Я люблю глядеть на стариков с их сухими костистыми телами. Именно сухими и
костистыми, потому что худые старики живут дольше.
Худые становятся старше. Они красивы.
И мой старик - тоже.
В газете я прочитал, что умер Ким Ир Сен. Великий вождь и учитель умер, хотя
обещал прожить еще лет двадцать.
Я вспоминал корейских офицеров, которые учили меня премудростям восточной
кухни в обмен на внеплановые занятия по русскому языку.
Офицеры были маленькие и аккуратные, совсем не похожие на родных советских
корейцев, продающих маринованную свеклу на базарах.
Я почти успевал подружиться с ними, но вдруг они становились
холодно-отчужденными и вскоре сменялись другими корейцами - такими же
маленькими и аккуратными.
И вот Ким Ир Сен умер. Мне, как в кино, показали тот, старый мир и этот.
Потом сменились механики, вставили новую пленку, и пошел другой фильм. Умер
Ким Ир Сен, и из старых киномехаников, тех, кому все время кричат
"Сапожник!", остался один Кастро, который на другой стороне земного шара
хранил свои социалистические завоевания.
Меня привезли на офицерскую свадьбу. Приятель мой женился во второй раз, и я
хорошо помнил его первую свадьбу. Тогда мы с Багировым приехали в
Забайкалье. Была настоящая дальневосточная зима, и едва мы выпрыгнули из
автобуса, как сразу утонули по пояс в снегу.
Прямо перед нами ехал раскрашенный в зимний камуфляж БТР-80, который волок
за собой тракторные сани. На броне вместо пупса сидел пьяный прапорщик с
гармонью, а на санях приплясывала, гуляла свадьба.
Жена бросила молодого лейтенанта через год.
И вот он женился по второму разу, а на следующий день улетал в Душанбе - к
новому месту службы. Нас роднила давняя любовь к горам, к перемещению по их
складкам и, несмотря на то, что виделись мы редко, радовались друг другу,
как мальчишки.
Только вот Багиров куда-то пропал, и некому, кроме меня, из нашей старой
компании было поздравить новобрачного.
Я поднимал стакан, желал молодожену добра и боялся за испуганную невесту с
большим животом, потому что уже отвык бояться за друзей, а за девочку еще
можно было бояться, хотя она знала, что выходит замуж за офицера.
Было это на окраине, и были на этой свадьбе родственники - деревенские
мужики и бабы - откуда-то из-под Рязани.
Я стоял на балконе с полковником Генерального штаба. Полковник ждал
служебную машину, а пока рассказывал мне о жизни.
- Нет, - говорил он, - если проведут совместные учения с американцами, я
уйду из армии... У меня над столом две фотографии - капитуляция Германии и
то, как наш министр иностранных дел подписывает договор о разоружении...
Уйду, мне и так по восемьсот баксов в месяц капает - от коммерции...
Но в спину нам уже билась песня, слаженная, чудесная, звучал чистый сильный
голос жениха, и такие же чистые голоса крестьян подхватили ее. Песня
отражалась от стен, звенела неиспользованными бокалами в серванте...
"Когда она умолкнет, - думал я, - ждет меня долгое путешествие домой. Вот уж
и друг мой заводит свой мотоцикл под окном, все не может завести, но заведет
несомненно, и помчимся мы по ночной Москве".
Однако вспомнил я и о старике, который ждал меня дома. Нельзя было удаляться
слишком далеко от старика, который не всегда способен найти себе пропитание
сам.
Я вспомнил о том, как кот из нижней квартиры выползает на подоконник и спит
на солнце, а просыпаясь, выглядывает в открытое окно: что там, на улице? Не
идет ли загулявший с вечера хозяин?..
Чем-то он был похож на моего старика.
В начале лета были у меня разные дела, и очень хотелось выполнить их все по
списку. Но дела жили независимо от меня. Время наставало предотъездное, а
путь лежал - на Кавказ.
А потом, уезжая, очень хотелось вернуться и упорядочить свою жизнь, но знал
я, что на обратной дороге желание это пройдет.
Так и случилось.
Но пока я сидел перед огромным письменным столом Иткина и получал указания.
- Вам передадут отчет, - говорил он. - Вы получите все бумаги, но запомните:
больше всего меня интересует нефтеперерабатывающий завод. Нужно понять, что
с ним сейчас происходит, а важнее всего - что с ним может произойти.
На этот раз я ехал с напарником. У меня было свое дело, а у него свое - мы
не интересовались подробностями. Напарник мне достался огромный, тоже
похожий силуэтом на овал, однако меня мирила с ним его молчаливость. Только
в поезде, разглядывая через окно красивых женщин на станциях, он произносил
оценивающе несколько слов:
- Вот елки зеленые.
