..
Сейчас они подлетают к цели».
С чернильно-темного востока поднималась Вега. «От нее года через четыре должна вернуться Двадцатая, – сразу отозвалось в уме. – Командует Династра 80/118, замечательная женщина, хоть и долговязая, непривлекательна собой.
Хороший парень Дин, как ее называли в Академии астронавтики. С самой академии мы и не виделись, она улетела к Веге до финиша Девятнадцатой… Под началом у нее 38 человек, как и у меня было».
В хвосте Лебедя бриллиантовой искрой сверкал Денеб. К нему еще не летали, далек. За ним, паря во тьме, поднимался к середине неба Орел. И в нем, сопровождаемый эскортом из двух звездочек, накалялся белым светом Альтаир.
Альтаир!
Небо сразу сделалось объемным. Не на одной линии эти звездочки, нет – они такие же далекие и тусклые и при взгляде оттуда. За ними, еще неизмеримо дальше, та сторона Галактики, разделенная Великой Щелью звездная полоса.
Сейчас она едва просматривается сквозь воздух.
Альтаир!..
Арно на память знал, как меняют свой рисунок Лебедь, Лира, Кассиопея, сам Орел, все иные созвездия, как выглядят они с каждого парсека пути к Альтаиру. Он будто видел это сейчас, повторял маршрут.
Нет, это было невыносимо. Он встал, повернул постель, улегся ногами к западу: тот участок неба и Млечный Путь оказались вне поля зрения.
Но перед глазами появилась иная россыпь небесных огней, «галактика местного значения» – Космосстрой. Арно понял, что попался. Он уже забыл, почему выбрал именно север, где летом звезды не видны вовсе, а зимой немногие в редкую ясную погоду. И Космоссрой оттуда едва заметен.
А теперь все навалилось. Он легко узнавал – по вращению (от него менялась яркость отраженного солнечного света), по орбитам, перемещениям друг возле друга, по вспышкам прожекторов – все объекты. Вон расходятся составы цилиндрических барж с ракетными толкачами РТ-100 в хвостах. Поворачивается тусклым дном к Земле медленно вращающаяся станция-цистерна; ей сигналит световой морзянкой приближающийся грузовик-планетолет. Левее «плеяды» тесная группа ярких пятнышек: шары-цехи сверхлегких вакуумных материалов.
Арно будто был там сейчас, даже вспомнил – держит же память! – кто где работал и работает, с кем он встречался. Как много у него там коллег и знакомых, куда больше, чем на Земле! И вот – видит око… Ему нельзя туда, нельзя даже на толкач, космическим возчиком.
Это было нестерпимо. Арно повернулся вниз лицом, раскинул руки, бил и царапал холодный песок.
– Боже мой… боже мой… – шептал он, – я бы отдал все. И за что мне так?!
Не только работать, но хотя бы умереть там – я бы отдал все. Ведь есть и сейчас дела для тех, кто презирает смерть: в радиационном поясе Юпитера, на Меркурии, на Венере, около Солнца… есть, я знаю… Они не смели судить меня по земным законам, не смели, не смели!
Арно так и не уснул в эту ночь. Утром он был совершенно не в форме, снял себя с пробега.
На Таймыр он решил не возвращаться.
Эоли проснулся в своем коттедже в Биоцентре среди ночи, сам не зная почему.
Рассвет только занимался, бледнели звезды над куполом, синело черное небо.
Молодой биолог чувствовал тревогу и одиночество – такое одиночество, что трудно было глубоко вздохнуть.
«Ило… – вдруг понял он. – Я ни разу не связался с ним. Как будто мне нечего ему сказать, не о чем спросить! Ждал, пока он вызовет меня. Ах, как же так…»
– Эолинг 38 вызывает на связь Иловиенаандра 182! – сказал он шару.
ИРЦ безмолвствовал. Эоли все повторял свой вызов:
– Иловиенаандр 182! Иловиенаандр, отзовись! Эолинг 38 вызывает Иловиенаандра, разыщите его, люди! Ило, где ты, отзовись же!..
