Я все знаю. Она мне сказала. Камила не умеет хранить секреты, как орел не способен сидеть сложа крылья. Она в тот же вечер нам с матерью сказала.
– Вы знали? – Дайен поднял голову. – Знали в тот день, когда я связал себя обязательствами с Ди-Луной? Вы презираете меня?
– Презираю? – загудел Медведь, отчего на камине задрожали безделушки. – Нет, парень, не презираю. Я сказал тогда сам себе: «Леди Мейгри была права. Дерек Саган был прав. Наконец у нас настоящий король».
– Спасибо, Медведь, – сказал тихо Дайен. – Ваши слова очень много для меня значат, больше, чем вы предполагаете.
– Хватит об этом. – Медведь дергал бороду. – Жена и я решили, что вам обоим будет легче, если Камила не приедет на твою свадьбу. Я решил отослать ее учиться в Академию, которую ты снова открыл. Сыновья у меня славные ребята, но головы у них соломой набиты. А моя дочка – умница. Ей надо дать образование, чтобы она знала, что за нашими горами – целая Вселенная.
– Отличное решение, – сказал торопливо Дайен.
Освободившись от рукопожатия Медведя, он поднял стул, подошел к своему столу, взял документ, притворяясь, что читает его.
– Познакомится со своими сверстниками. Встретит кого-нибудь... – Он хмуро смотрел на документ.
Медведь продолжал теребить бороду, казалось, он ее вот-вот вырвет.
– Ты по-прежнему ее любишь, парень?
Дайен посмотрел на него. Он был хладнокровен и собран.
– Я женюсь сегодня на другой девушке, друг мой.
– Ты по-прежнему любишь Камилу? – повторил мягко Медведь.
Дайен собрался сказать «нет», хотя это было бы ложью. Но ложь – удел королей.
Взгляд великана пробрался к нему в душу и увидел там притаившуюся правду.
Дайен переложил документ, продолжая смотреть на него невидящим взглядом.
– Помните день, когда мы ехали к вам под снегом? Мы говорили с вами о Сагане и Мейгри. Вы тогда сказали... Помните? «Черт подери, парень, кто, просыпаясь утром и вдыхая полной грудью, говорит воздуху: „Воздух, я люблю тебя!“ А ведь без воздуха мы погибнем. Кто говорит воде: „Я люблю тебя!“, а без воды мы погибнем. Кто говорит костру зимой: „Я люблю тебя!“, а без огня мы замерзнем и погибнем». Вот что вы тогда сказали, друг мой. Вот так, – Дайен набрал воздуха, поднял голубые глаза, – вот так я люблю Камилу.
Медведь снова вздохнул – словно ураган пронесся, утер глаза бородой.
– Этого-то я и боялся. Сердце мое оплакивает тебя, парень. Но ты верно поступаешь. Достойно. Выбираешь то, что поможет твоему народу. Надежный союз, который ты заключаешь с Ди-Луной, поможет собрать воедино распавшуюся на части галактику. Да ты и сам это понимаешь не хуже, чем Медведь. Я ведь воин, а не болтун-дипломат.
Зазвенел серебряный колокольчик.
– Ваше величество, – на экране появился секретарь. – Простите, что прерываю вас, но прибыл Его святейшество...
– Да, да! – Медведь махнул рукой. – Я знаю.
Секретарь исчез. Олефский пошел к дверям, круша по дороге мебель, с которой не успел расправиться, когда входил. Остановился.
– Не знаю, надо ли говорить тебе это, парень. Язык мой – враг мой. Моя жена говорит, что мне можно открывать рот, только чтобы проглотить кусок мяса, а все время лучше держать его на замке. Но, сдается мне, человеку надо знать правду. Камила так же сильно любит тебя, как ты ее. Не думаю, что еще кого полюбит.
* * *
– Ваше величество, Его святейшество приор аббатства Ордена Адаманта.
