Он одобрил предположение Купера о том, что шум представлял собой закодированное послание. Затем взял листы с записями самописца и показал их Лакину, обратив его внимание на то, что расстояние между сигналами всегда оставалось равным сантиметру или же половине. Лакин внимательно рассматривал отрывистые линии с возникающими время от времени пиками, которые напоминали городские небоскребы, возвышающиеся над окутанными туманом зданиями.
— Чепуха, — равнодушно бросил Лакин. Гордон помолчал, а затем сказал:
— Я тоже так думал сначала. А потом мы расшифровали эти записи, принимая отрезки в полсантиметра за короткие линии, а отрезки в один сантиметр — за длинные линии в азбуке Морзе.
— Это бессмысленно. Нет такого физического явления, которое могло бы генерировать данные, подобные этим. — Лакин взглянул на Купера, который совсем растерялся.
— Да вы посмотрите, что получилось в результате расшифровки! — воскликнул Гордон и написал ла доске ENZYME INHIBITED В.
— Это все с одного листа кривых самописца? — спросил Лакин, сощурившись, рассматривая текст.
— Нет, это расшифровка трех листов.
— Где были разрывы?
— На первом листе ENZYM, на втором — Е INHIB, а на третьем — ITED В.
— Значит, вы вообще не получали целого слова?
— Нет, расшифровка шла с трех последовательных листов. Я снимал записи одну за другой, прерываясь ненадолго, чтобы заменить бумагу.
— Сколько времени вы на это тратили?
— Около двадцати секунд.
— Этого вполне достаточно, чтобы некоторые из ваших “букв” оказались пропущенными.
— Возможно, но сама структура…
— Я не вижу никакой структуры. Здесь только ваши предположения, — отрезал Лакин.
Гордон нахмурился.
— Вероятность получения набора слов из случайных шумов, подобравшихся таким образом…
— Как вы разделяете слова? Даже в азбуке Морзе имеется интервал, по которому можно определить, что одно слово кончилось, а другое началось.
— Доктор Лакин, это мы как раз установили Между двумя словами интервал два сантиметра. Это как раз…
— Вижу, — стоически вынес и это Лакин. — Весьма убедительно. Имеются ли другие.., сообщения?
— Есть кое-что, но они не имеют смысла, — сказал спокойно Гордон.
— Я так и предполагал.
— О, здесь и другие слова — “это”, “насыщать”, я думаю, что вероятность случайного совпадения шумов очень мала, чтобы получилось такое длинное слово, обрамленное с двух сторон двухсантиметровыми интервалами.
— М-м-да, — промычал, пожав плечами, Лакин.
Гордону в такие моменты всегда казалось, что Лакин произносит нечто непечатное по-венгерски, но перевести это на английский он не мог.
— И все-таки я считаю, что это чепуха. Здесь нет физического смысла. Думаю, это результат каких-то внешних помех. В это я могу поверить. Но в азбуку Джеймса Бонда — Морзе.., нет уж, увольте.
Говоря это, Лакин крутил головой, как будто пытался избавиться от сомнений, и приглаживал рукой редеющие волосы.
— Вы зря теряете время.
— В действительности я не…
— Мой вам совет — сосредоточьтесь на настоящей проблеме. Я имею в виду обнаружение источника помех в вашей электронике. Я не могу понять, почему вы этим не занялись до сих пор. — Лакин повернулся, кивнул Куперу и вышел из лаборатории.
Через час после ухода Лакина, когда отключили все оборудование, заполнили лабораторные журналы и записали все подробности экспериментов, Гордон простился с Купером и длинным коридором пошел к выходу из здания. Он удивился, что на улице уже стемнело и над горизонтом поднималась Венера. Он-то думал, что еще только часа четыре. Все ушли домой, даже Шелли, с которым он хотел потолковать.