Наконец сфетодатчик дал ответ:
– Он умер.
«Я почувствовал это, – понял Эоли в тоске. – Умер, как и жил, – без лишних слов».
Перед ужином Ило объявил:
– Сегодня будет холодная ночь. Накидайте-ка побольше «дров» в свои «печки»!
– Намек понят, – откликнулся Эри. Предупреждение поняли и другие «орлы»: за ужином все наелись до отвала. И это была единственная мера против холода.
Дети легли спать, как обычно, на открытом воздухе, на матрасиках под тонкими одеялами, которым, разумеется, не дано было долго удержаться на их вольно спящих телах.
Так было не первый раз. К ночи температура воздуха действительно упала, в ясном небе холодно блистали звезды. Берн перед сном, любопытствуя, подходил к малышам. Те не ежились, не мерзли, тела их были разгоряченными – избыток пищи выделялся согревающим лучше одеял теплом. Он знал, что утром дети проснутся без признаков насморка.
Ило сидел на камне у воды. Профессор подошел, стал расспрашивать: каков механизм явления, в чем тонкость?
– Какая должна быть тонкость, помилуй! Мы теплокровные, наши организмы – костры, горящие при температуре тридцать семь градусов, источник тепла – перевариваемая пища. Чего же еще?
– Но прежде-то так не могли.
– Так это прежде и была тонкость, – скупо улыбнулся биолог. – По поговорке: где тонко, там и рвется. Слабина.
Берн отошел. Поразмыслив, он вынужден был согласиться, что нет здесь ни механизма, ни тонкости – простая эскимосская уверенность, что сытый замерзнуть не может. Ее Ило и внушал детям.
Сам он ночевать все-таки отправился в вертолет.
…Потом Берн не раз вспоминал и этот эпизод, и разговор – короткий и незначительный. Ничто, совершенно ничто ни в словах Ило, ни в интонациях речи не показывало, что этот их разговор последний, что старый биолог уже все решил.
Ило не уснул в эту ночь – сидел, слушал плеск моря, перебирал в памяти прожитую жизнь. Он начал от круглолицего сорванца вроде Эри. Что ж, жизнь получилась не только долгая, но соразмерно с этим выразительная. Сделал все, что задумал, и сверх того кое-что. Достиг немалого. Даже учитель.
…Не то это все: достижения, учитель, биджевый фонд – не главное. Метки на выразительном, но не сама выразительность. С молодости, с самого начала творчества он понял: своим, более глубоким, чем у других, проникающим в сути умом, своим чувствованием жизни получил от природы такую плату вперед за все дела, что ничто пред нею все иные награды. Наказанием было бы, если бы не смог вернуть делами то, что дано. Не в этом, не в бухгалтерской сводке свершений сейчас вопрос, а всегда ли был последователен, честен перед собой?
Вел жизнь или тащился в ее потоке, принимая барахтанье за свои действия?
И сомнение, смятение владело сейчас старым человеком. Казалось бы, завершив все, должен обрести покой – ан нет. «Человек должен жить столько, сколько надо для исполнения всех замыслов».
Но ведь не так было, далеко не так! Если по тезису, то следовало остановится на исполнении Биоколонизации – и отстраниться от судеб проекта. А взялся решать и это, решил по-страшному, и сейчас саднит душу. Зачем?
«Не по собственному тезису жил ты, Ило!»
По тезису участвовать в жизни надлежало только созиданием, творчеством.
Вносить вклад. А участвовал и сомнением, отрицанием, спорами. Проверял на прочность. Ведь правильно он все-таки поступил с Биоколонизацией. Да, для него и, в меньшей мере, для Эоли такое решение драма, но для мира в целом – все правильно. Она будет, Биоколонизация, – повторит работу Эоли или додумаются другие, – но войдет в жизнь не с налета, а после многих примерок и выборов. Так и подобает выбирать людям общества с обилием возможностей.
