тех, кого мы знали, и тех, кого видели
лишь на экранах телевизоров.
Можно было ехать в этой фуре долго, но уже вечерело, и дорога пошла в
предгорьях низких немецких гор.
Тут было хорошо изменить направление пути.
Серб высадил меня у деревянного креста на обочине.
После душной кабины вечер казался прохладным, но это было не так - зима в
Европе иная.
Я махнул рукой водителю, и огромная фура, набирая скорость, скрылась за
поворотом. Солнце умирало в створе холмов, и я, повернувшись к нему спиной,
пошел по асфальтовой дорожке в сторону, мимо какого-то сарая, из которого
вкусно пахло ароматизированным немецким навозом, мимо указателя,
призывающего не беспокоить птиц, мимо последних следов человечьего жилья.
Это был лес, застеленный между деревьев жухлой красной листвой, лес, похожий
на крымский буковый лес, который я так любил.
Я сошел с асфальтовой дорожки на тропинку и стал подниматься по склону
холма. Быстро темнело, и я стал присматривать себе место, как зверь нору.
Вот оно нашлось - в ложбинке, под сваленным деревом. Костер мне было страшно
разжигать, и я ограничился тем, что достал из рюкзака паштет неизвестного
происхождения и начал ковырять банку швейцарским ножиком. Ножик оказался
декоративным, лезвие гнулось и скрипело, а я про себя ругался.
Я закопал банку и подумал, что местным зеленым, если бы они шли за мной, не
отыскать моих следов. Какое там зеленым, никому не отыскать моих следов.
Отвернув мешавший мне камень, я увидел сонных жучков, притаившихся под ним.
Жучки были интернациональны и как две капли воды похожи на крымских и
кавказских, сибирских и дальневосточных жучков. Они жили своей жизнью, ели
что-то, и кто-то их ел. Кто-то прокусывал их хитиновые шкурки и питался их
телом, но сейчас они спали, и война за место под солнцем для них еще не
началась.
Завернувшись в зимнюю куртку, как в кокон, я привалился к стволу и стал
размышлять, засыпая.
"Да, - думал я, - зимы здесь не чета нашему континентальному климату - выше
ноля. И это называется зима!"
Я засыпал и думал о том, что южнее, много южнее этого леса идет война, и не
спят дозоры и патрули в горах. Не спят солдаты в танках и
бронетранспортерах, потому что с утра им нужно убивать таких же солдат, и
другие солдаты из чужих земель, в своих бессмысленных белых касках не в
силах помешать им.
Эти танки и бронетранспортеры занесены снегом, потому что в горах, что рядом
с морем, всегда много снега.
А много восточнее в ночи сваны поднимались по перевалам за пропитанием для
своих семей. Иногда они идут с двумя автоматами - один из них свой, а другой
они несут на продажу, а иногда воруют скот. В этом последнем случае их еще
можно догнать и заставить бросить добычу, но идущего в одиночку свана
догнать нельзя. Эти люди были на своем месте, и я даже полюбил их, когда
прожил несколько дней в их маленькой деревне, по большей части общаясь при
помощи знаков, потому что эти люди в чудных войлочных шапочках говорили
одинаково плохо на всех языках, кроме своего, деревенского.
А в другой деревне говорили иначе, но жили так же и тем же, потому что давно
в Сванетии забыли мирную жизнь - может быть, несколько веков назад. И у них
была своя правда, которую я не мог разделить, но к которой относился с
пониманием.
Сейчас они выходят на промысел, беззвучно проходя через осыпи и без
страховки преодолевая скальные стенки, а еще чуть восточнее идет другая
война и тоже люди ожидают своей смерти, которую потом будут продавать по
первому и второму разу - уже другие люди, им совсем не знакомые.
Завтра они будут стрелять друг в друга, будут работать, потому что война,
хочешь того или нет, есть работа, и будет лететь в темноте "груз 200", а
может быть, теперь его будут везти железной дорогой, и, может, в этот самый
момент самолет с этим страшным грузом выруливал на взлет где-нибудь в
Моздоке, и ребята в цинковых парадках возвращались домой.
И хотя этим событиям я не был свидетелем, они все равно жили во мне, лежащем
в немецком лесу, посередине чужой страны, которую я любил.
А Чашин сейчас, наверное, лежал в немецком морге, и его оторванная голова
была аккуратно приставлена к телу.
Это обстоятельство не вызывало во мне никаких эмоций. Ни ужаса, ни ненависти
не было во мне - я не мог ненавидеть этих людей, потому что они были частью
меня самого. Будучи свидетелем, свидетелем пристрастным, я не мог все же
позволить себе врать в показаниях из-за того, что не любил тех или других.
Далеко мне пришлось уйти от южной ночи, в которой скрипел стол, плескался
водой кипятильник, и я выбирал себе дело. Из свидетеля я чуть не превратился
в соучастника, а то и в палача. Теперь я окончательно уверился, что место в
этом воображаемом судебном разбирательстве у меня другое.
Я - свидетель.