Приор в омофоре, переливающемся алыми, золотыми и белыми красками, вошел в кабинет короля. Это был молодой человек, слишком молодой для приора вновь учрежденного галактического религиозного ордена. Так кое-кто считал. Но в нем было столько света и спокойствия, лицо и манеры были преисполнены такой твердой верой во Всевышнего, что все скептики скоро замолкли.
Аббат, заметив разгром, сказал:
– Судя по всему, здесь был Олефский.
Дайен поправил стол.
– Да. Отныне буду давать ему аудиенцию на пустом пространстве под открытым небом. Благодарю, что прилетели. Я знаю, как вы заняты восстановительными работами в аббатстве и в церкви; я до глубины души тронут, что именно вы возложите на меня корону и провозгласите королем.
– Почту за честь, Ваше величество.
– Надеюсь, вы не станете возражать, если я буду звать вас просто братом Фиделем. Аббат Фидель звучит для меня непривычно.
– Должен сознаться, что и для меня тоже. – Аббат покраснел. – Приор Джон обратился ко мне на днях, а я решил, что это он к другому обращается, и прошел мимо.
Они рассмеялись, правда, под конец Дайен вздохнул.
Священник задумчиво посмотрел на него, положил ему на плечи руки.
– Душа ваша в мире с собой, Ваше величество? И с Господом?
– Да, – ответил Дайен твердо. – По крайней мере с собой. С Господом ей еще предстоит найти мир и согласие. На это требуется время. Но я делаю все, что могу.
– Рад слышать, Ваше величество, – сказал священник.
– Все готово к церемонии? – спросил Дайен.
– Да, сир. В соборе полно народа. Толпы – на улицах. Мне сказали, – брат Фидель был в растерянности, – что я должен наложить на лицо грим, потому что будут съемки.
– Боюсь, что да, – подтвердил Дайен, пряча улыбку.
Священник вздохнул.
– Не представляю, как братия к этому отнесется. Я разрешил в аббатстве установить экран. Надеюсь, им пойдет на пользу, что они смогут наблюдать за историческим событием, которое знаменует не только ваше восхождение на трон, но и восстановление былых прав Церкви. Представляю, что скажет приор Джон. Будет очень недоволен. Придется нам всем делать жертвоприношения. Я, пожалуй, пойду. Я оставил хор на брата Мигеля, не удивлюсь, если певчие привязали его к скамье.
– Брат, подождите минуту, – сказал Дайен удаляющемуся монаху. – От Сагана ничего не слышно?
Брат Фидель остановился, не поворачиваясь к королю и обдумывая ответ. Потом повернулся и мягко сказал:
– Он с Господом, Ваше величество.
– Он... умер? – вскричал Дайен.
– Я сказал то, что мог сказать, Ваше величество.
Дайен, думая, что правильно понял слова брата Фиделя, кивнул.
* * *
Они ушли. Все. Секретаря он отослал под каким-то предлогом. Дайен остался один.
Скоро придут с королевским одеянием, которое извлекли из музея. С короной и скипетром, которые нашли в доме Снаги Оме, а теперь вернули во Дворец. С той самой короной, которую пробил лазерный луч в ночь Революции. Теперь в отверстии красовался искусно вставленный кроваво-красный рубин.
Дайен сунул руку под воротник своего мундира, достал восьмиконечную звезду-серьгу, которую дал ему Таск. Он крепко сжал ее в руке. Оглянулся.
Все сейчас были здесь: его дядя, человек верующий; его мать, красивая, смеющаяся; его отец, гордившийся сыном; Платус, нежный, любящий; Мейгри, в серебряных доспехах, сияющих лунным светом. Они были с ним. Он не был одинок.
– Помогите мне быть достойным королем, – попросил он их.
Кто-то постучал в дверь. Призраки исчезли. Но они, как Таск, придут к нему, когда будут ему нужны.
– Войдите!
Капитан Дворцового легиона стоял на пороге.