"Ладно, поговорим завтра”, — решил Гордон. Он шел по коридору нетвердой походкой и вздрогнул, когда собственный кейс стукнул его по колену. Лаборатории располагались на нижнем этаже нового здания физического факультета. Из-за того, что холмистая местность вдоль береговой линии в этом месте была наклонной, выход из здания оказывался на уровне земли. Сквозь стеклянные двери в конце коридора черным квадратом смотрела ночь. Гордон почувствовал, что коридор как бы плывет мимо него, и понял, что устал гораздо сильнее, чем предполагал. В самом деле, ему нужно больше заниматься спортом, чтобы поддерживать себя в форме.
Пока он так размышлял, впереди возник женский силуэт; спустя секунду он увидел, что это — Пенни. Она торопливо шла ему навстречу по коридору.
— Ox, — пробормотал он, непонимающе глядя на нее, и вспомнил, что обещал сегодня прийти пораньше и приготовить ужин. — Ч-черт!
— Да, мое терпение лопнуло.
— Господи, мне очень жаль. Я как раз… — Гордон неопределенно махнул рукой. Он попросту забыл обо всем, но не признаваться же в этом!
— Милый, ты совсем замотался. — Ее голос смягчился, когда она увидела измученное лицо Гордона.
— Да, я знаю… Мне, правда, очень жаль. Господи, я… — Сердясь на себя, он подумал, что извиняться не следовало бы.
Гордон с восхищением смотрел на Пенни, подтянутую, ладно сложенную, такую женственную и хрупкую, что сам себе он начинал казаться огромным и неуклюжим. Ему бы надо объяснить ей, что эти проблемы захватили его целиком, не оставив места ни для чего другого, даже для нее. Звучало жестоко, но это было действительно так, и он пытался сообразить, как лучше объяснить Пенни, не вызывая…
— Иногда меня удивляет, как я могу любить такого дурня, — прервала его мысли Пенни, качая головой. На ее лице проступила слабая улыбка.
— Ну, я очень сожалею, но.., давай я тебе расскажу, как сегодня поцапался с Лакином.
— Да-а? Ну, рассказывай.
Сильная, тренированная девушка, она с легкостью наклонилась и подхватила его набитый всякой всячиной, раздувшийся кейс. Страшная усталость не мешала Гордону любоваться ее движениями и четко очерченными бедрами.
— Пошли, все, что тебе сейчас нужно, — это хорошенько поесть.
Он начал рассказывать свою эпопею. Она кивала и вела его вокруг азотной станции на небольшую стоянку, где лампы в защитных плафонах отбрасывали причудливые блики на крыши машин.
Глава 7
Пенни повернула ключ зажигания, и радио пронзительно завизжало: “Пепси-кола — то, что надо! Пейте пепси до упаду!” Гордон дотянулся до приемника и выключил его.
Пенни вывела машину с автостоянки на бульвар. Прохладный ночной ветерок развевал ее волосы. Отдельные рядки, каштановые у корней, постепенно все больше светлели, становились с золотистым оттенком на концах, выбеленные солнцем и хлоркой в бассейнах. С моря дул мягкий бриз.
— Звонила твоя мама, — осторожно произнесла Пенни.
— Да? Ты ей пообещала, что я позвоню? — Гордон надеялся таким образом прекратить разговор на эту тему.
— Она сказала, что скоро прилетит сюда.
— Что-о? Черт подери, это еще зачем?
— Говорит, что ты перестал ей писать, да и посмотреть Западное побережье хочется. Она думает о переезде сюда. — Пенни говорила ровным, спокойным голосом, уверенными движениями ведя машину.
— О Господи. — Он представил свою мать в неизменном черном платье, шагающей по залитой солнечным светом Жирард-авеню, заглядывающей в витрины магазинов, маленькую, на голову ниже окружающих. Она будет здесь выглядеть так же, как монахиня в компании нудистов.
— Она не знала, с кем она говорит.
— Что? — Он представил, как его мать будет неодобрительно поглядывать на едва прикрытых одеждой девиц, прогуливающихся по Жирард-авеню, и потерял нить разговора.