Что это означало, я не знал.
А в южной республике, куда мы ехали, творилось что-то странное. Рубили
головы подчиненным одного человека. Этот человек был бывшим командиром
президентской гвардии, а теперь стал кем-то совершенно другим.
На вокзале нас встретили.
- Здравствуйте. Я - Рувим, - произнес горбоносый человек, по виду мне
ровесник. - Я оставил машину на площади, пойдемте.
Началась жизнь человека, путешествующего по казенной надобности.
Несколько раз я говорил с Рувимом, и с каждым разом разговор становился все
откровеннее.
Через несколько дней мы даже пошли вместе пить пиво. Мир вокруг нас
постепенно изменялся, исчезали запахи пыли и нагретого асфальта. Вечерело.
Изменялись и разговоры.
Мы пили пиво рядом с автостоянкой, положив руки на доску, укрепленную в
распор между деревом и забором. Кружки были большие, довоенные, (хотя все
теперь стало довоенным), почему-то с гербом города Владимира. Итак, мир
постепенно изменялся, южный город окружал нас.
Стояла рядом белая "Волга" с открытыми дверцами, откуда матерились с
акцентом, кричали по-русски и по-нерусски, и нерусский язык не оставлял
простора для гласных.
- Ты живешь здесь не по чину, - говорил мне Рувим. - Тебе нужно не пиво
пить, а сидеть в ресторане.
- Спасибо, я учту.
- Здесь такой порядок, - продолжал он, - ты - то, как ты тратишь деньги.
Важно, чтобы тебя уважали. Если ты будешь пить пиво под забором, как мы
сейчас, или просто дружить с теми, кто пьет под забором, то тебя никто не
будет считать за человека.
- А ты? - спросил я.
- Я в этом городе вообще не жилец, - ответил Рувим, - что мне теперь до
этого?
- Интересно, - я перевел разговор на другую тему, - интересно, а как народ
здесь кормится, ведь так плохо с подвозом...
- Знаешь, тут на окраине держат коров. Куриц там всяких...
- Почему ты не уезжаешь? - спросил я Рувима. - Что тебя держит?
- Поехали, по дороге мы заскочим в одно место, там ты все поймешь, - ответил
Рувим.
Мы ехали вечерним городом, где все меньше и меньше было машин, потому что
ездить вечером по улицам страшно. А вечер начинается часов в шесть, к восьми
превращаясь в глухое ничейное и безвластное время.
Машина проехала по короткой улочке, похожей на деревенскую, повернула
направо, опять направо и наконец остановилась у низкого панельного дома
грязно-белого цвета.
Топоча по ступеням, мы поднялись на второй этаж и остановились перед дверью,
крашенной ядовито-зеленой краской. Из-за двери слышались крики, и мне стало
несколько не по себе, хотя немногому можно было удивляться в этом городе.
Рувим открыл дверь своим ключом, и мы прошли в прихожую, чистенькую и
маленькую. Пахло медициной и детскими пеленками, которые не были детскими.
Из комнаты навстречу нам вышла жена Рувима, полная русская женщина, очень
похожая на крестьянку, но с серым лицом и мертвыми от горя глазами.
- Медсестра уже пришла, - сказала она Рувиму, не здороваясь. - Можно
ехать...
И тут же, прислонившись к косяку, произнесла:
- Когда же это кончится...
Рувим обнял ее, а я увидел через незакрытую дверь кровать и медсестру,
склонившуюся над кричащей старухой. Старуха мотала головой, шарила по
простыне руками. Жизнь выходила из нее с этими криками, и это было видно.
"Старики перед смертью кричат, будто возвращаются в исходное состояние,
будто замыкается круг, и они приближаются к детству или младенчеству, -
думал я, пока Рувим и его жена тихо о чем-то говорили. - Старики сначала
становятся похожи на детей, а потом уходят".
В квартире пахло приближением конца, запахом кислого молока на жаре,
простынь, которые не успевают стирать, запахами южного города - пыли, листвы
и плохой воды.
Старуха, умиравшая в соседней комнате, была тещей Рувима.
- Пора ехать домой, - вывел он меня из размышлений.
Мы спустились к машине и медленно поехали к нему. Теперь на улицах уже не
было ни души.
- Ты переночуешь у меня, - сказал Рувим не терпящим возражения голосом.
Я и сам понимал, что нечего искушать судьбу, путешествуя по улицам в девять
часов вечера, и спросил про медсестру, откуда, дескать, она взялась.
