Посверлил, посверлил Виктора взглядом, обдумывая что-то, потом
спросил:
- А вам положено?
- Положено, положено, - успокоил его Виктор.
- Сейчас проверим, - привратник отошел к столу, снял трубку с
телефонного аппарата без диска и потребовал назваться: - Фамилия, как?
- Кузьминский, - улыбаясь, признался Виктор.
- Кузьминский, - сказал в трубку привратник и, выслушав ответ,
подчинился. - Есть - поднял глаза на Виктора с сожалением:
- Велено пустить.
В прихожей Алена ткнулась губами в щеку, подбородок - целовала,
попутно крича кому-то в открытую дверь обширной гостиной - репетиционной:
- Братцы, писатель Витька к нам пришел!
В гостиной находилась вся Аленина команда. Ему бы догадаться: видел
же на улице внушительный ряд трепаных автомобилей иностранного
производства (какой нынче артист без иномарки), твердо указывавший на
присутствие здесь лабухов. Лабухи возлежали в креслах.
- Тусуетесь, козлы? - вместо приветствия осведомился Виктор.
- Отдыхаем, - поправил его бас-гитара, - садись, гостем будешь.
Виктор присел на диван. Рядом угрохалась Алена.
- Ночью прилетела, утром уезжать, - сообщила она. - Ну, придумал
что-нибудь для меня?
- Нет, но придумаю, - пообещал он.
- Выпьешь, инженер человеческих душ? - спросили клавишные.
- Винца налей.
Второй вокал налил стакан "Гурджиани" и протянул Виктору:
- Промочи горлышко и спой, светик, не стыдись!
Виктор промочил горлышко и заблажил диким голосом, не стесняясь:
- Нам нет преград, ни в море, ни на суше!
Нам не страшны ни льды, ни облака.
- Не надо, Виктор, - сморщившись, как от зубной боли, попросила
Алена. - Хочешь, новую песню покажу?
- Хочу, - признался Виктор. Он любил эти показы. Там, в дворцах
спорта, на стадионах перед тысячной толпой она яростно кричала в микрофон,
ублажая полубезумных фанатов темпераментом и плюсованной страстью. А в
показе - мягкие и разнообразные акценты, тихое чувство, лихое мастерство
нюансов.
Алена села за рояль и, аккомпанируя себе, запела. Слушая, Виктор
встал с дивана, подошел к окну и глянул вниз. Внизу последним в ряде
иномарок стоял отечественный "Запорожец". Виктор вернулся на диван
дослушивать песню.
Алена пела о любви. Ломая в показе модный ныне ритм морзянки, она
просто пела о мальчике и девочке, которым так трудно любить друг друга.
Жалко было мальчика и девочку. И потому, когда песня кончилась,
Виктор сказал:
- Замечательно, Ленка.
- Правда? - робко удивилась поп-звезда и очень обрадовалась.
Сидели за столом, попивали винцо, лабухи трепались на собачьем своем
языке, а Виктор улыбался, до конца расслабившись. В половине десятого
Алена, услышав одиночный получасовой удар старинных напольных часов,
скомандовала:
- Закругляемся. - И поднялась из-за стола.
- Лене завтра надо хорошо выглядеть, - объяснил причину столь
бесцеремонного прекращения застолья самый тихий из присутствующих -
звукоинженер, муж поп-звезды.
Виктор опять подошел к окну. "Запорожец" слегка отъехал в глубину
переулка, в тень, подальше от яркого фонаря. Виктор решился.
Лабухи деятельно собирали свои манатки, когда он сказал им:
- Ребятки, вы бы не могли мне помочь?
- Они, в количестве двенадцати голов, ведомые Аленой, пешком
спустились широкой барской лестницей и плотной гурьбой выкатились в
переулок. Подростки, увидев Алену живьем, восторженно завизжали и окружили
ее, размахивая бумажками, косынками, майками, на которых она должна была,
обязательно должна, оставить свою драгоценную роспись. Алена вошла в
интенсивный свет фонаря, образованной ею кучей перекрывая обзор
"Запорожцу".