— Она спросила, не уборщица ли я?
— Ох!
— Ты не сообщил ей, что мы живем вместе, не так ли?
— Сообщу, — произнес он после паузы. Пенни как-то безрадостно усмехнулась.
— А почему ты не сообщил ей до сих пор? Гордон посмотрел в боковое стекло. Его внимание привлекали рассеянные по пути огоньки, которые сверкали, как драгоценности Ла-Ойи. Теперь дорога шла по неровному дну каньона. Машина наполнилась мятным свежим запахом эвкалиптов. Он попытался представить, что снова находится в Манхэттене, и понять, как бы он тогда глядел на то, что происходит здесь. Ему следовало предугадать реакцию матери, но это казалось невозможным.
— Это потому, что я не еврейка?
— Господи Боже мой, ну конечно, нет.
— Скажи ты это, она очутилась бы здесь в мгновение ока.
— Угу. — Он уныло кивнул.
— Соберешься ли ты с духом раскрыть ей глаза заранее?
— Слушай, — ответил он неожиданно резко и повернулся на сиденье в ее сторону. — Я вообще не хочу ей ничего говорить и не хочу, чтобы она вмешивалась в мою жизнь. В нашу жизнь.
— Она наверняка будет спрашивать, Гордон.
— Пусть.
— А ты что? Не будешь отвечать?
— Она не будет жить в нашей квартире, и ей не обязательно знать, что ты тоже живешь здесь.
Пенни закатила глаза.
— О, могу себе представить! Перед ее приходом ты начнешь намекать на то, что мне следовало бы убрать с глаз кое-какие свои вещи. Наверное, мне следует выкинуть из аптечки крем и противозачаточные пилюли? Так сказать, мелкие улики…
Ее едкий тон заставил Гордона съежиться. Он еще не успел об этом толком подумать, но что-то уже замелькало в голове. Это старая игра: защищай то, что можешь защитить, а остальное прячь. Когда он научился таким отношениям со своей матерью? Может быть, с тех пор как умер отец? Господи, когда наконец он перестанет быть ребенком?
— Я сожалею, я…
— Не будь глупеньким. Это просто шутка. Но они оба знали, что это не так: это повисло в воздухе между фантазией и реальностью, готовой вот-вот материализоваться, и если бы Пенни не заговорила об этом, то он бы все равно стал предлагать. Было что-то противоестественное и даже жутковатое в том, что его мозг мучается над какой-то проблемой, а ее мысль мгновенно находила решение, которого он достиг бы только путем цепи длинных рассуждений. В такие моменты, даже не совсем подходящие, Гордон любил ее сильнее, чем обычно. Как бы переворачивая камни и обнаруживая под ними червей, она облегчала ему задачу, и Гордону приходилось невольно быть честным.
— Черт побери, я тебя очень люблю, — неожиданно сказал он.
Это восклицание вызвало у нее почти страдальческую улыбку. Не поворачивая головы. Пенни следила за дорогой и размышляла. “В этом вся трудность и заключается, когда ты пытаешься остепениться и стать домашним существом. Ты сходишься с мужчиной, и очень скоро, когда он говорит, что любит тебя, ты слышишь за этим просто благодарность, и не более того. Что ж, ты сама этого хотела”.
— Что с тобой, о чем говорит твой язвительный ум?
— Он просто делает выводы.
— Как удается вам, девушкам с Западного побережья, так быстро умнеть? — Гордон наклонился вперед, словно пытаясь получить ответ у калифорнийского ландшафта.
— Нужно раньше познавать мужчин. Это очень помогает, — ответила Пенни, улыбаясь.
