожают.
Даниель узнал наконец голос – говорил сэр Ричард Апторп, второе А в КАБАЛе .
– Так они вовсе не ввозят женщин?
– Именно, сэр. А мужчины, как правило, живут не больше нескольких лет.
– Что ж, это отчасти объясняет тот вой, который в последнее время несётся с Биржи.
Два человека сидели на ступенях фонтана, лицом к воротам, и Даниель не видел их, пока не подошёл ближе и не услышал. Он уже собирался изменить курс и обойти фонтан стороной, когда второй из говоривших (тот, что не Апторп) встал, обернулся, зачерпнул бокалом из фонтана – и увидел Даниеля, который стоял перед ним, как пень. Теперь и Даниель узнал этого человека – как было не узнать его среди темного двора Тринити-коллежда, с руками, обагрёнными кровью!
– Ба! – воскликнул Джеффрис. – Здесь новая статуя? Пуританский святой? О, я ошибся, она движется – то, что выглядело столпом добродетели, оказалось Даниелем Уотерхаузом, как всегда, всё примечающим. Сейчас он подглядывал за нами, однако не тревожьтесь, сэр Ричард, мистер Уотерхауз видит всё и ничего не делает – образцовый член Королевского общества.
– Добрый вечер, мистер Уотерхауз, – произнёс Апторп, давая понять, что находит Джеффриса утомительным и несносным.
– Мистер Джеффрис. Сэр Ричард. Боже, храни короля.
– Боже, храни короля! – повторил Джеффрис, отпивая из мокрого бокала. – Ну-ка отвечайте без запинки, мистер Уотерхауз, как примерный учёный. Почему друзья сэра Ричарда на Бирже подняли такой шум?
– Адмирал де Рёйтер отплыл в Гвинею и захватил почти все невольничьи порты герцога Йоркского, – сказал Даниель.
Джеффрис (прикрывая рукой рот, театральным шёпотом):
– Которые герцог Йоркский похитил у голландцев несколько лет назад – но кто вдаётся в такие мелочи!
– В те годы, когда компания герцога контролировала Гвинею, на Ямайку доставляли множество рабов, они производили сахар, состояния наживались, и доходы были устойчивы, покуда новые завозы покрывали убыль рабов. Однако теперь голландцы перекрыли их поступление. Полагаю, многие клиенты сэра Ричарда на Бирже явно видят последствия, и на рынке заметно некоторое волнение.
Как жертва неспровоцированного оскорбления действием, озирающаяся в поисках свидетелей, Джеффрис повернулся к Апторпу – тот поднял бровь и кивнул. Джеффрис уже несколько лет был лондонским барристером. Даниель полагал, что для него упомянутые события – всего лишь загадочная причина, по которой разоряются клиенты.
– Некоторое волнение, – театральным шёпотом повторил Джеффрис. – Пресный язык, не правда ли? Вообразите плантатора на Ямайке, который смотрит, как убывает рабочая сила и гибнет урожай… бьётся изо всех сил, силясь предотвратить разорение, желтую лихорадку, невольничий бунт… вглядывается в горизонт, молится о кораблях, которые станут его спасением… а вы говорите «некоторое волнение»?
Хотелось ответить: «Вообразите барристера, который видит, как худеет его кошель с каждой пропитой монетой, всматривается в Стренд, молится о состоятельном клиенте», однако Джеффрис был при шпаге и пьян, поэтому Даниель сказал:
– Если эти плантаторы в церкви и молятся, то они уже спасены. Добрый вечер, господа.
Он направился к воротам, держась подальше от фонтана, чтобы Джеффрису не вздумалось пырнуть его шпагой. Сэр Ричард Апторп вежливо аплодировал. Джеффрис рычал, однако через несколько секунд ему удалось выдавить:
– Вы тот же человек, каким были – или не были – десять лет назад, Даниель Уотерхауз! Тогда вами правил страх – теперь вы хотите, чтобы он правил Англией! Благодарение Богу, что вы заперты в этих стенах и не в силах заразить Лондон своим отвратительным фарисейством!
