«Не обязан я ему отвечать!»
– А вы что здесь делаете?
– Собираем яблоки, как видишь. Сорт «перезимовавший». Хочешь?
Профессор взял предложенное яблоко, откусил. Оно было вне всякого сравнения: вкус зимнего кальвиля, помазанного гречишным медом. Он съел яблоко.
Они прошли между рядами. Нет, это был не труд в поте лица. Наличествовал, собственно, и пот, блестели лица и спины; но все равноигра, развлечение.
Вот выстроившиеся в цепочку мужчины и женщины перебрасывают яблоки в вагончик так ловко и быстро, что в воздухе от одного к другому повисли желтые арки; в лад движениям они поют что-то ритмичное. Вот парень повис на суку вниз головой, обрывает яблоки с нижних ветвей. А эти двое забыли о сборе яблок, заняты друг другом. «Адам и Ева перед искушением… – желчно подумал Берн. – Райский сад. Не хватает только змия».
С высокого дерева на профессора и его спутника рухнул дождь яблок, послышался озорной смех девчат. Берн, потирая спину, громко возмущался.
Парень-монгол стал швырять яблоки вверх. Кончилось тем, что обоим пришлось удирать.
Такое он видел и в Биоцентре, и после: труд физический был для веселья тела – как труд тонкий, творческий для веселья ума и души. Все исполнялось по какому-то солнечному закону: чувствуй себя частью вихря солнечной энергии, бурлящей вокруг планеты ручейком, звенящим в потоке жизни, – и нет занудного, обессиливающего рационализма, нет усталости. Труд оказывался праздничным опьяняющим занятием.
Крупные поля пахали, бороновали, культивировали, собирали с них урожай электрокомбайны, оснащенные кристаллоблоками. Но окапывали деревья между корпусов Биоцентра обычной лопатой, рыхлили землю около них и на клумбах граблями, выкашивали траву на лужайках косой-литовкой с деревянной ручкой. И надо было видеть, как играла-блестела она в мускулистых руках Тана или кого-то еще, как напевал он, делая саженные взмахи. А еще кто-нибудь, проходя, кинет фразу из старого (бывшего старым и в ХХ веке) косарского анекдота: «На пятку жми, на пятку!» – в ответ на что полагалось погрозить кулаком.
В лесах, на промышленных делянах, деревья – сырье для пластмасс и синтетканей – валили и обделывали автоматы-пильщики на гусеничном ходу. А мостик через ручей сооружали с помощью топора и ножовки из тесаных жердей; шиком считалось построить его без гвоздей. Берну не раз доводилось пить воду из колодцев с деревянными срубами; он видывал, как пахали неудобные участки на склонах на лошадях однолемешным плугом; в прикарпатских лесах бортник-любитель потчевал его, Ило и «орлов» медом лесных пчел.
Все такие занятия можно было автоматизировать. Но люди удовлетворились обладанием возможности и не спешили отравлять себе жизнь реализацией ее.
Парень почувствовал, что Берн не расположен общаться, что-то скрывает. Он шагал рядом, поглядывал исподлобья, хмурил брови – потом взял и ушел. Дальше по нескончаемому саду Берн прогуливался один. Наполненные яблоками вагонетки катились мимо него к фотодороге. Загорелые, ловкие, знающие свое место в жизни люди сновали среди деревьев; смех, шутки, рабочие команды. Здесь жили.
До профессора с его терзаниями никому не было дела. Он снова почувствовал себя обойденным.
Так он вышел к стартовой вышке – пониже и попроще, чем в Биоцентре. У подножия валялись биокрылья сборщиков, пакеты с ампулами АТМы. «Райский сад, куда к черту, – все не мог унять желчь Берн – только ангелы отдельно, крылья отдельно!» Тут его осенила мысль. Он осмотрелся: поблизости не было никого.
Поколебался. Пробормотал:
– Где нет собственности, не может быть и кражи, – и принялся торопливо крепить на спине подходящие по размеру крылья.
Минуту спустя он уже летел на северо-запад.
Берн продвигался в Европу тем же маршрутом, каким два века назад прибыл на Гобийское плоскогорье: обогнул с северо-востока Тянь-Шань, затем пересек бывшие среднеазиатские пустыни, Сырдарью, Амударью, Каспий. В Европу значило – домой; хоть и понимал, что прежнего там осталось мало, но все надеялся с помощью мест и стен, которые помогают, крепче утвердить себя.