– Пора, Като? – спросил Дайен.
– Пора, Ваше величество.
Охрана, в сияющих на солнце доспехах, выстроилась по обе стороны дверей.
Дайен положил серьгу в карман. Глубоко вздохнув, он вышел, сделав первый шаг на пути к трону.
Дворцовый легион стоял по стойке «смирно», отдавал ему честь, прижав руку к груди.
– Боже, храни короля! – дружно кричали легионеры.
И Дайен мысленно повторил эти слова.
Боже, храни короля!
Послесловие
Братия аббатства святого Франциска собралась во внутреннем дворике, вокруг огромного экрана, который установили монахи, разбиравшиеся в механике и электричестве, потратив на его установку два дня. Нарушив обычное молчание, они оживленно беседовали друг с другом: их взволновали не столько предстоящая коронация и свадебная церемония нового короля, сколько странные события, происходившие в миру, которые вторглись в их тихую монастырскую жизнь.
Приор Джон, на время отсутствия аббата Фиделя взявший на себя все его обязанности, суетился и хлопотал вокруг экрана, в устройстве которого ровным счетом ничего не смыслил, мешал своим собратьям – специалистам по электронике (призвавшим на помощь все свое терпение), и чуть было не сломал это сооружение, нажав не на ту кнопку, отчего раздался взрыв и дождем посыпались искры.
Наконец аппарат, рыча и распространяя сильный запах бензина, заработал. Появилось изображение. Началась церемония коронации. Грянул, прославляя короля, хор. Священник в соборе перед алтарем молил Бога благословить Его величество на царство. Юный монарх, облаченный в подобающие своему сану одеяния, со скипетром и короной, пошел по проходу. Он был бледен и торжествен; от него исходило сияние, по сравнению с которым мощные светильники казались тусклыми.
Взоры всех монахов были обращены на экран, их молитвы возносились к Творцу; и потому почти никто не заметил человека в надвинутом на лицо капюшоне, подошедшего к братьям в самом конце передачи. А кто заметил его, не обратил внимания, не кивнул в знак приветствия: они знали, что он не ответит.
Это был послушник – он принес все обеты Ордена Непокорных, но то ли по собственной воле, то ли так решили его наставники – настоящим монахом ему не суждено было стать.
Послушники выполняли в аббатстве всю самую тяжелую физическую работу, по его одежде это было заметно: она была грязна, рукава и штаны на коленях испачканы глиной – скорее всего он работал в саду, отчего и опоздал к началу передачи.
Никто не удивился тому, что этот человек трудился в праздничный день. Он постоянно чем-нибудь был занят. Если кому-то из братьев становилось нехорошо ночью, послушник выносил его на своих сильных руках на воздух. Если ветер повреждал крышу, именно он залезал наверх, что было довольно опасно, и латал ее.
Он был самым высоким среди монахов, худым и изможденным от постоянной работы. Он редко говорил с кем-нибудь, и почти никто не обращался к нему, его не очень жаловали. Он был темной личностью – и в прямом, и в переносном смысле: он никогда не снимал капюшона, никогда не показывал лица. А те, кто видел его случайно или из любопытства (самого распространенного греха даже среди праведников), потом старались навсегда забыть его: по сравнению с тьмой, застилавшей его взгляд, даже темный капюшон казался светлым.
Он держался в стороне от остальных. И во время молитвы он не был с братьями, а молился в одиночестве у себя в келье, будто считал, что недостоин находиться со всеми. Никто не знал его настоящего имени, его прошлого. Ничего сверхъестественного в этом не было. Посвящая себя служению Всевышнему, все мирские привязанности и дела оставляют за дверью монастыря. Монашеское имя этого брата было – Кающийся. Но от того, что он так и не стал монахом, его прозвали Непрощенный.
