— Это не совсем так, — с легкостью отозвался он. — Ты знаешь, я могу кое-что приготовить и сам.
— Вот и давай.
— Я серьезно, — сказал он резко. — Я собираюсь проводить много времени в лаборатории, и…
— Громкие и продолжительные аплодисменты.
— Слушай, ради Бога.
— Я тоже. Разве что приходить и уходить.
— По крайней мере ты что-то сейчас предпринимаешь?
— Ерунда, ты не из-за этого встаешь на тропу войны.
— Это ты метафорически?
— Реально, метафорически, — откуда мне знать?
— Я решил, что ты взаправду.
— А если не так, то почему ты даже не прикоснулся ко мне после возвращения?
— Да?
— А ты и не заметил?
— Заметил, — сказал он мрачно.
— Отлично, а почему?
— Просто не думал об этом.
— А ты подумай.
— Знаешь, я сейчас очень занят.
— Думаешь, я не понимаю, в чем дело? Не увиливай, Гордон. Я видела выражение твоего лица, когда ты вышел из самолета. Мы собирались выпить в “Эль Кортес”, погулять по городу, а потом устроить ленч.
— Очень хорошо. Только мне нужно поесть.
— Ешь, пожалуйста. Я буду слушать речь.
— Тебе налить вина?
— Давай. Там хватит на потом?
— На потом?
— Моей мамочке следовало бы научить меня говорить прямо. На потом, когда мы будем трахаться.
— О да. Мы будем.
Ночью они были вместе. Но на этот раз вышло не очень и удачно.
Гордон разложил установку Купера на основные компоненты, потом начал снова собирать их. Он проверял каждый элемент на наличие экранирования, выискивая пути проникновения в схему подозрительных сигналов. Он почти собрал установку заново, когда неожиданно в лаборатории появился Сол Шриффер.
— Гордон, я как раз побывал в Лос-Анджелесском университете и решил заскочить.
— Привет, — пробормотал Гордон, вытирая тряпкой руки. Вслед за Солом в помещение ввалился человек с камерой.
— Это Алекс Патурски, из “Лайф”. Они делают материал по экзобиологии.
— Я буду признателен, если вы разрешите мне сделать несколько снимков, — попросил репортер.
— Ужасный пример узости мышления, — возмущался Сол. — Никто за нами не последовал. Я не мог заставить никого в астрономической общине уделить этой идее хотя бы пять секунд.
Гордон сочувственно покивал, но решил не рассказывать ему о Клаудии Зиннес. Патурски ходил вокруг них, прищелкивая языком и бормоча:
— Вы не можете повернуться немножко больше, вот так? Сол повернулся, как просили. Гордон последовал его примеру, пожалев, что не надел чего-нибудь посолиднее джинсов и тенниски. Конечно, чисто случайно в этот день на нем не было широких брюк и оксфордской шелковой рубашки.
— Великолепно, джентльмены, просто великолепно, — объявил в конце концов Патурски.
Сол какое-то время осматривал установку. Гордон показал ему прогоночные графики, выполненные самописцем. Чувствительность была мала, но кривые явно представляли собой четкие резонансные линии.
— Очень жаль. Если бы удалось получить больше данных, можно было бы вернуться к этому делу снова, знаете ли. — Сол внимательно смотрел на Гордона. — Дайте мне знать, если что-нибудь появится, хорошо?
— Не рассчитывайте на что-нибудь такое.
— Да, я полагаю, что ничего такого и не будет. — Сол казался удрученным. — Я действительно думал, что в этом что-то есть.
— Может быть, и есть.
— Да. Да, возможно. — Сол повеселел. — Вы, ведь не считаете, что все кончено, а? Когда ажиотаж пройдет и люди перестанут смеяться при упоминании об этой идее, я напишу хорошую статью. Наверное, что-нибудь для “Сайенс” под заголовком “Толкотня у ортодоксальных ветряных мельниц”. Это может пройти.
— Да.
— Ну ладно, нам с Алексом пора двигаться. Мы собираемся поехать через Экспондиро в Паломар.
— Хотите там что-то наблюдать? — как бы между прочим спросил Гордон.
— Нет, я ведь не специалист по наблюдениям. Я человек идеи. Алекс хочет снять несколько кадров, вот и все. Это очень интересное место.
— Ода.
Как только они ушли, он вернулся к работе.