Он тогда не знал, об общепланетной подземке, хордовые туннели которой тетивами стянули удаленные на сотни и тысячи километров места земной поверхности; цилиндрические вагоны-поршни подземки домчали бы его в Швейцарию за часы. Но Берн летел на биокрыльях либо прежним способом останавливал на дорогах вагончики – и не без того, что они завозили его не туда… Даже питаться первые дни он норовил только тем, что попадалось на глаза: плодами, зернами из колосков, съедобными кореньями. «Не хочу я ничего из вашей жизни! Я – человек вне времени!»
Но не получилось «вне времени». Скоро он «заскучал» желудком и душой – и у ближайшего сферодатчика заказал себе хороший ресторанный обед: с салатами, бульоном, кровавым бифштексом, напитками. Однако вышла заминка: автомат объяснил, что такой обед он легко получит в столовой ближайшего, в нескольких километрах лету, поселка геологов; высылать же вертолет с тремя судками в произвольное место – это слишком. Такое делается только для человека в крайних обстоятельствах. Настаивает ли Альдобиан на крайности своих обстоятельств?
– Да, настаиваю! – дерзко сказал Берн и снова поймал себя на недобрых чувствах к ИРЦ.
Обед он получил.
…Впрочем, и до этого, признался сейчас себе Берн, не было у него независимости от мира: тело. Оно было их, соответствовало этой жизни.
Вряд ли он смог бы со своим прежним здоровьем спать на влажном мху, на траве или прибрежном песке; одну ночь он провел высоко в горах, укрываясь только лунным светом. Раньше после таких ночевок он имел бы простуду, приступ ревматизма и уж наверняка чувствовал бы себя разбитым. А так он вставал с солнцем, весь день был бодр, легко переносил зной и жажду. Даже заказы ИРЦ на калорийное питание происходили более от «психического» голода, чем от реального – от убеждения, что при столь подвижном образе жизни на свежем воздухе ему надо много есть. Биолог Берн не мог не заметить более высокий кпд пищеварительной системы нового тела, настолько высокий, что он действительно мог бы обойтись плодами и кореньями.
А однажды… это было в каком-то горном массиве. Ночью вагончик завез его непонятно куда. Ища путь, Берн набрел на округлый, явно искусственного происхождения холм, покрытый травой. В основании его был темный вход, откуда тянуло теплом. Берн ступил на асфальтовую дорожку. Туннель вел полого вниз, идти под уклон было легко. Тьму рассеивали две светящиеся серым светом трубы вдоль стен; от них кисловато пахло свинцом.
Сначала профессор чувствовал себя нормально, но чем глубже он продвигался, тем сильнее им овладевало странное ощущение – сочетание озноба, неуверенности и щемящей тоски. Скоро к нему прибавились покалывания в мышцах и коже – такие бывают в затекшей ноге. Покалывания, озноб и тоска усиливались. Берн замедлил шаги, остановился, повернул обратно. Сразу стало легче. Он бегом припустился к видневшемуся наверху овалу выхода.
Найдя сферодатчик, он описал местность, холм и вход в него, свои ощущения – запросил объяснений. Когда автомат, помедлив, ответил, у Берна дрогнули колени: под холмом находилась автоматическая плутониевая энергостанция, реактор которой, видимо, дал утечку радиоактивности. Профессор представил, что было бы, если бы он, ничего не почувствовав, хватил был полную дозу – погиб бы здесь, в безлюдье, от острой формы лучевой болезни, вот и все.
Так он открыл в себе чувство радиации – и помянул добрым словом Ило и Эоли, спасших ему жизнь еще раз.
Удаляясь, Берн видел, как к холму подлетали вертолеты с ремонтниками.
Старый путь через Среднюю Азию оказался совершенно новым. В память о пустынях остались только обширные фотоэнергетические поля: серые квадраты с алюминиевой окантовкой выстилали площади, которые раньше занимали барханы, заросли верблюжьей колючки да редкий саксаул. Солнечное сияние здесь было прежним, фотополя делали из него электрический ток.
Постепенно Берн отходил. Да и то сказать: коль рухнул перед ИРЦ, надо возвращаться и к людям. Но чтобы вернуться основательно, не до первого осложнения, ему следовало глубже вникнуть в историю этого мира, понять, какой он. Давно бы Берну этим заняться, с самого начала – да все было не до того.
С таким благим намерением он и прибыл в Самарканд. Вечный город был совершенно не таким, в какой они завернули с Нимайером по пути в Гоби; тогда он уступил просьбам инженера, хотевшего пощелкать там фотоаппаратом.
Собственно, то, что накладывало на это место отпечаток вечности и азиатской экзотики, сохранилось: ансамбли Регистан и Шахи-Зинда, мавзолей Тамерлана, изумрудно-зеленый (правда, еще более растрескавшийся) купол мечети Биби-Ханым, миниатюрно-изящная загородная мечеть Чабан-ата, остатки обсерватории Улугбека. В остальном это был не город, местность, как и всюду.