Только аббат Фидель замечал Непрощенного и разговаривал с ним, потому что когда-то поручился за него, чтобы его взяли в этот монастырь, и наставляли его. На приветствия аббата Непрощенный никогда не отвечал, только кивал головой.
Непрощенный стоял у экрана, не шевелясь, смотрел окончание торжественной церемонии, но никто не видел его глаз. Молодой король благоговейно опустился на колени перед аббатом Фиделем. Держа корону над головой короля, тот молил Бога смыть кровь, что запятнала ее, простить тем, кто осквернил ее грехами, и принять жертвы тех, кто боролся за то, чтобы вернуть ее былую славу.
Все успокоилось. Святой Дух снизошел в монастырь, наполнив Собою всех и вся. Монахи упали на колени, склонили головы и зашептали слова горячей молитвы за юного короля и его подданных.
Кое-кто из монахов бросал удивленный взгляд на Непрощенного. Тот стоял позади толпы, омрачая их общую радость своим присутствием. Он был лишним тут.
Аббат Фидель возложил корону на голову молодого монарха. Тот поднялся, повернулся лицом к своим подданным. В городе гремели колокола, они звонили сейчас во всей галактике. Зазвонили колокола собора. Монахи улыбались, радостно кивали головами и тихо разговаривали между собой о своей радости – все, кроме одного юного послушника, который в приливе чувств принялся восторженно кричать. Нарушитель приличия был тут же схвачен за воротник приором Джоном, который приказал юноше двадцать раз повторить свои молитвы, пока он не утихомирит разбушевавшиеся в нем восторги.
Экран тут же выключили. С пением братья пошли к храму:
« Те Deum laudamus; te Domunum confitemur».
«Тебя, Бога, мы славим; Тебе открываемся, Господи».
Непрощенный, забытый в эйфории счастья и радости, пошел в противоположную сторону, к своей келье. Вдруг его нагнал юный послушник (как раз тот, который только что опозорился) и дерзким движением попытался сорвать капюшон и посмотреть послушнику в лицо.
На следующий день монахи шептали друг другу, что на губах у Непрощенного юноша заметил мрачную, печальную улыбку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– Вы знали? – Дайен поднял голову. – Знали в тот день, когда я связал себя обязательствами с Ди-Луной? Вы презираете меня?
– Презираю? – загудел Медведь, отчего на камине задрожали безделушки. – Нет, парень, не презираю. Я сказал тогда сам себе: «Леди Мейгри была права. Дерек Саган был прав. Наконец у нас настоящий король».
– Спасибо, Медведь, – сказал тихо Дайен. – Ваши слова очень много для меня значат, больше, чем вы предполагаете.
– Хватит об этом. – Медведь дергал бороду. – Жена и я решили, что вам обоим будет легче, если Камила не приедет на твою свадьбу. Я решил отослать ее учиться в Академию, которую ты снова открыл. Сыновья у меня славные ребята, но головы у них соломой набиты. А моя дочка – умница. Ей надо дать образование, чтобы она знала, что за нашими горами – целая Вселенная.
– Отличное решение, – сказал торопливо Дайен.
Освободившись от рукопожатия Медведя, он поднял стул, подошел к своему столу, взял документ, притворяясь, что читает его.
– Познакомится со своими сверстниками. Встретит кого-нибудь... – Он хмуро смотрел на документ.
Медведь продолжал теребить бороду, казалось, он ее вот-вот вырвет.
– Ты по-прежнему ее любишь, парень?
Дайен посмотрел на него. Он был хладнокровен и собран.
– Я женюсь сегодня на другой девушке, друг мой.
– Ты по-прежнему любишь Камилу? – повторил мягко Медведь.
Дайен собрался сказать «нет», хотя это было бы ложью. Но ложь – удел королей.
Взгляд великана пробрался к нему в душу и увидел там притаившуюся правду.
Дайен переложил документ, продолжая смотреть на него невидящим взглядом.