И далее в том же духе, покуда Даниель не юркнул под своды Главных ворот Тринити-колледжа. Они представляли собой декоративную крепость с башенками по четырем углам – самое место, чтобы укрыться от атаки Джеффриса. Ворота отстояли от церкви примерно на бросок камня; брешь в оборонительном периметре колледжа залепили жилым строением, перед которым со стороны города был разбит крошечный садик. В разное время тут ютились разные члены совета, а сейчас проживали Даниель Уотерхауз и Исаак Ньютон. Когда два бакалавра перевезли сюда свою жалкую мебель, места осталось хоть отбавляй, и на нём разместили ведущую алхимическую лабораторию мира. Даниель знал, потому что сам помог её оборудовать – вернее будет сказать, помогал, поскольку она постоянно достраивалась.
Войдя в дом, Даниель подобрал мантию, чтобы та не вспыхнула, задев раскалённый купол отражательной печи, в которой жар пламени отражался от свода, нагревая вещество сверху, потом приподнял подол, чтобы не волочить его по груде угля, которая, он знал (в помещении было темно), лежала на полу справа. И заодно по куче конского навоза слева (при горении навоз даёт мягкое влажное тепло). Он протиснулся между деревянными ящиками, овальными склянками со ртутью, составленными одна в одну, и попал в соседнюю комнату.
Комната походила на миниатюрный город, выстроенный иноземными зодчими и охваченный пожаром: каждое «здание» имело особую форму, чтобы определённым образом втягивать воздух, направлять пламя и отводить дым. Некоторые дымились, от некоторых поднимался пар или странно пахнущие испарения. Невозможно описать все запахи; легче сказать, чем здесь не пахло. Слитки золота лежали на столах, словно масло в бакалейной лавке – среди алхимиков высшего разряда модно было демонстрировать презрение к золоту, дабы отвести упрёк в корыстных мотивах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Снова гогот, который прервал мужской голос со стороны фургонов:
– Тесс! Побереги свои шуточки для короля, тебя ждут на сцене!
Девушки подобрали юбки и упорхнули. Даниель увидел их в просвете между палатками и узнал в той, которую звали Тесс, актрису из «Осады Маастрихта». Тогда он принял её за француженку, потому что она грассировала и говорила в нос. Теперь он понял, что на самом деле она – англичанка, способная изображать разные голоса. Вполне обычное умение для актрисы, но для Даниеля оно было в новинку. Девушка его заинтриговала.
Даниель вышел из-за палатки, по другую сторону которой (скажем без обиняков) прятался, и – движимый исключительно любознательностью – шагнул к тому месту, где сладкоголосая имитаторша Тесс (скажем без обиняков) справляла нужду.
На крыше, водружённой над сценой, снова зажгли порох, изображая молнию, и на мгновение перед Даниелем возникло озерцо жёлтого света. На траве, зелёной, почти как фосфор (стояла весна), валялась свёрнутая тряпица, исходящая паром от тепла Тесс, алая от её крови.
…Ведь при помощи огня
Коптящих углей может превратить
Алхимик, или думает, что может,
Металл, рождённый шлаковой рудой,
В отменнейшее золото.