Его это сильно уязвляло: она была у него первой женщиной. Когда он сказал ей об этом, Пенни сначала не поверила. А потом пошутила, что дает уроки профессору, чем буквально потрясла его утонченную восточную натуру. Он понял, что жил в башне из слоновой кости потому, что боялся столкнуться с настоящей жизнью, особенно сексуальной ее стороной. Глядя на проплывавшие мимо побеленные прибрежные коттеджи, Гордон неожиданно подумал о том, что признание своих недостатков еще не означает их преодоления. Ему до сих пор становилось немного не по себе от той непосредственности, с которой Пенни решала любые проблемы. Может быть, именно поэтому он не представлял Пенни и свою мать живущими в одном и том же мире, не говоря уже о совместном проживании в одной квартире.
Гордон импульсивно потянулся вперед и включил радио. Тоненький голосок пел “Большие девочки не плачут”, и он поспешно выключил приемник.
— Пусть играет, — сказала Пенни.
— Но это же барахло.
— Зато разряжает обстановку, — заметила Пенни с подтекстом.
Гордон с гримасой повернул выключатель. Во время припева “Больших девочек” он вдруг спросил:
— Слушай, а сегодня не двадцать пятое, а? — и когда она кивнула, добавил:
— Сегодня же матч Листон — Паттерсон. Подожди секунду. — Он повозился со шкалой приемника и наткнулся на скороговорку ведущего о боксерах — участниках матча. — Ага, попал. Они не показывают этот матч по телевизору. Слушай, давай поедем в Пасифик Бич и поужинаем. Я хотел бы послушать репортаж с этой встречи.
Пенни молча кивнула, и Гордон почувствовал странное облегчение. “Да-а, очень приятно уходить от собственных проблем и вместо этого слушать, как два здоровых парня лупцуют друг друга напропалую”. Он пристрастился следить за боксерскими матчами лет в десять вместе с отцом. Они часто сиживали в мягких креслах дома и слушали взволнованные голоса, доносившиеся из старомодной магнитолы, стоявшей в углу. Отец тогда уже сильно растолстел, и когда он воспроизводил воображаемый удар, выставляя вперед правый локоть. Гордон видел, как перекатывались под рубашкой его жирные телеса, а на плечах колыхалось сало. Во время матча отец не замечал ничего вокруг, но отчетливо видел все удары и финты, которые описывал комментатор, находящийся за тысячи миль от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Чепуха, — равнодушно бросил Лакин. Гордон помолчал, а затем сказал:
— Я тоже так думал сначала. А потом мы расшифровали эти записи, принимая отрезки в полсантиметра за короткие линии, а отрезки в один сантиметр — за длинные линии в азбуке Морзе.
— Это бессмысленно. Нет такого физического явления, которое могло бы генерировать данные, подобные этим. — Лакин взглянул на Купера, который совсем растерялся.
— Да вы посмотрите, что получилось в результате расшифровки! — воскликнул Гордон и написал ла доске ENZYME INHIBITED В.
— Это все с одного листа кривых самописца? — спросил Лакин, сощурившись, рассматривая текст.
— Нет, это расшифровка трех листов.
— Где были разрывы?
— На первом листе ENZYM, на втором — Е INHIB, а на третьем — ITED В.
— Значит, вы вообще не получали целого слова?
— Нет, расшифровка шла с трех последовательных листов. Я снимал записи одну за другой, прерываясь ненадолго, чтобы заменить бумагу.
— Сколько времени вы на это тратили?
— Около двадцати секунд.
— Этого вполне достаточно, чтобы некоторые из ваших “букв” оказались пропущенными.
— Возможно, но сама структура…
— Я не вижу никакой структуры. Здесь только ваши предположения, — отрезал Лакин.
Гордон нахмурился.
— Вероятность получения набора слов из случайных шумов, подобравшихся таким образом…
— Как вы разделяете слова? Даже в азбуке Морзе имеется интервал, по которому можно определить, что одно слово кончилось, а другое началось.
— Доктор Лакин, это мы как раз установили Между двумя словами интервал два сантиметра. Это как раз…
— Вижу, — стоически вынес и это Лакин. — Весьма убедительно. Имеются ли другие.., сообщения?