Такое решение и будет прочным…
И понял Ило самое большое заблуждение своей жизни: он, убеждавший других (последнего – Аля) более чувствовать себя частью человечества, чем индивидуумами, сам-то всегда считал себя выразительным целым, хотя был – частью. Частью человечества прежде всего. Поэтому равны оказались его дела и его сомнения, его идеи и отрицание их – все было частью Дела, общечеловеческого потока Действия, малой частью. И призрачно, иллюзорно было стремление завершить все самому: не с него началось – не на нем кончится.
Вот только теперь, поняв это, биолог обрел спокойную ясность духа. Осознать, что жизнь его лишь часть Жизни человечества, струйка в громадном потоке, было равно открытию, что никакой смерти нет.
Перед рассветом задул ветер с севера, заштормило. ИРЦ перегонял закрутившийся над Европой циклон на просторы Северной Африки.
Ило обошел спящих малышей, прикрыл разметавшихся, подоткнул всем одеяльца, поставил со стороны ветра наклонный полотняный щит. Ничего с «орлами» не приключилось бы и без него – просто хотелось напоследок что-то сделать для них. Ишь раскинулись на матрасиках. Ну, живите долго!
Альдобиан спал в вертолете наверху. Ило решил не будить и его, произнес несколько фраз в сферодатчик, дал программирующую команду. Потом заправил АТМой биокрылья, надел и взлетел со скалы.
Он летел вдоль берега на восток, туда, где багровело перед восходом солнца затянувшееся тучами небо. «Ныне отпущаеши, владыка, раба твоего по глаголу твоему…» – продекламировал он в уме под мерные взмахи крыльев. «Нет, не то. Не был я рабом. Был настолько свободен, что всегда выбирал и место, и образ жизни, и замыслы. А уж выбрав, поддавался, позволял им поработить себя. Тогда был раб – усердный, многотерпеливый… И ныне отпускает меня не владыка – отпускаю себя я».
Он поднимался все выше, хотел напоследок увидеть побольше. «Не наполнится око видением, не насытится ухо слышанием», – пришли на ум другие библейские строки. Усмехнулся: а что верно, то верно! Сколько видел всего – и поинтереснее, чем открывшееся глазу сейчас: пустое море под левым крылом, гряды волн в белых барашках, внизу полоса берега и прибоя, по правую сторону кремнистое плато, переходящее дальше в зелень полей, рощ с домиками возле… все, как всюду. И все – дорого. Прощай, Земля!
Впереди из-за горизонта выдвинулся алый краешек солнца. Прощай, Солнце!
«Не прощай. Земля, и не прощай, Солнце! Никуда я не денусь от вас, никуда не уйду из круговорота веществ и энергии. Я прощаюсь с вами такими, какие вижу сейчас. Иная жизнь – жизнь этого берега, камней, воды, прибоя, похожего на храп великана, – влечет меня, жизнь с иным смыслом. И будет нам жизнь вечна… да! Ибо ничто не уходит из круговорота ее. Не уйду и я».
Ило чувствовал тягу слиться с этим берегом – только искал место для себя.
Звуки прибоя под ним оттенялись мерными стонами бакена-ревуна, раскачиваемого волнами. На километровой высоте, где летел Ило, начали возникать облака; пришлось снизиться, чтобы не утратить видимое внизу.
Солнце поднялось, но свет его будто протискивался в щели между полосами туч.
Напористо дул северный ветер.
«Здесь!» Ило примерился, прикинул поправку на снос, взял мористей. Берег под ним выгибался мысом. И над оконечностью его, на высоте восьмисот метров летевший человек отстегнул тяжи и скинул крылья: левое, потом правое.
Он падал, раскинув руки и ноги, – так летят в затяжном прыжке. Очерченный горизонтом круг быстро уменьшался. Раскинутыми руками Ило будто охватывал его, охватывал землю и море – место, которому теперь принадлежал.
Его несло на выделявшийся среди скал светло-коричневый камень, громадный и округлый, как лоб мыслителя. Подле него каждый накат волн вздымал многометровый гейзер брызг; многократно и ликующе ахал прибой.