В первый же день, когда Гордон снова запустил установку получения ядерного магнитного резонанса, возникли проблемы соотношения между шумами и сигналами. На второй день волны утечек затруднили понимание результатов. Один из образцов антимонида индия вел себя как-то странно, и Гордону пришлось вновь прогнать установку вхолостую, закрыть ванну охлаждения и вытащить дефектный образец. На это ушло несколько часов. Только на третий день резонансные кривые начали приобретать характерный вид. Они становились устойчиво точными и вполне соответствовали теории с учетом допустимых погрешностей. “Очень мило, — подумал Гордон. — Очень мило и скучно”. Он продержал установку в работе в течение всего дня, чтобы убедиться в стабильном режиме электроники. Он нашел, что теперь может уделить время повседневным делам — натаскивать Купера; делать записи для лекций следующего семестра; отрезать кусочки антимонида индия на установке с раскаленной проволокой и масляной ванной — и время от времени шнырять в лабораторию, чтобы быстро измерять ядерный магнитный резонанс каждый час или раз в два часа. Теперь установился стабильный порядок работы. Дело пошло. Кривые оставались нормальными.
— Профессор Бернстайн? — услышал он высокий, резкий женский голос и машинально отметил акцент Среднего Запада.
— Да, — ответил он в трубку.
— С вами говорит Адели Морисон из “Сениор схоластик мэгэзин”. Мы готовим обширный материал по сообщению, которое сделали вы с профессором Шриффером. Мы рассматриваем это как пример противоборства в науке. Я хотела бы…
— Почему?
— Извините, не поняла.
— Зачем поднимать это? Я бы предпочел, чтобы вы об этом забыли.
— Ну, я не знаю… Профессор Шриффер согласился помочь. Он сказал, что наши читатели — старшие сотрудники высшей школы — смогут многое почерпнуть из такого материала.
— Я в этом не уверен.
— Ну что ж, профессор, я всего лишь помощник редактора и политикой не занимаюсь. Я полагаю, что статью уже испекли, если можно так выразиться. Это интервью с вашим коллегой профессором Шриффером.
— Так.
Голос зазвенел:
— Меня попросили узнать, не будет ли у вас окончательных комментариев в отношении статуса э.., противоборства? Мы могли бы добавить это к готовящейся статье…
— Мне нечего сказать.
— Вы в этом уверены? Редактор сказал мне…
— Я уверен. Пусть все останется как есть.
— Ну хорошо. Мы там цитируем других профессоров, и они настроены критически. Я полагала, что вам это небезынтересно.
На какое-то мгновение у него возникло желание что-нибудь сказать. Он мог узнать их фамилии, выслушать, что они наговорили, и высказать свое мнение. Женщина ждала. В телефонной трубке слышались шорохи, как это бывает при разговоре на больших расстояниях. Он моргнул. Она знает свое дело. Она почти зацепила его.
— Нет, они могут говорить все, что хотят. Пусть Соя Шриффер занимается этим. — Гордон повесил трубку.
Пусть старшие школяры этой великой страны думают все, что хотят. Он надеялся только на то, что появление статьи не вызовет нового потока психов в лабораторию.
Летнее солнце выбелило и превратило все в плоскую унылую поверхность. Пенни недолго пробыла в воде. Бросив на песок доску для серфинга, она уселась рядом с Гордоном.
— Слишком много сопляков, — объяснила она, — и прилив какой-то дерганый, меня все время засасывало в сваи.
— Бег гораздо безопаснее, — заметил Гордон.
— И скучнее.
— Но дело не зряшное.
— Может быть. О, это напомнило мне, что в скором времени я собираюсь навестить родителей. Я бы съездила до того, как начнутся занятия в школе, но папа куда-то отлучился по делам.
— А что тебе напомнило об этом?
— Что? Ты сказал, что бег не зряшное дело, и я вспомнила, что в прошлом семестре у меня был студент, который применил самое длинное слово в английском языке, причем нарочно, в той работе, по которой я выставляла оценки. Это, — и она произнесла слово, состоящее из двадцати девяти букв, — означает “оценка чего-либо как бесполезного”.
— Действительно.
— Вот, и мне пришлось искать это чертово слово. Его нет ни в одном американском словаре, но в Оксфордском я его нашла.
— И?
— А этот словарь дал мне отец. Гордон улыбнулся и растянулся на песке, приподняв “Эсквайр” так, чтобы защититься от солнца.
— Ты весьма нелинейная леди.
— Что это означает?
— Это комплимент, честное слово.
— Ну?
— Что ну?
— Ты хочешь съездить со мной в Окленд или нет?
— Значит, вот ты о чем?
— Да, несмотря на все твои попытки обойти этот вопрос.
— Попытки? Пенни, ты начиталась Кафки. Я еду.