— Есть кое-что, но они не имеют смысла, — сказал спокойно Гордон.
— Я так и предполагал.
— О, здесь и другие слова — “это”, “насыщать”, я думаю, что вероятность случайного совпадения шумов очень мала, чтобы получилось такое длинное слово, обрамленное с двух сторон двухсантиметровыми интервалами.
— М-м-да, — промычал, пожав плечами, Лакин.
Гордону в такие моменты всегда казалось, что Лакин произносит нечто непечатное по-венгерски, но перевести это на английский он не мог.
— И все-таки я считаю, что это чепуха. Здесь нет физического смысла. Думаю, это результат каких-то внешних помех. В это я могу поверить. Но в азбуку Джеймса Бонда — Морзе.., нет уж, увольте.
Говоря это, Лакин крутил головой, как будто пытался избавиться от сомнений, и приглаживал рукой редеющие волосы.
— Вы зря теряете время.
— В действительности я не…
— Мой вам совет — сосредоточьтесь на настоящей проблеме. Я имею в виду обнаружение источника помех в вашей электронике. Я не могу понять, почему вы этим не занялись до сих пор. — Лакин повернулся, кивнул Куперу и вышел из лаборатории.
Через час после ухода Лакина, когда отключили все оборудование, заполнили лабораторные журналы и записали все подробности экспериментов, Гордон простился с Купером и длинным коридором пошел к выходу из здания. Он удивился, что на улице уже стемнело и над горизонтом поднималась Венера. Он-то думал, что еще только часа четыре. Все ушли домой, даже Шелли, с которым он хотел потолковать.
"Ладно, поговорим завтра”, — решил Гордон. Он шел по коридору нетвердой походкой и вздрогнул, когда собственный кейс стукнул его по колену. Лаборатории располагались на нижнем этаже нового здания физического факультета. Из-за того, что холмистая местность вдоль береговой линии в этом месте была наклонной, выход из здания оказывался на уровне земли. Сквозь стеклянные двери в конце коридора черным квадратом смотрела ночь. Гордон почувствовал, что коридор как бы плывет мимо него, и понял, что устал гораздо сильнее, чем предполагал. В самом деле, ему нужно больше заниматься спортом, чтобы поддерживать себя в форме.
Пока он так размышлял, впереди возник женский силуэт; спустя секунду он увидел, что это — Пенни. Она торопливо шла ему навстречу по коридору.
— Ox, — пробормотал он, непонимающе глядя на нее, и вспомнил, что обещал сегодня прийти пораньше и приготовить ужин. — Ч-черт!
— Да, мое терпение лопнуло.
— Господи, мне очень жаль. Я как раз… — Гордон неопределенно махнул рукой. Он попросту забыл обо всем, но не признаваться же в этом!
— Милый, ты совсем замотался. — Ее голос смягчился, когда она увидела измученное лицо Гордона.
— Да, я знаю… Мне, правда, очень жаль. Господи, я… — Сердясь на себя, он подумал, что извиняться не следовало бы.
Гордон с восхищением смотрел на Пенни, подтянутую, ладно сложенную, такую женственную и хрупкую, что сам себе он начинал казаться огромным и неуклюжим. Ему бы надо объяснить ей, что эти проблемы захватили его целиком, не оставив места ни для чего другого, даже для нее. Звучало жестоко, но это было действительно так, и он пытался сообразить, как лучше объяснить Пенни, не вызывая…
— Иногда меня удивляет, как я могу любить такого дурня, — прервала его мысли Пенни, качая головой. На ее лице проступила слабая улыбка.
— Ну, я очень сожалею, но.., давай я тебе расскажу, как сегодня поцапался с Лакином.
— Да-а? Ну, рассказывай.
Сильная, тренированная девушка, она с легкостью наклонилась и подхватила его набитый всякой всячиной, раздувшийся кейс. Страшная усталость не мешала Гордону любоваться ее движениями и четко очерченными бедрами.