- Медсестрам, да и вообще врачам, ничего не платят, а того, что дает мне
Иткин, по здешним меркам достаточно на пять медсестер. - Рувим невесело
улыбнулся. - Так я подмял под себя местное здравоохранение. Вернее,
здравозахоронение.
Каламбур вышел невеселым - и даже очень.
Квартира Рувима оказалась странной.
Сначала я не понял, отчего мне так показалось, но тут же догадался: в ней не
было окон, то есть окна, конечно, были, но семейство Рувима заставило их
шкафами.
Мне не нужно было объяснять, зачем.
Эти платяные и книжные шкафы вряд ли спасли бы от выстрела РПГ, но лимонка,
брошенная в окно, отскочила бы назад или рвала осколками в первую очередь
собрания сочинений, а не детей Рувима.
Они слонялись по квартире, заинтересованно глядя на меня, и было жалко, что
я не мог им подарить что-нибудь. Всегда надо запасаться каким-то подарком,
выходя из дома, а я не выработал в себе этого навыка.
Итак, шла южная ночь, детей уложили спать, а мы сидели с Рувимом за столом и
перебирали бумаги, которые я должен был везти в Москву.
Внезапно Рувим поднял лицо от своего отчета и сказал:
- Все это туфта, я не такой тупой, как это кажется.
- Ты о чем?
- Я знаю, зачем ты приехал. Ты приехал узнать, что будет с производством
авиационных масел. Главное для тебя - нефтеперегонный завод. Дело в моторных
маслах и в заводе, и только в них: Так вот, если здесь что-нибудь начнется,
от этого завода останется одна труха. Если все будет по-прежнему - результат
будет тем же. Я не могу этого написать, и вообще это не мое дело, но,
по-моему, тебя это интересует больше всего.
В дверь постучали резко и коротко.
"Кого это несет", - подумал я и перевел взгляд на Рувима.
Давно я не видел, чтобы у человека так быстро менялся цвет лица. Оно было не
просто бледным, а зеленовато-серым, и дело было не только в цвете. Рувим
постарел за эту минуту лет на двадцать. В комнате появился даже особенный
запах.
Этот запах, распространившийся вокруг, отличался от запаха старения,
исходившего от старухи, умиравшей на другом конце города. Но все же он был
ему сродни. Здешний запах был запахом страха, тем запахом, по которому идут
служебно-розыскные собаки.
Запах ненависти и страха.
Из другой комнаты вышел старик.
- Мальчики, кажется - началось.
В дверь забарабанили так, что звякнули стекла в шкафу.
Рувим полез под кровать, вытащил продолговатый сверток и начал спокойно
разворачивать. Освобожденный от ткани, из свертка на свет появился автомат с
двумя запасными рожками.
Я протянул к нему руку и поразился тому, как ловко, удачно и просто лег он
мне в руку. Он лег мне в руку привычно, и это было страшно. Впрочем, мысль о
страхе была чисто механической, просто потому, что надо было оценить свои
ощущения.
Вот сейчас нас будут убивать.
Рувим сжимал пистолет, а в дверь, крепкую и надежную, били чем-то тяжелым.
Женщина сидела на полу, и я услышал, что она молится. Прислушавшись, я
понял, о чем она молится.
Жена Рувима шепотом молилась о том, чтобы ее и детей убили сразу, чтобы не
было мучений, чтобы это все было сразу, быстро, чтобы ее и детей, и чтобы не
мучиться, чтобы сразу, без мук, чтобы быстро; и снова про то, чтобы ее и
детей - без мук.
В дверь молотили, громко и настойчиво.
Шепот шуршал, стелился по комнате, тяжело дышал отец Рувима, ночь длилась,
текла, а удары, как метроном, разрывали это течение.
Внезапно все стихло.
Я отомкнул рожок и передернул затвор. Золотистый патрон плюхнулся на ковер
рядом с женщиной, бившейся в беззвучной истерике.
Наутро отец Рувима пошел в милицию. Сын отговаривал его, но старик был
упорен в своем сумасшествии. В его надеждах на власть не было логики,
несмотря на весь опыт его жизни в этом городе, он хотел заявить о
произошедшем. Я собрался вместе с ним.
Мы пошли вместе, а Рувим проводил нас, глядя вслед с тоскливым сожалением.
В отделении милиции было пустынно, и мы сразу попали в комнату, где под
портретом местного президента сидел седой милицейский майор.
Старик, трясясь, пересказывал ему все то, что было написано в бумаге, а я
разглядывал портрет на стене.
Я сидел в казенной комнате и рассматривал генеральский мундир президента,
путаясь в счете того, сколько ячеек содержат три орденские планки на этом
мундире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21