– Помните день, когда мы ехали к вам под снегом? Мы говорили с вами о Сагане и Мейгри. Вы тогда сказали... Помните? «Черт подери, парень, кто, просыпаясь утром и вдыхая полной грудью, говорит воздуху: „Воздух, я люблю тебя!“ А ведь без воздуха мы погибнем. Кто говорит воде: „Я люблю тебя!“, а без воды мы погибнем. Кто говорит костру зимой: „Я люблю тебя!“, а без огня мы замерзнем и погибнем». Вот что вы тогда сказали, друг мой. Вот так, – Дайен набрал воздуха, поднял голубые глаза, – вот так я люблю Камилу.
Медведь снова вздохнул – словно ураган пронесся, утер глаза бородой.
– Этого-то я и боялся. Сердце мое оплакивает тебя, парень. Но ты верно поступаешь. Достойно. Выбираешь то, что поможет твоему народу. Надежный союз, который ты заключаешь с Ди-Луной, поможет собрать воедино распавшуюся на части галактику. Да ты и сам это понимаешь не хуже, чем Медведь. Я ведь воин, а не болтун-дипломат.
Зазвенел серебряный колокольчик.
– Ваше величество, – на экране появился секретарь. – Простите, что прерываю вас, но прибыл Его святейшество...
– Да, да! – Медведь махнул рукой. – Я знаю.
Секретарь исчез. Олефский пошел к дверям, круша по дороге мебель, с которой не успел расправиться, когда входил. Остановился.
– Не знаю, надо ли говорить тебе это, парень. Язык мой – враг мой. Моя жена говорит, что мне можно открывать рот, только чтобы проглотить кусок мяса, а все время лучше держать его на замке. Но, сдается мне, человеку надо знать правду. Камила так же сильно любит тебя, как ты ее. Не думаю, что еще кого полюбит.
* * *
– Ваше величество, Его святейшество приор аббатства Ордена Адаманта.
Приор в омофоре, переливающемся алыми, золотыми и белыми красками, вошел в кабинет короля. Это был молодой человек, слишком молодой для приора вновь учрежденного галактического религиозного ордена. Так кое-кто считал. Но в нем было столько света и спокойствия, лицо и манеры были преисполнены такой твердой верой во Всевышнего, что все скептики скоро замолкли.
Аббат, заметив разгром, сказал:
– Судя по всему, здесь был Олефский.
Дайен поправил стол.
– Да. Отныне буду давать ему аудиенцию на пустом пространстве под открытым небом. Благодарю, что прилетели. Я знаю, как вы заняты восстановительными работами в аббатстве и в церкви; я до глубины души тронут, что именно вы возложите на меня корону и провозгласите королем.
– Почту за честь, Ваше величество.
– Надеюсь, вы не станете возражать, если я буду звать вас просто братом Фиделем. Аббат Фидель звучит для меня непривычно.
– Должен сознаться, что и для меня тоже. – Аббат покраснел. – Приор Джон обратился ко мне на днях, а я решил, что это он к другому обращается, и прошел мимо.
Они рассмеялись, правда, под конец Дайен вздохнул.
Священник задумчиво посмотрел на него, положил ему на плечи руки.
– Душа ваша в мире с собой, Ваше величество? И с Господом?
– Да, – ответил Дайен твердо. – По крайней мере с собой. С Господом ей еще предстоит найти мир и согласие. На это требуется время. Но я делаю все, что могу.
– Рад слышать, Ваше величество, – сказал священник.
– Все готово к церемонии? – спросил Дайен.
– Да, сир. В соборе полно народа. Толпы – на улицах. Мне сказали, – брат Фидель был в растерянности, – что я должен наложить на лицо грим, потому что будут съемки.
– Боюсь, что да, – подтвердил Дайен, пряча улыбку.
Священник вздохнул.
