Прелесть могла бы открыть люк в любое время, а Элмер - въехать по аппарели
внутрь прямо на наших глазах. Но они этого не сделали. Они плели заговор.
В сущности, влюбленные тайно бежали.
Может быть, Прелести было как-то неловко. Не стыдилась ли она
Элмера... не стыдилась ли она своей любви к нему? Как бы она это ни
отрицала, но самодовольный человеческий снобизм, вероятно, въелся ей в
плоть и кровь.
Или, может, это я, самодовольный сноб до мозга костей, придумал все,
как бы выставляя что-то вроде оборонительного заслона, чтобы меня не
заставили признать ни сейчас, ни потом, что ценны не только человеческие
качества? Ведь во всех нас сидит этакое нежелание признавать, что наш путь
развития необязательно лучший, что точке зрения человека, может и не быть
эталоном, к которому в конце концов придут все другие формы жизни.
Бен приготовил кофе, и, попивая его, мы ругали Прелесть на все корки.
Я не сожалею о сказанном, ибо она этого заслуживала. Она поступила с нами
непорядочно.
Потом мы завернулись в одеяла и даже не выставили часового. Раз Элмер
не циркулировал поблизости, в этом не было нужды.
На следующее утро нога моя все еще ныла, и поэтому я не пошел с Беном
и Джимми, которые отправились исследовать долину с руинами города. Тем
временем я проковылял вокруг Прелести. Я видел, что проникнуть внутрь
человеку нет никакой возможности. Люк был пригнан так плотно, что и
волосок не прошел бы.
Даже если бы мы забрались внутрь, то я не уверен, что нам удалось бы
взять управление в свои руки. Разумеется, была еще запасная система
управления, но и на нее надеяться не приходилось. Прелесть не посчиталась
с ней, когда задумала умыкнуть нас. Она просто заклинила ее, и мы
оказались беспомощными.
И если бы мы прорвались, то нам предстояла бы рукопашная с Элмером, а
Элмер такой, что ему только подавай рукопашную.
Я пошел обратно в лагерь, решив, что нам стоит поразмыслить, как жить
дальше. Надо построить хижину, заготовить съестные припасы. В общем,
приготовиться к самостоятельному существованию. Я был уверен, что на
помощь со стороны Прелести рассчитывать не придется.
Бен с Джимми вернулись в полдень, и глаза их сияли от возбуждения.
Они расстелили одеяло и высыпали на него из карманов самые невероятные
предметы.
Не ждите, что я стану описывать их. Это невозможно. Что толку
говорить, что некий предмет был похож на металлическую цепь и что он был
желтый? Тут не передашь ощущения, как цепь скользила по пальцам, как
звенела, как двигалась, не расскажешь о ее цвете, похожем на живое желтое
пламя. Это все равно что говорить о великом произведении живописи, будто
оно квадратное, плоское и синеватое, а местами зеленое и красное.
Кроме цепи, там было еще много всяких вещичек, и при виде каждой
просто дух захватывало.
Прочтя немой вопрос в моих глазах, Бен пожал плечами.
- Не спрашивай. Мы взяли совсем мало. Пещеры полны такими вещами и
всякими другими. Мы брали без разбора то здесь, то там - что влезало в
карман и случайно попадалось на глаза.. Безделушки. Образцы. Не знаю.
Как галки, подумал я. Похватали блестящие вещички только потому, что
они приглянулись, а сами не знают, каково назначение этих предметов.
- Эти пещеры, наверно, были складами, - сказал Бен. - Они битком
набиты всякими предметами, и все разными. Будто те, кто жил здесь, открыли
факторию и выставили на обозрение образцы товаров. Перед каждой пещерой
что-то вроде занавеса. Видно какое-то мерцание, слышно шуршание, а когда
проходишь сквозь него, ничего не ощущаешь. И позади занавеса все лежит
такое же чистое и блестящее, как в тот день, когда из пещеры ушли.
Я посмотрел на предметы, разбросанные по одеялу. Трудно было
сдержаться и не брать их в руки, так они были приятны и на ощупь, и для
глаза, и уже от одного этого появлялось какое-то теплое, приятное чувство.
- С людьми что-то случилось, - сказал Джимми. - Они знали, что должно
произойти, и собрали вещи в одно место - все это сделали они сами, всем
пользовались, все любили. Ведь так сохранялась возможность, что в один
прекрасный день кто-нибудь доберется сюда и найдет их, и тогда ни люди, ни
их культура не пропадут бесследно.