Мильтон, «Потерянный рай»
У короля выдался напряжённый день. А может быть, так наивно предполагал Даниель, и для короля день был совершенно обычный, а выдохлись лишь кембриджцы, старавшиеся изо всех сил от него не отставать. Кавалькада возникла на южном краю горизонта в середине утра. В целом (на взгляд Даниеля) это чем-то напоминало недавнее вторжение Людовика XIV в Голландскую республику: королевская свита взметала пыль, истребляла овёс и оставляла груды навоза, как любой полк, однако повозки были сплошь золочёные, всадники – вооружены придворными рапирами, фельдмаршалы носили юбки, повелевали мужчинами и казнили их взглядами. Так или иначе, Карлу II в Кембридже сопутствовал больший успех, нежели Людовику XIV в Нидерландах. Город был сметён, растоптан. Женские груди повсюду, голозадые придворные падают из окон, запах травы и папоротника заглушён духами – и не просто парижскими, а индийскими и арабскими. Король вылез из кареты и прошёл по улицам под приветственные крики учёных, выстроившихся у своих колледжей по рангам и степеням, как солдаты на смотре. Уходящий почётный ректор презентовал королю огромную Библию – уверяли, будто можно было видеть за милю, как его величество сморщил нос и закатил глаза. Позже король (вместе со сворою умопомешанных спаниелей) отобедал в коллегии Святой и Нераздельной Троицы под портретом её основателя, Генриха VIII, кисти великого Гольбейна. Исааки Даниель как члены совета привыкли обедать за главным столом, однако сейчас город наводнили персоны куда более важные, так что им пришлось сдвинуться на середину трапезной; Исаак в алой мантии беседовал о чём-то с Бойлем и Локком, а Даниеля затёрли в угол вместе с несколькими викариями, которые вопреки евангельским заповедям явно друг друга не любили. Даниель пытался сквозь их бубнёж разобрать, что говорят за главным столом. Король отпустил несколько реплик по поводу Генриха VIII, очевидно – шутливых.
Сперва насчёт старого греховодника и многоженства – настолько топорно, что даже смешно. Разумеется, всё было очень завуалировано, то есть он не сказал этого прямо, но смысл был таков: за что меня называют развратником? Я хотя бы не рублю им головы. Если бы Даниель (или другой учёный на его месте) желал себе немедленной смерти, он мог бы встать и выкрикнуть: «По крайней мере он в конечном счёте сумел зачать законного наследника!», однако ничего такого не произошло.
Осушив несколько бокалов, король пустился в рассуждения о том, насколько великолепен и богат Кембридж, и как примечательно, что Генрих VIII добился столь блистательных результатов, всего лишь порвав с Папой и разграбив несколько монастырей. Так, может быть, сокровища пуритан, квакеров, гавкеров и пресвитериан пойдут однажды на создание ещё более великолепного колледжа!… Угроза была, само собой, шуточная; король тут же добавил, что речь идёт о добровольных пожертвованиях. Тем не менее присутствующие диссентеры озлобились, впрочем (как позже рассудил Даниель), не более, чем были уже озлоблены. К тому же это был мастерский выпад в сторону католиков. Короче, король пролил бальзам на души и успокоил страхи высоких англикан (таких, как Джон Комсток). Королю часто приходилось их успокаивать, поскольку многие подозревали его в симпатиях (а иные и в принадлежности) к папистам.
Другими словами, Даниель только что увидел маленькую толику обычной придворной политики, и ничего существенного не произошло. Однако с тех пор, как Джон Уилкинс утратил способность мочиться, обязанностью Даниеля стало всё примечать и впоследствии ему докладывать.
Затем все отправились в церковь, где герцога Монмутского (героя, прославленного учёного и внебрачного королевского сына) назначили почётным ректором Кембриджа. После чего состоялось представление комедии.