– Не представляю, как братия к этому отнесется. Я разрешил в аббатстве установить экран. Надеюсь, им пойдет на пользу, что они смогут наблюдать за историческим событием, которое знаменует не только ваше восхождение на трон, но и восстановление былых прав Церкви. Представляю, что скажет приор Джон. Будет очень недоволен. Придется нам всем делать жертвоприношения. Я, пожалуй, пойду. Я оставил хор на брата Мигеля, не удивлюсь, если певчие привязали его к скамье.
– Брат, подождите минуту, – сказал Дайен удаляющемуся монаху. – От Сагана ничего не слышно?
Брат Фидель остановился, не поворачиваясь к королю и обдумывая ответ. Потом повернулся и мягко сказал:
– Он с Господом, Ваше величество.
– Он... умер? – вскричал Дайен.
– Я сказал то, что мог сказать, Ваше величество.
Дайен, думая, что правильно понял слова брата Фиделя, кивнул.
* * *
Они ушли. Все. Секретаря он отослал под каким-то предлогом. Дайен остался один.
Скоро придут с королевским одеянием, которое извлекли из музея. С короной и скипетром, которые нашли в доме Снаги Оме, а теперь вернули во Дворец. С той самой короной, которую пробил лазерный луч в ночь Революции. Теперь в отверстии красовался искусно вставленный кроваво-красный рубин.
Дайен сунул руку под воротник своего мундира, достал восьмиконечную звезду-серьгу, которую дал ему Таск. Он крепко сжал ее в руке. Оглянулся.
Все сейчас были здесь: его дядя, человек верующий; его мать, красивая, смеющаяся; его отец, гордившийся сыном; Платус, нежный, любящий; Мейгри, в серебряных доспехах, сияющих лунным светом. Они были с ним. Он не был одинок.
– Помогите мне быть достойным королем, – попросил он их.
Кто-то постучал в дверь. Призраки исчезли. Но они, как Таск, придут к нему, когда будут ему нужны.
– Войдите!
Капитан Дворцового легиона стоял на пороге.
– Пора, Като? – спросил Дайен.
– Пора, Ваше величество.
Охрана, в сияющих на солнце доспехах, выстроилась по обе стороны дверей.
Дайен положил серьгу в карман. Глубоко вздохнув, он вышел, сделав первый шаг на пути к трону.
Дворцовый легион стоял по стойке «смирно», отдавал ему честь, прижав руку к груди.
– Боже, храни короля! – дружно кричали легионеры.
И Дайен мысленно повторил эти слова.
Боже, храни короля!
Послесловие
Братия аббатства святого Франциска собралась во внутреннем дворике, вокруг огромного экрана, который установили монахи, разбиравшиеся в механике и электричестве, потратив на его установку два дня. Нарушив обычное молчание, они оживленно беседовали друг с другом: их взволновали не столько предстоящая коронация и свадебная церемония нового короля, сколько странные события, происходившие в миру, которые вторглись в их тихую монастырскую жизнь.
Приор Джон, на время отсутствия аббата Фиделя взявший на себя все его обязанности, суетился и хлопотал вокруг экрана, в устройстве которого ровным счетом ничего не смыслил, мешал своим собратьям – специалистам по электронике (призвавшим на помощь все свое терпение), и чуть было не сломал это сооружение, нажав не на ту кнопку, отчего раздался взрыв и дождем посыпались искры.
Наконец аппарат, рыча и распространяя сильный запах бензина, заработал. Появилось изображение. Началась церемония коронации. Грянул, прославляя короля, хор. Священник в соборе перед алтарем молил Бога благословить Его величество на царство. Юный монарх, облаченный в подобающие своему сану одеяния, со скипетром и короной, пошел по проходу. Он был бледен и торжествен; от него исходило сияние, по сравнению с которым мощные светильники казались тусклыми.
Взоры всех монахов были обращены на экран, их молитвы возносились к Творцу; и потому почти никто не заметил человека в надвинутом на лицо капюшоне, подошедшего к братьям в самом конце передачи. А кто заметил его, не обратил внимания, не кивнул в знак приветствия: они знали, что он не ответит.