Коричневое, серое, желтое, зеленое – пятна камней, воды, прибоя, береговой зелени – все приближалось слишком быстро. На миг заробела душа, сами зажмурились глаза: захотелось, чтобы все скорее кончилось. «Прочь!.. – взбодрил он себя. – Не зажмуривать глаз!»
«Возвращаю тебе тело свое, земля!»
Удар.
Кровь стекала с покатых боков камня, смешивалась со вспененной водой – соленое с соленым.
Мерно стонал на одной ноте бакен-ревун. Высокие волны накатывались на скалы, ударяли о них, славили бетховенскими финальными аккордами… не смерть, нет – конец жизни человека.
16. УРОК ДРЕВНЕЙ ПЕДАГОГИКИ
Третий день профессор скрывался в камышовых зарослях дельты Нила – новой дельты Нила, протянувшего русло через Ливийскую равнину до залива Сидра. Он не хотел попадаться кому-либо на глаза, пока с кожи не сойдут эти пятна – коричневые овалы, какие образует на коже сок кожуры грецких орехов. Берн прятался от солнца в тени камышовых стен, в жару купался в протоках, бродил по песчаным островкам – мыкался, размышлял.
Дело было не только в пятнах, для прикрытия их можно заказать ИРЦ подходящую одежду. А вот зачем ему снова появляться на людях?
…Когда он проснулся в то утро, Ило для него был еще жив; он жил объемным изображением в шаре. Изображение окликнуло Берна:
– Аль, я не вернусь, прощай! Пока не прибудет новый учитель, ты остаешься старшим. В интернат я сообщил. Позови детей.
Проснувшиеся «орлы» сгрудились у сферодатчика. Ило, назвав каждого по имени, тоже сказал, что не вернется, надо слушаться Аля, вести себя хорошо.
– Ой, а куда он смотрит? – обеспокоилась Ри.
Верно, обращаясь к малышам, Ило смотрел не на них, а поверх голов и в сторону. Потому что это был уже не Ило – запомненные ИРЦ его изображение и речь.
Во время завтрака детей Берн попытался связаться со старым биологом, где бы тот ни находился, и узнал, что связаться уже невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Сейчас они подлетают к цели».
С чернильно-темного востока поднималась Вега. «От нее года через четыре должна вернуться Двадцатая, – сразу отозвалось в уме. – Командует Династра 80/118, замечательная женщина, хоть и долговязая, непривлекательна собой.
Хороший парень Дин, как ее называли в Академии астронавтики. С самой академии мы и не виделись, она улетела к Веге до финиша Девятнадцатой… Под началом у нее 38 человек, как и у меня было».
В хвосте Лебедя бриллиантовой искрой сверкал Денеб. К нему еще не летали, далек. За ним, паря во тьме, поднимался к середине неба Орел. И в нем, сопровождаемый эскортом из двух звездочек, накалялся белым светом Альтаир.
Альтаир!
Небо сразу сделалось объемным. Не на одной линии эти звездочки, нет – они такие же далекие и тусклые и при взгляде оттуда. За ними, еще неизмеримо дальше, та сторона Галактики, разделенная Великой Щелью звездная полоса.
Сейчас она едва просматривается сквозь воздух.
Альтаир!..
Арно на память знал, как меняют свой рисунок Лебедь, Лира, Кассиопея, сам Орел, все иные созвездия, как выглядят они с каждого парсека пути к Альтаиру. Он будто видел это сейчас, повторял маршрут.
Нет, это было невыносимо. Он встал, повернул постель, улегся ногами к западу: тот участок неба и Млечный Путь оказались вне поля зрения.
Но перед глазами появилась иная россыпь небесных огней, «галактика местного значения» – Космосстрой. Арно понял, что попался. Он уже забыл, почему выбрал именно север, где летом звезды не видны вовсе, а зимой немногие в редкую ясную погоду. И Космоссрой оттуда едва заметен.