— Пошли, все, что тебе сейчас нужно, — это хорошенько поесть.
Он начал рассказывать свою эпопею. Она кивала и вела его вокруг азотной станции на небольшую стоянку, где лампы в защитных плафонах отбрасывали причудливые блики на крыши машин.
Глава 7
Пенни повернула ключ зажигания, и радио пронзительно завизжало: “Пепси-кола — то, что надо! Пейте пепси до упаду!” Гордон дотянулся до приемника и выключил его.
Пенни вывела машину с автостоянки на бульвар. Прохладный ночной ветерок развевал ее волосы. Отдельные рядки, каштановые у корней, постепенно все больше светлели, становились с золотистым оттенком на концах, выбеленные солнцем и хлоркой в бассейнах. С моря дул мягкий бриз.
— Звонила твоя мама, — осторожно произнесла Пенни.
— Да? Ты ей пообещала, что я позвоню? — Гордон надеялся таким образом прекратить разговор на эту тему.
— Она сказала, что скоро прилетит сюда.
— Что-о? Черт подери, это еще зачем?
— Говорит, что ты перестал ей писать, да и посмотреть Западное побережье хочется. Она думает о переезде сюда. — Пенни говорила ровным, спокойным голосом, уверенными движениями ведя машину.
— О Господи. — Он представил свою мать в неизменном черном платье, шагающей по залитой солнечным светом Жирард-авеню, заглядывающей в витрины магазинов, маленькую, на голову ниже окружающих. Она будет здесь выглядеть так же, как монахиня в компании нудистов.
— Она не знала, с кем она говорит.
— Что? — Он представил, как его мать будет неодобрительно поглядывать на едва прикрытых одеждой девиц, прогуливающихся по Жирард-авеню, и потерял нить разговора.
— Она спросила, не уборщица ли я?
— Ох!
— Ты не сообщил ей, что мы живем вместе, не так ли?
— Сообщу, — произнес он после паузы. Пенни как-то безрадостно усмехнулась.
— А почему ты не сообщил ей до сих пор? Гордон посмотрел в боковое стекло. Его внимание привлекали рассеянные по пути огоньки, которые сверкали, как драгоценности Ла-Ойи. Теперь дорога шла по неровному дну каньона. Машина наполнилась мятным свежим запахом эвкалиптов. Он попытался представить, что снова находится в Манхэттене, и понять, как бы он тогда глядел на то, что происходит здесь. Ему следовало предугадать реакцию матери, но это казалось невозможным.
— Это потому, что я не еврейка?
— Господи Боже мой, ну конечно, нет.
— Скажи ты это, она очутилась бы здесь в мгновение ока.
— Угу. — Он уныло кивнул.
— Соберешься ли ты с духом раскрыть ей глаза заранее?
— Слушай, — ответил он неожиданно резко и повернулся на сиденье в ее сторону. — Я вообще не хочу ей ничего говорить и не хочу, чтобы она вмешивалась в мою жизнь. В нашу жизнь.
— Она наверняка будет спрашивать, Гордон.
— Пусть.
— А ты что? Не будешь отвечать?
— Она не будет жить в нашей квартире, и ей не обязательно знать, что ты тоже живешь здесь.
Пенни закатила глаза.
— О, могу себе представить! Перед ее приходом ты начнешь намекать на то, что мне следовало бы убрать с глаз кое-какие свои вещи. Наверное, мне следует выкинуть из аптечки крем и противозачаточные пилюли? Так сказать, мелкие улики…
Ее едкий тон заставил Гордона съежиться. Он еще не успел об этом толком подумать, но что-то уже замелькало в голове. Это старая игра: защищай то, что можешь защитить, а остальное прячь. Когда он научился таким отношениям со своей матерью? Может быть, с тех пор как умер отец? Господи, когда наконец он перестанет быть ребенком?