Такую глупую сентиментальную чепуху можно услышать только от
мечтательного романтика вроде Джимми.
Но, по какой бы причине поделки исчезнувшей расы ни попали в пещеры,
это мы нашли их, и, таким образом, их создатели просчитались. Если бы даже
мы были в состоянии догадаться о назначении вещей, если бы даже мы могли
выяснить, на чем зиждилась древняя культура, пользы от этого все равно не
было бы никакой. Мы никуда не улетали и никому не могли бы передать свои
знания. Нам всем суждено прожить жизнь на этой планете, и после смерти
последнего из нас все опять канет в древнее безмолвие, все опять обратится
в привычное равнодушие.
Очень жаль, думал я, так как Земля могла бы использовать знания,
вырванные у пещер и могильных холмов. И не более чем в сотне метров от
места, где мы сидели, лежал инструмент, предназначенный специально для
того, чтобы с его помощью добыть эти ценнейшие знания, когда человек
наконец наткнется на них.
- Ужасно сознавать, - сказал Джимми, - что все эти вещи, все знания,
дерзания и молитвы, все мечты и надежды будут преданы забвению. И что весь
ты, вся твоя жизнь и твое понимание жизни просто исчезнут и никто о тебе
ничего не узнает.
- Здорово сказано, юноша, - поддержал его я.
Взгляд его блуждал, глаза были полны боли.
- Наверно, поэтому они и сложили все в пещеры.
Наблюдая за ним, видя его волнение, страдание на его лице, я стал
догадываться, почему он поэт... почему он не может не быть поэтом. И все
же он еще совсем сосунок.
- Земля должна об этом знать, - не допускающим возражения тоном
сказал Бен.
- Конечно, - согласился я. - Сейчас сбегаю и доложу.
- Находчивый ты малый, - проворчал Бен. - Когда прекратишь острить и
приступишь к делу?
- Прикажешь взломать Прелесть?
- Точно. Надо же как-нибудь вернуться, а добраться до Земли можно
только на Прелести.
- Ты, может, удивишься, но я подумал об этом прежде тебя. Я сегодня
ходил осматривать Прелесть. Если ты сможешь придумать, как вскрыть ее, то
я буду считать, что ты умнее меня.
- Инструменты, - сказал Бек. - Если бы только у нас были...
- У нас есть инструменты. Топор без ручки, молоток и пила. Маленькие
клещи, рубанок, фуганок...
- Мы могли бы сделать кое-какой инструмент.
- Найти руду, расплавить ее и...
- Я думал о пещерах. - сказал Бен. - Там могут быть инструменты.
Я даже не заинтересовался. Я знал, что ничего не выйдет.
- Может, там есть взрывчатка, - продолжал Бен. - Мы могли бы...
- Послушай, - сказал я, - чего ты хочешь - вскрыть Прелесть или
взорвать ее ко всем чертям? Ничего ты не поделаешь. Прелесть - робот
самостоятельный, или ты забыл? Проверти в ней дырку, и она заделает ее.
Будешь слишком долго болтаться возле нее, она вырастит дубинку и тяпнет
тебя по башке.
От ярости и отчаяния глаза Бена, горели.
- Земля должна знать! Ты понимаешь это? Земля должна знать!
- Конечно, - сказал я. - Совершенно верно.
К утру, думал я, он придет в себя и увидит, что это невозможно. Нужно
было, чтобы он протрезвел. Серьезные дела делаются на холодную голову.
Только так можно сэкономить много сил и избежать многих ошибок.
Но пришло утро, а глаза его все еще горели безумием отчаяния, на
котором и держалась вся его решимость.
После завтрака Джимми сказал, что он с нами не пойдет.
- Скажи, ради бога, почему? - потребовал ответа Бен.
- Я не укладываюсь вовремя со своей работой, - невозмутимо ответил
Джимми. - Я продолжаю писать сагу.
Бен хотел спорить, но я с отвращением оборвал его.
- Пошли, - сказал я. - Все равно от него никакого толку.
Клянусь, я сказал правду.
Итак, мы пошли к пещерам вдвоем. Я видел их впервые, а там было на
что посмотреть. Двенадцать пещер, и все битком набиты. Голова кругом
пошла, когда я увидел все устройства, или как бишь их там. Разумеется, я
не знал назначения ни одной вещи. От одного взгляда на них можно было с
ума сойти; это просто пытка - смотреть и не знать, что к чему. Но Бен
старался догадаться как одержимый, потому что вбил себе в голову, что мы
можем найти устройство, которое поможет нам одолеть Прелесть.