А теперь все навалилось. Он легко узнавал – по вращению (от него менялась яркость отраженного солнечного света), по орбитам, перемещениям друг возле друга, по вспышкам прожекторов – все объекты. Вон расходятся составы цилиндрических барж с ракетными толкачами РТ-100 в хвостах. Поворачивается тусклым дном к Земле медленно вращающаяся станция-цистерна; ей сигналит световой морзянкой приближающийся грузовик-планетолет. Левее «плеяды» тесная группа ярких пятнышек: шары-цехи сверхлегких вакуумных материалов.
Арно будто был там сейчас, даже вспомнил – держит же память! – кто где работал и работает, с кем он встречался. Как много у него там коллег и знакомых, куда больше, чем на Земле! И вот – видит око… Ему нельзя туда, нельзя даже на толкач, космическим возчиком.
Это было нестерпимо. Арно повернулся вниз лицом, раскинул руки, бил и царапал холодный песок.
– Боже мой… боже мой… – шептал он, – я бы отдал все. И за что мне так?!
Не только работать, но хотя бы умереть там – я бы отдал все. Ведь есть и сейчас дела для тех, кто презирает смерть: в радиационном поясе Юпитера, на Меркурии, на Венере, около Солнца… есть, я знаю… Они не смели судить меня по земным законам, не смели, не смели!
Арно так и не уснул в эту ночь. Утром он был совершенно не в форме, снял себя с пробега.
На Таймыр он решил не возвращаться.
Эоли проснулся в своем коттедже в Биоцентре среди ночи, сам не зная почему.
Рассвет только занимался, бледнели звезды над куполом, синело черное небо.
Молодой биолог чувствовал тревогу и одиночество – такое одиночество, что трудно было глубоко вздохнуть.
«Ило… – вдруг понял он. – Я ни разу не связался с ним. Как будто мне нечего ему сказать, не о чем спросить! Ждал, пока он вызовет меня. Ах, как же так…»
– Эолинг 38 вызывает на связь Иловиенаандра 182! – сказал он шару.
ИРЦ безмолвствовал. Эоли все повторял свой вызов:
– Иловиенаандр 182! Иловиенаандр, отзовись! Эолинг 38 вызывает Иловиенаандра, разыщите его, люди! Ило, где ты, отзовись же!..
Наконец сфетодатчик дал ответ:
– Он умер.
«Я почувствовал это, – понял Эоли в тоске. – Умер, как и жил, – без лишних слов».
Перед ужином Ило объявил:
– Сегодня будет холодная ночь. Накидайте-ка побольше «дров» в свои «печки»!
– Намек понят, – откликнулся Эри. Предупреждение поняли и другие «орлы»: за ужином все наелись до отвала. И это была единственная мера против холода.
Дети легли спать, как обычно, на открытом воздухе, на матрасиках под тонкими одеялами, которым, разумеется, не дано было долго удержаться на их вольно спящих телах.
Так было не первый раз. К ночи температура воздуха действительно упала, в ясном небе холодно блистали звезды. Берн перед сном, любопытствуя, подходил к малышам. Те не ежились, не мерзли, тела их были разгоряченными – избыток пищи выделялся согревающим лучше одеял теплом. Он знал, что утром дети проснутся без признаков насморка.
Ило сидел на камне у воды. Профессор подошел, стал расспрашивать: каков механизм явления, в чем тонкость?
– Какая должна быть тонкость, помилуй! Мы теплокровные, наши организмы – костры, горящие при температуре тридцать семь градусов, источник тепла – перевариваемая пища. Чего же еще?
– Но прежде-то так не могли.
– Так это прежде и была тонкость, – скупо улыбнулся биолог. – По поговорке: где тонко, там и рвется. Слабина.
Берн отошел. Поразмыслив, он вынужден был согласиться, что нет здесь ни механизма, ни тонкости – простая эскимосская уверенность, что сытый замерзнуть не может. Ее Ило и внушал детям.
Сам он ночевать все-таки отправился в вертолет.
…Потом Берн не раз вспоминал и этот эпизод, и разговор – короткий и незначительный. Ничто, совершенно ничто ни в словах Ило, ни в интонациях речи не показывало, что этот их разговор последний, что старый биолог уже все решил.