Теперь можно было подумать, что будет завтра.
Вот я проснусь и, поднимаясь и спускаясь по заросшим лесом холмам, перейду
цепочку этих низких гор и спущусь к другому автобану. Там можно будет дойти
до очередного маленького городка, чтобы поехать из него дальше. А можно
просто сесть на трейлер, везет мне на трейлеры, только сделать это
где-нибудь на заправке или у придорожного кафе, если оно попадется. Жаль,
что я не вполне принадлежу себе, а то поехал бы я через всю Европу на этом
трейлере, скажем, до Испании, и мелькали бы передо мной чужие перекрестки,
крутило бы меня на лепестках развязок, и славно будет вдыхать запах дороги.
Однако это придется оставить на будущее.
Длинная дорога, путь на перекладных сквозь разные страны и судьбы, с
разглядыванием этих судеб через вагонное стекло и стекло грузовика, через
смотровую щель и окошечко самолета на время окончилась. Я довольно
рассматривал через эту транспортную оптику чужие жизни, запоминая детали и
названия, калибр пушек, даты, имена и случайные фразы.
Суеверие не позволяло загадывать, но на толстом слое немецкой хвои и
немецких хрустких листьев хотелось верить, что теперь-то все пойдет на лад.
Промелькнуло передо мной в этот момент лицо моего друга, не уверенного, что
жена может до конца понять его, и вспомнил я Багирова, который по-восточному
жестоко требовал от женщины, вышедшей замуж за воина, разделить с ним путь.
Я уже не воин и, несмотря ни на что, им никогда не был. Почему бы мне не
должно повезти - как-нибудь потом, без причин, хоть в чем-то малом? Ведь в
чем-то надо быть уверенным.
И, уже совсем засыпая, я подумал о том, что можно поехать в Штутгарт и
прикупить там орден. Такую же звездочку, что была украдена у меня. Я сожму
ее крепко, так крепко, чтобы заболели пальцы, в которые врежутся рубиновые
лучи, и это будет боль от моего прошлого, которое ушло навсегда.
Я представил себе бывшего владельца этого ордена, и в моем воображении он
выходил похожим на моего старика или другого старика, с которым я однажды
пил душной южной ночью - украинского минометчика, имя которого я забыл.
Будут, наверное, неприятности с таможней, хотя, впрочем, кто поверит, что я,
извлекая какую-то выгоду, ввожу на родину орден несуществующего государства.
Я проснулся одновременно с наступлением рассвета и, отряхнувшись как зверь,
начал подниматься в гору, шурша прошлогодней листвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
лишь на экранах телевизоров.
Можно было ехать в этой фуре долго, но уже вечерело, и дорога пошла в
предгорьях низких немецких гор.
Тут было хорошо изменить направление пути.
Серб высадил меня у деревянного креста на обочине.
После душной кабины вечер казался прохладным, но это было не так - зима в
Европе иная.
Я махнул рукой водителю, и огромная фура, набирая скорость, скрылась за
поворотом. Солнце умирало в створе холмов, и я, повернувшись к нему спиной,
пошел по асфальтовой дорожке в сторону, мимо какого-то сарая, из которого
вкусно пахло ароматизированным немецким навозом, мимо указателя,
призывающего не беспокоить птиц, мимо последних следов человечьего жилья.
Это был лес, застеленный между деревьев жухлой красной листвой, лес, похожий
на крымский буковый лес, который я так любил.
Я сошел с асфальтовой дорожки на тропинку и стал подниматься по склону
холма. Быстро темнело, и я стал присматривать себе место, как зверь нору.
Вот оно нашлось - в ложбинке, под сваленным деревом. Костер мне было страшно
разжигать, и я ограничился тем, что достал из рюкзака паштет неизвестного
происхождения и начал ковырять банку швейцарским ножиком. Ножик оказался
декоративным, лезвие гнулось и скрипело, а я про себя ругался.
Я закопал банку и подумал, что местным зеленым, если бы они шли за мной, не
отыскать моих следов. Какое там зеленым, никому не отыскать моих следов.
Отвернув мешавший мне камень, я увидел сонных жучков, притаившихся под ним.
Жучки были интернациональны и как две капли воды похожи на крымских и
кавказских, сибирских и дальневосточных жучков. Они жили своей жизнью, ели
что-то, и кто-то их ел. Кто-то прокусывал их хитиновые шкурки и питался их
телом, но сейчас они спали, и война за место под солнцем для них еще не
началась.
Завернувшись в зимнюю куртку, как в кокон, я привалился к стволу и стал
размышлять, засыпая.
"Да, - думал я, - зимы здесь не чета нашему континентальному климату - выше
ноля. И это называется зима!"
Я засыпал и думал о том, что южнее, много южнее этого леса идет война, и не
спят дозоры и патрули в горах. Не спят солдаты в танках и
бронетранспортерах, потому что с утра им нужно убивать таких же солдат, и
другие солдаты из чужих земель, в своих бессмысленных белых касках не в
силах помешать им.