А плотная гурьба лабухов, успешно закрывая Виктора, двигалась вдоль
шеренги иномарок. Иномарок было шесть, и шестеро их хозяев звучно
открывали дверцы, небрежно кидая на задние сиденья свой лабужский багаж и
усаживаясь на передние за штурвалы своих транспортных средств. По очереди
салютуя короткими гудками героической и демократичной Алене, иномарки
колонной двинулись на Полянку.
На полу двадцатилетнего "Мерседеса", шедшего в колонне третьим, лежал
Виктор. У Садового колонна распалась, - иномарки поехали каждая по своему
маршруту: и направо, и налево, и к Даниловской площади.
Клавишные довезли его до центра, до Армянского переулка. Выскочив из
"Мерседеса" и сразу же нырнув в проходной двор, Виктор двинулся к дому
закоулками, петляя как заяц - еще и еще раз проверялся. Малым Кисловским
вышел к Рождественскому бульвару и, наконец, вздохнул облегченно, потому
что хвоста - он теперь знал это точно - не было. Имело смысл отметить
успех. Он глянул на часы. Было четверть одиннадцатого. Пустят.
Он условным стуком постучал в намертво закрытую дверь пиццерии, и
податливый швейцар тут же открыл. Узнал, ощерился от удовольствия видеть
Виктора - часто ему перепадало от писательских щедрот.
Поздоровавшись, Тамара у стойки, не спрашивая, налила ему сто
пятьдесят коньяка и сделала выговор:
- Забывать нас стали, Виктор Ильич.
- В киноэкспедиции был, - объяснил свое долгое отсутствие Виктор.
- А что-нибудь новенькое написали? - вежливо поинтересовалась Тамара.
Он в подпитии дарил ей свои книжки, а она их читала.
- Скоро напишу, - пообещал он. Он всем что-то обещал - и устроился за
столиком у стойки. Под половину шоколадки "Аленка" малыми дозами (под
каждый шоколадный фабрично обозначенный прямоугольник - доза), употребил
за час сто пятьдесят, а потом, после недолгих колебаний, еще сто. В
одиннадцать пиццерия закрывалась, и засидевшихся посетителей громко
выпроваживали. На него всего лишь укоризненно смотрели. Щедро
расплатившись с Тамарой, Виктор покинул заведение последним.
Поднявшись по полуподвальной лесенке на тротуар, он, особо не
высовываясь, осмотрел бульвар. Пустыня. С некоторых пор Москва после
десяти вечера каждодневно становилась пустыней. Разграбленный кем-то
город, боящийся новых грабежей. Хотя и грабить-то уже нечего.
Виктор перебежал бульвар - ни души, ни души не было на бульваре! -
вбежал в арку полумертвого, ждущего ремонта дома и очутился во дворе,
сплошь перегороженном заборами. Единственное, что пока строили строители в
этих местах, были заборы. Русский человек терпит заборы только потому, что
в них довольно легко делаются дырки. Через ведомые ему дырки Виктор
просочился в сретенские переулки.
Начинался район, который выглядел палестинскими кварталами Бейрута
после интенсивного обстрела израильской артиллерией. Но не снаряды и бомбы
разрушили эти кварталы. Испоганили, варварски использовав эти дома,
палисадники, дворы, люди, которые, сделав это, оставили сердце Москвы
умирать в одиночестве.
Виктор прыгал через канавы, взбирался на кучи мусора, шагал по
трубам, вырытым из земли, обходил неизвестно кем брошенные здесь тракторы
и бульдозеры. Выбрался, слава богу, на сравнительно ровный пустырь перед
Последним переулком.
- Кузьминский! - нервно позвал его высокий мужской голос.
В паническом страхе Виктор неловко развернулся и, зацепившись носком
ботинка за торчавший из земли кусок проволоки, рухнул на битые кирпичи.
Падая, увидел темного человека, бежавшего к нему через пустырь и услышал
очередь, которая частыми вспышками исходила из предмета в руках этого
человека. Взвизгнув, Виктор на четвереньках со страшной быстротой кинулся
к спасительному железному трактору, за который можно спрятаться. Спрятался
и, рыдающе дыша, вдруг понял, что не спрятался: трактор стоял посреди
пустыря, и теперь человек, перестав на время строчить, обходил его, чтобы
снова увидеть Виктора. Еще раз взвизгнув, Виктор метнулся в сторону, и,
петляя, помчался к спасительным стенам мертвых домов. Автомат застрочил
снова. Пришлось опять падать. До дыры в разрушенной стене оставалось
метров десять, не более. Человек, продолжая палить, осторожно приближался.