Ило не уснул в эту ночь – сидел, слушал плеск моря, перебирал в памяти прожитую жизнь. Он начал от круглолицего сорванца вроде Эри. Что ж, жизнь получилась не только долгая, но соразмерно с этим выразительная. Сделал все, что задумал, и сверх того кое-что. Достиг немалого. Даже учитель.
…Не то это все: достижения, учитель, биджевый фонд – не главное. Метки на выразительном, но не сама выразительность. С молодости, с самого начала творчества он понял: своим, более глубоким, чем у других, проникающим в сути умом, своим чувствованием жизни получил от природы такую плату вперед за все дела, что ничто пред нею все иные награды. Наказанием было бы, если бы не смог вернуть делами то, что дано. Не в этом, не в бухгалтерской сводке свершений сейчас вопрос, а всегда ли был последователен, честен перед собой?
Вел жизнь или тащился в ее потоке, принимая барахтанье за свои действия?
И сомнение, смятение владело сейчас старым человеком. Казалось бы, завершив все, должен обрести покой – ан нет. «Человек должен жить столько, сколько надо для исполнения всех замыслов».
Но ведь не так было, далеко не так! Если по тезису, то следовало остановится на исполнении Биоколонизации – и отстраниться от судеб проекта. А взялся решать и это, решил по-страшному, и сейчас саднит душу. Зачем?
«Не по собственному тезису жил ты, Ило!»
По тезису участвовать в жизни надлежало только созиданием, творчеством.
Вносить вклад. А участвовал и сомнением, отрицанием, спорами. Проверял на прочность. Ведь правильно он все-таки поступил с Биоколонизацией. Да, для него и, в меньшей мере, для Эоли такое решение драма, но для мира в целом – все правильно. Она будет, Биоколонизация, – повторит работу Эоли или додумаются другие, – но войдет в жизнь не с налета, а после многих примерок и выборов. Так и подобает выбирать людям общества с обилием возможностей.
Такое решение и будет прочным…
И понял Ило самое большое заблуждение своей жизни: он, убеждавший других (последнего – Аля) более чувствовать себя частью человечества, чем индивидуумами, сам-то всегда считал себя выразительным целым, хотя был – частью. Частью человечества прежде всего. Поэтому равны оказались его дела и его сомнения, его идеи и отрицание их – все было частью Дела, общечеловеческого потока Действия, малой частью. И призрачно, иллюзорно было стремление завершить все самому: не с него началось – не на нем кончится.
Вот только теперь, поняв это, биолог обрел спокойную ясность духа. Осознать, что жизнь его лишь часть Жизни человечества, струйка в громадном потоке, было равно открытию, что никакой смерти нет.
Перед рассветом задул ветер с севера, заштормило. ИРЦ перегонял закрутившийся над Европой циклон на просторы Северной Африки.
Ило обошел спящих малышей, прикрыл разметавшихся, подоткнул всем одеяльца, поставил со стороны ветра наклонный полотняный щит. Ничего с «орлами» не приключилось бы и без него – просто хотелось напоследок что-то сделать для них. Ишь раскинулись на матрасиках. Ну, живите долго!
Альдобиан спал в вертолете наверху. Ило решил не будить и его, произнес несколько фраз в сферодатчик, дал программирующую команду. Потом заправил АТМой биокрылья, надел и взлетел со скалы.
Он летел вдоль берега на восток, туда, где багровело перед восходом солнца затянувшееся тучами небо. «Ныне отпущаеши, владыка, раба твоего по глаголу твоему…» – продекламировал он в уме под мерные взмахи крыльев. «Нет, не то. Не был я рабом. Был настолько свободен, что всегда выбирал и место, и образ жизни, и замыслы. А уж выбрав, поддавался, позволял им поработить себя. Тогда был раб – усердный, многотерпеливый… И ныне отпускает меня не владыка – отпускаю себя я».
Он поднимался все выше, хотел напоследок увидеть побольше. «Не наполнится око видением, не насытится ухо слышанием», – пришли на ум другие библейские строки. Усмехнулся: а что верно, то верно! Сколько видел всего – и поинтереснее, чем открывшееся глазу сейчас: пустое море под левым крылом, гряды волн в белых барашках, внизу полоса берега и прибоя, по правую сторону кремнистое плато, переходящее дальше в зелень полей, рощ с домиками возле… все, как всюду. И все – дорого. Прощай, Земля!