Эти танки и бронетранспортеры занесены снегом, потому что в горах, что рядом
с морем, всегда много снега.
А много восточнее в ночи сваны поднимались по перевалам за пропитанием для
своих семей. Иногда они идут с двумя автоматами - один из них свой, а другой
они несут на продажу, а иногда воруют скот. В этом последнем случае их еще
можно догнать и заставить бросить добычу, но идущего в одиночку свана
догнать нельзя. Эти люди были на своем месте, и я даже полюбил их, когда
прожил несколько дней в их маленькой деревне, по большей части общаясь при
помощи знаков, потому что эти люди в чудных войлочных шапочках говорили
одинаково плохо на всех языках, кроме своего, деревенского.
А в другой деревне говорили иначе, но жили так же и тем же, потому что давно
в Сванетии забыли мирную жизнь - может быть, несколько веков назад. И у них
была своя правда, которую я не мог разделить, но к которой относился с
пониманием.
Сейчас они выходят на промысел, беззвучно проходя через осыпи и без
страховки преодолевая скальные стенки, а еще чуть восточнее идет другая
война и тоже люди ожидают своей смерти, которую потом будут продавать по
первому и второму разу - уже другие люди, им совсем не знакомые.
Завтра они будут стрелять друг в друга, будут работать, потому что война,
хочешь того или нет, есть работа, и будет лететь в темноте "груз 200", а
может быть, теперь его будут везти железной дорогой, и, может, в этот самый
момент самолет с этим страшным грузом выруливал на взлет где-нибудь в
Моздоке, и ребята в цинковых парадках возвращались домой.
И хотя этим событиям я не был свидетелем, они все равно жили во мне, лежащем
в немецком лесу, посередине чужой страны, которую я любил.
А Чашин сейчас, наверное, лежал в немецком морге, и его оторванная голова
была аккуратно приставлена к телу.
Это обстоятельство не вызывало во мне никаких эмоций. Ни ужаса, ни ненависти
не было во мне - я не мог ненавидеть этих людей, потому что они были частью
меня самого. Будучи свидетелем, свидетелем пристрастным, я не мог все же
позволить себе врать в показаниях из-за того, что не любил тех или других.
Далеко мне пришлось уйти от южной ночи, в которой скрипел стол, плескался
водой кипятильник, и я выбирал себе дело. Из свидетеля я чуть не превратился
в соучастника, а то и в палача. Теперь я окончательно уверился, что место в
этом воображаемом судебном разбирательстве у меня другое.
Я - свидетель.
Теперь можно было подумать, что будет завтра.
Вот я проснусь и, поднимаясь и спускаясь по заросшим лесом холмам, перейду
цепочку этих низких гор и спущусь к другому автобану. Там можно будет дойти
до очередного маленького городка, чтобы поехать из него дальше. А можно
просто сесть на трейлер, везет мне на трейлеры, только сделать это
где-нибудь на заправке или у придорожного кафе, если оно попадется. Жаль,
что я не вполне принадлежу себе, а то поехал бы я через всю Европу на этом
трейлере, скажем, до Испании, и мелькали бы передо мной чужие перекрестки,
крутило бы меня на лепестках развязок, и славно будет вдыхать запах дороги.
Однако это придется оставить на будущее.
Длинная дорога, путь на перекладных сквозь разные страны и судьбы, с
разглядыванием этих судеб через вагонное стекло и стекло грузовика, через
смотровую щель и окошечко самолета на время окончилась. Я довольно
рассматривал через эту транспортную оптику чужие жизни, запоминая детали и
названия, калибр пушек, даты, имена и случайные фразы.
Суеверие не позволяло загадывать, но на толстом слое немецкой хвои и
немецких хрустких листьев хотелось верить, что теперь-то все пойдет на лад.
Промелькнуло передо мной в этот момент лицо моего друга, не уверенного, что
жена может до конца понять его, и вспомнил я Багирова, который по-восточному
жестоко требовал от женщины, вышедшей замуж за воина, разделить с ним путь.
Я уже не воин и, несмотря ни на что, им никогда не был. Почему бы мне не
должно повезти - как-нибудь потом, без причин, хоть в чем-то малом? Ведь в
чем-то надо быть уверенным.
И, уже совсем засыпая, я подумал о том, что можно поехать в Штутгарт и
прикупить там орден. Такую же звездочку, что была украдена у меня. Я сожму
ее крепко, так крепко, чтобы заболели пальцы, в которые врежутся рубиновые
лучи, и это будет боль от моего прошлого, которое ушло навсегда.
Я представил себе бывшего владельца этого ордена, и в моем воображении он
выходил похожим на моего старика или другого старика, с которым я однажды
пил душной южной ночью - украинского минометчика, имя которого я забыл.
Будут, наверное, неприятности с таможней, хотя, впрочем, кто поверит, что я,
извлекая какую-то выгоду, ввожу на родину орден несуществующего государства.
Я проснулся одновременно с наступлением рассвета и, отряхнувшись как зверь,
начал подниматься в гору, шурша прошлогодней листвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21