— Я сожалею, я…
— Не будь глупеньким. Это просто шутка. Но они оба знали, что это не так: это повисло в воздухе между фантазией и реальностью, готовой вот-вот материализоваться, и если бы Пенни не заговорила об этом, то он бы все равно стал предлагать. Было что-то противоестественное и даже жутковатое в том, что его мозг мучается над какой-то проблемой, а ее мысль мгновенно находила решение, которого он достиг бы только путем цепи длинных рассуждений. В такие моменты, даже не совсем подходящие, Гордон любил ее сильнее, чем обычно. Как бы переворачивая камни и обнаруживая под ними червей, она облегчала ему задачу, и Гордону приходилось невольно быть честным.
— Черт побери, я тебя очень люблю, — неожиданно сказал он.
Это восклицание вызвало у нее почти страдальческую улыбку. Не поворачивая головы. Пенни следила за дорогой и размышляла. “В этом вся трудность и заключается, когда ты пытаешься остепениться и стать домашним существом. Ты сходишься с мужчиной, и очень скоро, когда он говорит, что любит тебя, ты слышишь за этим просто благодарность, и не более того. Что ж, ты сама этого хотела”.
— Что с тобой, о чем говорит твой язвительный ум?
— Он просто делает выводы.
— Как удается вам, девушкам с Западного побережья, так быстро умнеть? — Гордон наклонился вперед, словно пытаясь получить ответ у калифорнийского ландшафта.
— Нужно раньше познавать мужчин. Это очень помогает, — ответила Пенни, улыбаясь.
Его это сильно уязвляло: она была у него первой женщиной. Когда он сказал ей об этом, Пенни сначала не поверила. А потом пошутила, что дает уроки профессору, чем буквально потрясла его утонченную восточную натуру. Он понял, что жил в башне из слоновой кости потому, что боялся столкнуться с настоящей жизнью, особенно сексуальной ее стороной. Глядя на проплывавшие мимо побеленные прибрежные коттеджи, Гордон неожиданно подумал о том, что признание своих недостатков еще не означает их преодоления. Ему до сих пор становилось немного не по себе от той непосредственности, с которой Пенни решала любые проблемы. Может быть, именно поэтому он не представлял Пенни и свою мать живущими в одном и том же мире, не говоря уже о совместном проживании в одной квартире.
Гордон импульсивно потянулся вперед и включил радио. Тоненький голосок пел “Большие девочки не плачут”, и он поспешно выключил приемник.
— Пусть играет, — сказала Пенни.
— Но это же барахло.
— Зато разряжает обстановку, — заметила Пенни с подтекстом.
Гордон с гримасой повернул выключатель. Во время припева “Больших девочек” он вдруг спросил:
— Слушай, а сегодня не двадцать пятое, а? — и когда она кивнула, добавил:
— Сегодня же матч Листон — Паттерсон. Подожди секунду. — Он повозился со шкалой приемника и наткнулся на скороговорку ведущего о боксерах — участниках матча. — Ага, попал. Они не показывают этот матч по телевизору. Слушай, давай поедем в Пасифик Бич и поужинаем. Я хотел бы послушать репортаж с этой встречи.
Пенни молча кивнула, и Гордон почувствовал странное облегчение. “Да-а, очень приятно уходить от собственных проблем и вместо этого слушать, как два здоровых парня лупцуют друг друга напропалую”. Он пристрастился следить за боксерскими матчами лет в десять вместе с отцом. Они часто сиживали в мягких креслах дома и слушали взволнованные голоса, доносившиеся из старомодной магнитолы, стоявшей в углу. Отец тогда уже сильно растолстел, и когда он воспроизводил воображаемый удар, выставляя вперед правый локоть. Гордон видел, как перекатывались под рубашкой его жирные телеса, а на плечах колыхалось сало. Во время матча отец не замечал ничего вокруг, но отчетливо видел все удары и финты, которые описывал комментатор, находящийся за тысячи миль от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54