Мы работали весь день, и я устал как собака. И за целый день мы не
нашли ничего такого, в чем могли бы разобраться. Вы даже представить себе
не можете, что значит стоять в окружении великого множества устройств и
знать, что близок локоть, да не укусишь. Ведь если их правильно
использовать, какие совершенно новые дали откроются перед человеческой
мыслью, техникой, воображением... А мы были совершенно беспомощны... мы,
невежественные чужаки.
Но на Бена никакого удержу не было. На следующий день мы пошли туда
снова, а потом еще и еще. На второй день мы нашли штуковину, которая очень
пригодилась для открывания консервных банок, но я совершенно не уверен,
что создавали ее именно для этого. А еще на следующий день мы наконец
разгадали, что один из инструментов можно использовать для рытья
семиугольных ямок, и я спрашиваю, кто это в здравом уме захочет рыть
семиугольные ямки?
Мы ничего не добились, но продолжали ходить, и я чувствовал, что у
Бена надежды не больше, чем у меня, однако он не сдается, так как это
последняя соломинка, за которую надо хвататься, чтобы не сойти с ума.
Не думаю, чтобы тогда он понимал значение нашей находки - ее
познавательную ценность. Для него это был всего лишь склад утиля, в
котором мы лихорадочно рылись, чтобы найти какой-нибудь обломок, еще
годный в дело.
Шли дни. Долина и могильные холмы, пещеры и наследие исчезнувшей
культуры все больше поражали мое воображение, и уже казалось, что каким-то
загадочным образом мне стала, ближе вымершая раса, понятнее ее величие и
трагедия, И росло ощущение, что наши лихорадочные поиски граничат с
кощунством и бессовестным оскорблением памяти покойников.
Джимми ни разу не ходил с нами. Он сидел, склонившись над стопкой
бумаги, и строчил, перечитывал, вычеркивал слова и вписывал другие. Он
вставал, бродил, выписывая круги, или метался из стороны в сторону,
бормотал что-то, садился и снова писал. Он почти не ел, не разговаривал и
мало спал. Это был точный портрет Молодого Человека в Муках Творчества.
Мне стало любопытно, а не написал ли он, мучаясь и потея, что-нибудь
стоящее, И когда, он отвернулся, я стащил один листок.
Такого бреда он даже прежде не писал!
В ту ночь, лежа с открытыми глазами и глядя на незнакомые звезды, я
поддался настроению одиночества. Но, поддавшись этому настроению, я пришел
к выводу, что мне не настолько одиноко, как могло бы быть, - казалось,
молчаливость могильных холмов и сверкающее чудо пещер успокаивают меня.
Исчезла таинственность.
Потом я заснул.
Не знаю, что меня разбудило. То ли ветер, то ли шум волн,
разбивающихся о пляж, то ли ночная свежесть.
И тут я услышал... голос в ночи. Этакое монотонное завывание,
торжественное и звонкое, но порой опускавшееся до хриплого шепота.
Я вздрогнул, приподнялся на локте, и... у меня перехватило дыхание.
Джимми стоял перед Прелестью и, держа в одной руке фонарик, читал ей
сагу. Голос журчал и, несмотря на убогие слова, в его тоне было какое-то
очарование. Наверно, так древние греки читали своего Гомера при свете
факелов в ночь перед битвой.
И Прелесть слушала. Она свесила вниз щупальце, на конце которого было
"лицо", и даже чуть повернула его вбок, чтобы слуховое устройство не
пропустило ни единого слога, - так человек прикладывает к уху руку, чтобы
лучше слышать.
Глядя на эту трогательную сцену, я начал немного жалеть, что мы так
плохо относились к Джимми. Мы не слушали его, и бедняга вынужден читать
всю эту чушь хоть кому-нибудь. Его душа жаждала признания, а ни от меня,
ни от Бена признания он не получал. Просто писать ему было недостаточно -
он должен был поделиться с кем-нибудь. Ему нужна была аудитория.
Я протянул руку и потряс Бена за плечо. Он выскочил из-под одеял.
- Какого черта...
- Ш-ш-ш!
Присвистнув, он опустился на колени рядом со мной.
Джимми продолжал читать, а Прелесть, свесив вниз "лицо", продолжала
слушать.
Странница дальних дорог, пролетая из вечности в вечность.
Ты верна только тем, кто ковал твою плоть.
Твои волосы вьются по ветру враждебного космоса,
Звезды нимбом стоят над твоей головой.
1 2 3 4 5 6 7