Это был послушник – он принес все обеты Ордена Непокорных, но то ли по собственной воле, то ли так решили его наставники – настоящим монахом ему не суждено было стать.
Послушники выполняли в аббатстве всю самую тяжелую физическую работу, по его одежде это было заметно: она была грязна, рукава и штаны на коленях испачканы глиной – скорее всего он работал в саду, отчего и опоздал к началу передачи.
Никто не удивился тому, что этот человек трудился в праздничный день. Он постоянно чем-нибудь был занят. Если кому-то из братьев становилось нехорошо ночью, послушник выносил его на своих сильных руках на воздух. Если ветер повреждал крышу, именно он залезал наверх, что было довольно опасно, и латал ее.
Он был самым высоким среди монахов, худым и изможденным от постоянной работы. Он редко говорил с кем-нибудь, и почти никто не обращался к нему, его не очень жаловали. Он был темной личностью – и в прямом, и в переносном смысле: он никогда не снимал капюшона, никогда не показывал лица. А те, кто видел его случайно или из любопытства (самого распространенного греха даже среди праведников), потом старались навсегда забыть его: по сравнению с тьмой, застилавшей его взгляд, даже темный капюшон казался светлым.
Он держался в стороне от остальных. И во время молитвы он не был с братьями, а молился в одиночестве у себя в келье, будто считал, что недостоин находиться со всеми. Никто не знал его настоящего имени, его прошлого. Ничего сверхъестественного в этом не было. Посвящая себя служению Всевышнему, все мирские привязанности и дела оставляют за дверью монастыря. Монашеское имя этого брата было – Кающийся. Но от того, что он так и не стал монахом, его прозвали Непрощенный.
Только аббат Фидель замечал Непрощенного и разговаривал с ним, потому что когда-то поручился за него, чтобы его взяли в этот монастырь, и наставляли его. На приветствия аббата Непрощенный никогда не отвечал, только кивал головой.
Непрощенный стоял у экрана, не шевелясь, смотрел окончание торжественной церемонии, но никто не видел его глаз. Молодой король благоговейно опустился на колени перед аббатом Фиделем. Держа корону над головой короля, тот молил Бога смыть кровь, что запятнала ее, простить тем, кто осквернил ее грехами, и принять жертвы тех, кто боролся за то, чтобы вернуть ее былую славу.
Все успокоилось. Святой Дух снизошел в монастырь, наполнив Собою всех и вся. Монахи упали на колени, склонили головы и зашептали слова горячей молитвы за юного короля и его подданных.
Кое-кто из монахов бросал удивленный взгляд на Непрощенного. Тот стоял позади толпы, омрачая их общую радость своим присутствием. Он был лишним тут.
Аббат Фидель возложил корону на голову молодого монарха. Тот поднялся, повернулся лицом к своим подданным. В городе гремели колокола, они звонили сейчас во всей галактике. Зазвонили колокола собора. Монахи улыбались, радостно кивали головами и тихо разговаривали между собой о своей радости – все, кроме одного юного послушника, который в приливе чувств принялся восторженно кричать. Нарушитель приличия был тут же схвачен за воротник приором Джоном, который приказал юноше двадцать раз повторить свои молитвы, пока он не утихомирит разбушевавшиеся в нем восторги.
Экран тут же выключили. С пением братья пошли к храму:
« Те Deum laudamus; te Domunum confitemur».
«Тебя, Бога, мы славим; Тебе открываемся, Господи».
Непрощенный, забытый в эйфории счастья и радости, пошел в противоположную сторону, к своей келье. Вдруг его нагнал юный послушник (как раз тот, который только что опозорился) и дерзким движением попытался сорвать капюшон и посмотреть послушнику в лицо.
На следующий день монахи шептали друг другу, что на губах у Непрощенного юноша заметил мрачную, печальную улыбку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75