Впереди из-за горизонта выдвинулся алый краешек солнца. Прощай, Солнце!
«Не прощай. Земля, и не прощай, Солнце! Никуда я не денусь от вас, никуда не уйду из круговорота веществ и энергии. Я прощаюсь с вами такими, какие вижу сейчас. Иная жизнь – жизнь этого берега, камней, воды, прибоя, похожего на храп великана, – влечет меня, жизнь с иным смыслом. И будет нам жизнь вечна… да! Ибо ничто не уходит из круговорота ее. Не уйду и я».
Ило чувствовал тягу слиться с этим берегом – только искал место для себя.
Звуки прибоя под ним оттенялись мерными стонами бакена-ревуна, раскачиваемого волнами. На километровой высоте, где летел Ило, начали возникать облака; пришлось снизиться, чтобы не утратить видимое внизу.
Солнце поднялось, но свет его будто протискивался в щели между полосами туч.
Напористо дул северный ветер.
«Здесь!» Ило примерился, прикинул поправку на снос, взял мористей. Берег под ним выгибался мысом. И над оконечностью его, на высоте восьмисот метров летевший человек отстегнул тяжи и скинул крылья: левое, потом правое.
Он падал, раскинув руки и ноги, – так летят в затяжном прыжке. Очерченный горизонтом круг быстро уменьшался. Раскинутыми руками Ило будто охватывал его, охватывал землю и море – место, которому теперь принадлежал.
Его несло на выделявшийся среди скал светло-коричневый камень, громадный и округлый, как лоб мыслителя. Подле него каждый накат волн вздымал многометровый гейзер брызг; многократно и ликующе ахал прибой.
Коричневое, серое, желтое, зеленое – пятна камней, воды, прибоя, береговой зелени – все приближалось слишком быстро. На миг заробела душа, сами зажмурились глаза: захотелось, чтобы все скорее кончилось. «Прочь!.. – взбодрил он себя. – Не зажмуривать глаз!»
«Возвращаю тебе тело свое, земля!»
Удар.
Кровь стекала с покатых боков камня, смешивалась со вспененной водой – соленое с соленым.
Мерно стонал на одной ноте бакен-ревун. Высокие волны накатывались на скалы, ударяли о них, славили бетховенскими финальными аккордами… не смерть, нет – конец жизни человека.
16. УРОК ДРЕВНЕЙ ПЕДАГОГИКИ
Третий день профессор скрывался в камышовых зарослях дельты Нила – новой дельты Нила, протянувшего русло через Ливийскую равнину до залива Сидра. Он не хотел попадаться кому-либо на глаза, пока с кожи не сойдут эти пятна – коричневые овалы, какие образует на коже сок кожуры грецких орехов. Берн прятался от солнца в тени камышовых стен, в жару купался в протоках, бродил по песчаным островкам – мыкался, размышлял.
Дело было не только в пятнах, для прикрытия их можно заказать ИРЦ подходящую одежду. А вот зачем ему снова появляться на людях?
…Когда он проснулся в то утро, Ило для него был еще жив; он жил объемным изображением в шаре. Изображение окликнуло Берна:
– Аль, я не вернусь, прощай! Пока не прибудет новый учитель, ты остаешься старшим. В интернат я сообщил. Позови детей.
Проснувшиеся «орлы» сгрудились у сферодатчика. Ило, назвав каждого по имени, тоже сказал, что не вернется, надо слушаться Аля, вести себя хорошо.
– Ой, а куда он смотрит? – обеспокоилась Ри.
Верно, обращаясь к малышам, Ило смотрел не на них, а поверх голов и в сторону. Потому что это был уже не Ило – запомненные ИРЦ его изображение и речь.
Во время завтрака детей Берн попытался связаться со старым биологом, где бы тот ни находился, и узнал, что связаться уже невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42