— Когда?
— Откуда мне знать. Это твоя поездка, твои родители.
У нее на лице появилось выражение какой-то странной застенчивости, но потом оно исчезло. Гордону стало интересно, что она чувствует, но он не смог просто спросить об этом. Он приоткрыл было рот, но потом передумал. Неужели поездка в Окленд является необходимой частью ритуала ухаживания? Может быть, так делают только на Восточном берегу? Он во всем сомневался. После того как Пенни сказала, что не хочет выходить за него замуж, а потом все пошло так, будто ничего не изменилось, она стала для него абсолютной загадкой. Гордон вздохнул про себя и решил больше не думать про это.
Он читал несколько минут, а потом сказал:
— Слушай, тут говорится, что вступил в силу Договор о запрещении ядерных испытаний.
— Конечно, — сонно пробормотала Пенни, переваливаясь на другой бок. — Кеннеди подписал его несколько месяцев назад.
— Я, наверное, это пропустил. — Гордон подумал о Дисоне и об “Орионе”, о той заманчивой мечте, которая теперь мертва. Никто не собирается немедленно лететь и космос; межпланетная программа будет спотыкаться на ракетах с жидкотопливными двигателями. Он вдруг понял, что время начинает поджимать. Новые идеи и новые люди стали появляться в старой Ла-Ойе. Тот же самый Кеннеди, который пробил Договор о запрещении ядерных испытаний и тем самым погубил программу “Орион”, перевел в федеральное подчинение национальную гвардию штата Алабама, чтобы помешать Уоллесу использовать ее против десегрегационных программ. Всего лишь несколько месяцев назад был убит Медгар Эверс. Страну охватывало предчувствие больших перемен.
Гордон отбросил журнал, перевернулся под палящими лучами солнца и задремал. Морской бриз принес кисловатый запах гниющих где-то на берегу водорослей. Он сморщил нос. Черт с ним, с этим давлением новых времен. “Политики — это на один момент, а уравнения — на века”, — как-то сказал Эйнштейн. Если придется выбирать, он выберет уравнения.
* * *
В этот вечер Гордон пригласил Пенни на обед в “Эль Кортес”. Это было совсем не похоже на него, но он решил, что пора разрядить так долго тянущуюся напряженность отношений. Он наполнил бокалы и сразу перешел к делу:
— Пенни, между нами все очень усложнилось.
— Отношения не усложнились, они сложные. Гордон помолчал, а потом пробормотал:
— Ну, хорошо, но…
И услышал резкий ответ:
— Это не одно и то же.
Почему-то это его рассердило, и он решил не продолжать разговор. Пусть все идет так, как она хочет, — бездумный вечер с женой. Странно у нее получалось: то она очень интеллигентный бескомпромиссный литературовед, то вдруг обыкновенная средняя американка, вскормленная овсянкой. Может быть, она — порождение этого времени, меняющихся обстоятельств?
Они танцевали только медленные танцы. Пенни двигалась свободно и легко в изящном розовом платье. Он же в своих тяжелых черных ботинках, оставшихся со времен Нью-Йорка, периодически пропускал такт. Мужской голос пел блюз “Люди, побудьте немного дольше, мы поиграем немного дольше”. Неожиданно Пенни прижала его к себе.
— Сэм Кук, — прошептала она ему на ухо. Он не понял, что она хотела этим сказать. Мысль о том, что она знает, кто сочинил этот шлягер, не внушала доверия.
Глава 18

28 августа 1963 года
Уровень шумов в измерениях ядерного магнитного резонанса начал возрастать. С каждым днем он становился немного больше. Обычно Гордон замечал изменения, когда производил первые утренние замеры. Сначала он относил это на счет постепенного ухудшения свойств образца. Повторная проверка наиболее вероятных отказов элементов схемы ничего не дала. Испытание менее очевидных погрешностей также ни к чему не привело. С каждым днем шумы становились все сильнее. Гордон решил, что они могут быть новым видом эффекта “спонтанного резонанса”. Сигнал поступал слишком обрывистый, чтобы сказать наверняка. Он тратил много времени, пытаясь уменьшить соотношение шумы-сигнал. Постепенно это стало занимать большую часть дня. Он начал приходить и по вечерам, сидеть перед однолучевым осциллоскопом и наблюдать следы. Однажды, когда ему нужно было с кем-то встретиться рано утром, он провел в лаборатории всю ночь. Разложение на ряды Фурье спектра шумов показало, что появились определенные гармонические компоненты, но это никуда не вело. Тем временем среднефазовый уровень шумов все возрастал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54