Даниель помедлил под готической аркой и оглядел каменные ступени, ведущие в Большой двор Тринити-колледжа: пространство, раза в четыре превосходящее Невиллс-корт. Странным образом двор напомнил ему Лондонскую биржу, только если Биржа была светлая, вся в порхающих Меркуриях и золотых кузнечиках Томаса Грешема и наполнена зычно орущими торговцами, то Большой двор Тринити-колледжа был воплощением готики, припорошенной голубоватым светом луны, а редкие обитатели, облачённые в мантии и/или длинные парики, тихо прогуливались подвое, по трое или секретничали в дверных проёмах. Если биржевики покупали акции кораблей или компаний и меняли ямайский сахар на испанское серебро, то эти люди обменивались мелкими заговорами или дворцовыми слухами. Приезд двора в Кембридж походил на Стаурбриджскую ярмарку – это был случай провернуть разного рода дела, по большей части тайного свойства. Простая прогулка через Большой двор к воротам не грозила Даниелю ничем плохим. Как член совета он имел право идти по траве, большая часть этих людей – нет. Не то чтобы они строго соблюдали педантичный устав колледжа, но придворный инстинкт заставлял их держаться тёмных углов. Даниель двинулся по широкому открытому пространству, чтобы никто не решил, будто он подслушивает. Линия, прочерченная от арки к воротам, прошла бы через нечто вроде бельведера в центре двора: восьмиугольное сооружение, окруженное несколькими ступенями, с фонтаном в форме кубка посередине. Луна косо освещала колонны, придавая им пугающий вид: трупно-белый камень в потёках крови, бьющей из рассечённых артерий. Даниель решил было, что это видение папистского толка, и уже хотел оглядеть руки – не проступили ли стигматы, – но тут уловил запах и вспомнил, что фонтан наполнили кларетом в честь короля и нового ректора. Затея сомнительной остроты, однако о вкусах не спорят…
– Негры не могут размножаться, – произнёс знакомый голос неожиданно близко.
– О чём вы? Они могут размножаться не хуже других, – возразил другой знакомый голос. – И даже лучше!
– В отсутствие негритянок – не могут.
– Да что вы говорите!
– Помните, плантаторы близоруки и мечтают об одном – скорее выбраться с Ямайки; каждый день они просыпаются в страхе, что их – или детей – свалила какая-нибудь туземная лихорадка. Ввозить негритянок стоит почти столько же, сколько ввозить негров, но женщины не способны добывать столько же сахара, особенно если рожают.
Даниель узнал наконец голос – говорил сэр Ричард Апторп, второе А в КАБАЛе .
– Так они вовсе не ввозят женщин?
– Именно, сэр. А мужчины, как правило, живут не больше нескольких лет.
– Что ж, это отчасти объясняет тот вой, который в последнее время несётся с Биржи.
Два человека сидели на ступенях фонтана, лицом к воротам, и Даниель не видел их, пока не подошёл ближе и не услышал. Он уже собирался изменить курс и обойти фонтан стороной, когда второй из говоривших (тот, что не Апторп) встал, обернулся, зачерпнул бокалом из фонтана – и увидел Даниеля, который стоял перед ним, как пень. Теперь и Даниель узнал этого человека – как было не узнать его среди темного двора Тринити-коллежда, с руками, обагрёнными кровью!
– Ба! – воскликнул Джеффрис. – Здесь новая статуя? Пуританский святой? О, я ошибся, она движется – то, что выглядело столпом добродетели, оказалось Даниелем Уотерхаузом, как всегда, всё примечающим. Сейчас он подглядывал за нами, однако не тревожьтесь, сэр Ричард, мистер Уотерхауз видит всё и ничего не делает – образцовый член Королевского общества.
– Добрый вечер, мистер Уотерхауз, – произнёс Апторп, давая понять, что находит Джеффриса утомительным и несносным.
– Мистер Джеффрис. Сэр Ричард. Боже, храни короля.
– Боже, храни короля! – повторил Джеффрис, отпивая из мокрого бокала. – Ну-ка отвечайте без запинки, мистер Уотерхауз, как примерный учёный. Почему друзья сэра Ричарда на Бирже подняли такой шум?
– Адмирал де Рёйтер отплыл в Гвинею и захватил почти все невольничьи порты герцога Йоркского, – сказал Даниель.
Джеффрис (прикрывая рукой рот, театральным шёпотом):
– Которые герцог Йоркский похитил у голландцев несколько лет назад – но кто вдаётся в такие мелочи!