Виктор вытащил из-под мышки пистолет, снял его с предохранителя, вскочил,
отпрыгивая боком, не целясь, навскидку, выстрелил в сторону автоматчика и
нырнул в черную дыру.
Автомат умолк сразу же после его выстрела. Теперь в выигрышном
положении был Виктор. Подождав мгновенье, он, таясь, выглянул из-за
разрушенной стены. Темного человека на пустыре не было, на пустыре метрах
в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.
Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус,
снизу, от Цветного, донесся гул грузовика-дизеля, квакнул клаксоном
"Жигуленок" где-то. Или он просто стал слышать?
Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся
к темному пятну на пустыре. По мере приближения пятно приобретало черты
лежащего человеческого тела.
- Эй! - тихо позвал Виктор. Не отозвался никто, да и некому было
отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв. Пустые
стеклянные, застывшие навсегда глаза смотрели в черное небо. Все
неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились слегка -
гулял по пустырю ветерок.
Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой он, будучи живым,
палил. Виктор узнал оружие - израильский автомат "Узи", знакомый по
зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца. Это был конюх-витязь,
который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.
Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как во
сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг он
вправду во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но не
просыпался, потому что не спал. Тогда он огляделся вокруг. Никого и
ничего.
- Самооборона. Я не виноват, - не сознавая, что произносит вслух,
бормотал Виктор, убегая с пустыря.
- Я не виноват, - сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.
- Я не виноват, - сказал он твердо, уже понимая, что говорит вслух,
когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. - Самооборона.
Сказав это, он заметил, наконец, что держит пистолет по-прежнему в
руке. Он воткнул его под мышку и пошел к Самотечной площади. Не стал
подниматься к подземному переходу напротив своей улицы, не хотелось под
землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.
Оставшиеся от пиршества с Ларисой грамм двести водки тотчас вылил в
стакан, а из стакана - в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел
внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя
всего. Куртка, джинсы, башмаки - все было в пыли, кирпичных затертостях,
ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной, раздевшись и брезгливо бросив
куртку с штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем
глаза заметил на себе сбрую с пистолетом, из которого он застрелил
человека. Завыв, Виктор сорвал сбрую, выскочил в коридор и зашвырнул ее в
комнату под письменный стол. В трусах и майке уселся на кухонный табурет,
уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не
сумел и стал шарить в кухонном столе, ища алкогольный НЗ. Среди кастрюль
отыскал красивую картонную коробку, в которой заботливо содержалась
бутылка "Наполеона". Не из рюмки с широким дном для подогрева напитка
руками - из российского граненого стакана пил драгоценный коньяк Виктор.
Дважды засадив почти по полному, решил передохнуть. Он не чувствовал, что
его забрало, но очень хотелось музыки.
Вот от музыки, от любимого своего Армстронга он заплакал. Он плакал,
подпевал, вытирал обильные слезы подолом майки. Кончилась одна сторона
долгоиграющей пластинки, и он, перед тем, как ее перевернуть, решил
сделать перерыв, в котором принял еще стакан. Литровка уже лежала в нем.
Долго не мог насадить перевернутую пластинку на штырь проигрывателя. Два
раза отдыхал, прежде чем ему это удалось.
Захотелось танцевать. Под армстронговские блюзы он вальсировал. Он
перебирал ногами, он кружился, он взмахивал руками, как птица крыльями. Он
кружился, и все вокруг кружилось. Он пел оттого, что ни о чем не надо
думать. Только бы не упасть.
Он упал на ковер и отключился.
Очнулся он на том же ковре в одиннадцать утра. Бил колотун. Он сел на
ковре, обхватив руками колени, и, совсем не желая этого, вспомнил
вчерашнее. Застонал и стал бить лбом о колени. Сделал себе больно и
оклемался. Цепляясь за тахту, поднялся и пошел на кухню. В темной красивой
бутылке еще оставалось граммов сто пятьдесят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29