– В те годы, когда компания герцога контролировала Гвинею, на Ямайку доставляли множество рабов, они производили сахар, состояния наживались, и доходы были устойчивы, покуда новые завозы покрывали убыль рабов. Однако теперь голландцы перекрыли их поступление. Полагаю, многие клиенты сэра Ричарда на Бирже явно видят последствия, и на рынке заметно некоторое волнение.
Как жертва неспровоцированного оскорбления действием, озирающаяся в поисках свидетелей, Джеффрис повернулся к Апторпу – тот поднял бровь и кивнул. Джеффрис уже несколько лет был лондонским барристером. Даниель полагал, что для него упомянутые события – всего лишь загадочная причина, по которой разоряются клиенты.
– Некоторое волнение, – театральным шёпотом повторил Джеффрис. – Пресный язык, не правда ли? Вообразите плантатора на Ямайке, который смотрит, как убывает рабочая сила и гибнет урожай… бьётся изо всех сил, силясь предотвратить разорение, желтую лихорадку, невольничий бунт… вглядывается в горизонт, молится о кораблях, которые станут его спасением… а вы говорите «некоторое волнение»?
Хотелось ответить: «Вообразите барристера, который видит, как худеет его кошель с каждой пропитой монетой, всматривается в Стренд, молится о состоятельном клиенте», однако Джеффрис был при шпаге и пьян, поэтому Даниель сказал:
– Если эти плантаторы в церкви и молятся, то они уже спасены. Добрый вечер, господа.
Он направился к воротам, держась подальше от фонтана, чтобы Джеффрису не вздумалось пырнуть его шпагой. Сэр Ричард Апторп вежливо аплодировал. Джеффрис рычал, однако через несколько секунд ему удалось выдавить:
– Вы тот же человек, каким были – или не были – десять лет назад, Даниель Уотерхауз! Тогда вами правил страх – теперь вы хотите, чтобы он правил Англией! Благодарение Богу, что вы заперты в этих стенах и не в силах заразить Лондон своим отвратительным фарисейством!
И далее в том же духе, покуда Даниель не юркнул под своды Главных ворот Тринити-колледжа. Они представляли собой декоративную крепость с башенками по четырем углам – самое место, чтобы укрыться от атаки Джеффриса. Ворота отстояли от церкви примерно на бросок камня; брешь в оборонительном периметре колледжа залепили жилым строением, перед которым со стороны города был разбит крошечный садик. В разное время тут ютились разные члены совета, а сейчас проживали Даниель Уотерхауз и Исаак Ньютон. Когда два бакалавра перевезли сюда свою жалкую мебель, места осталось хоть отбавляй, и на нём разместили ведущую алхимическую лабораторию мира. Даниель знал, потому что сам помог её оборудовать – вернее будет сказать, помогал, поскольку она постоянно достраивалась.
Войдя в дом, Даниель подобрал мантию, чтобы та не вспыхнула, задев раскалённый купол отражательной печи, в которой жар пламени отражался от свода, нагревая вещество сверху, потом приподнял подол, чтобы не волочить его по груде угля, которая, он знал (в помещении было темно), лежала на полу справа. И заодно по куче конского навоза слева (при горении навоз даёт мягкое влажное тепло). Он протиснулся между деревянными ящиками, овальными склянками со ртутью, составленными одна в одну, и попал в соседнюю комнату.
Комната походила на миниатюрный город, выстроенный иноземными зодчими и охваченный пожаром: каждое «здание» имело особую форму, чтобы определённым образом втягивать воздух, направлять пламя и отводить дым. Некоторые дымились, от некоторых поднимался пар или странно пахнущие испарения. Невозможно описать все запахи; легче сказать, чем здесь не пахло. Слитки золота лежали на столах, словно масло в бакалейной лавке – среди алхимиков высшего разряда модно было демонстрировать презрение к золоту, дабы отвести упрёк в корыстных мотивах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54