Между обсерваторией Улугбека и минаретом Нильса Бора на зеленом холме Берн увидел здание, которое искал – с колоннадой по периметру, тремя каскадами широких лестниц и вертолетами на крыше – Музей истории Земли.
7. «КАКАЯ ЭТО ПЛАНЕТА?»
Что-то холодное и мокрое шлепнулось на грудь, сдавило бока. Берн вздрогнул, открыл глаза: на нем сидел малыш Фе. Он только что выскочил из воды, по носу и щекам стекали струйки, глаза горели ожиданием: а что сейчас сделает с ним белоголовый Аль?.. Берн нахмурился: вот я тебе! Тому того и надо было – он в восторге забарабанил ладошками по груди профессора:
– Аль, Аль, аля-ля! Аль, Аль, аля-ля! – и намерился удрать, Берну ничего не оставалось, как включиться в игру. Он вскочил, поймал визжащего малыша за бока, раскручивая на ходу, подбежал к пруду – и кинул что есть силы в воду, подальше. Фе полетел из его рук, как камень из пращи, только с ликующим воплем, сгруппировался в полете, ласточкой вошел в воду.
Лучше бы Берн этого не делал. Через минуту около него толпились все «орлы» и «орлицы». Они жадными глазами следили, как он раскручивает очередного, ныли нестройным хором:
– И меня-а, и меня, Аль! А теперь меня-а!
И каждого надо было раскрутить по персональному заказу: кого за бока, кого за руки, а кого и за ноги – зашвырнуть подальше. Каждый старался войти в воду ласточкой или солдатиком или хоть взвизгнуть от всей души.
Побывавшие в воде торопливо плыли к берегу, бежали занимать очередь.
После третьего круга Берн выбился из сил. Он отбежал в сторону, крикнул:
– Ило, сменяй! – и прыгнул в пруд.
Зеленая, напитанная солнечным теплом влага сомкнулась над ним. По дну скользила переливчатая тень. Берн вынырнул у противоположного берега, слыша, как позади командует Ило:
– Хватит, все на берег, сушиться! Водорослями скоро обрастете:
Кто-то из «орлов» крикнул тонким голосом:
– Аль, вылезай сушиться, а то водорослями обрастешь!
Он усмехнулся, лег на воде, раскинув руки: неугомонны, чертенята!
С командой «орлов из инкубатора» он встретился в самаркандском музее.
Берн блуждал по прохладным залам среди обилия экспонатов – отрывочной памяти о том, что стало далеким прошлым. Механизмы, макеты, осколки, чучела; все сопровождено надписями, которые мало что ему объясняли. Вот двухфутовый металлический шар с усиками-антеннами, как у жука-долгунца: подпись – русское слово латинскими буквами «Sputnik». Обгорелое, побывавшее, видно, в переделках устройство на гусеничном ходу, с поворотной зеркальной антенной и лесенкой от кабины. Неровный скол на темном кристалле с переплетением жилок и слоев – образец кристаллической жизни с планеты у Проксимы Центавра.
Заспиртован в банке трехглазый зверек, похожий на тушканчика, но с фиолетовой кожей, – представитель подземной фауны Марса. В соседнем зале пробирка на стенде, в ней темная маслянистая жидкость, подписано: «Нефть».
Рядом кусок антрацита, подпись: «Уголь». Берн поискал глазами дополнительные надписи: откуда нефть и уголь, почему их выставили в музее, с иных планет, что ли? Ничего не нашел.
Так он пришел в сумеречный зал со сферическим потолком. Здесь не было экспонатов. Середину зала занимал восьмиметровый матовый шар, поставленный на манер глобуса – с наклоненной осью. Вокруг аудиторным амфитеатром шли сидения. На них вольно расположилась небольшая группа детей в возрасте семи-восьми лет. В центре подвижная кафедра, похожая на кинооператорскую люльку, возносила на уровень шара плотненького узбека с круглым лицом, иронически сощуренными глазами в цветастой тюбетейке. В руках он держал клавишный пультик и указку. Берн тихо присел внизу.
– Итак, – начал лектор, – вы отправились в путешествие по Земле, в первый осмотр своего большого дома. Вы многое увидите, многому научитесь. Очень многое надо знать и уметь, чтобы стать хозяевами в своем доме… Меня зовут Тер, сегодня я дежурный по музею. Я постараюсь помочь вам преодолеть ту тянущуюся от пещерских времен мелкость представлений, по которой получается, что моя местность – это где я обитаю, от дерева до ручья или от горизонта до горизонта, а остальные места «не мои» и поэтому хуже, неинтереснее;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– А вы что здесь делаете?
– Собираем яблоки, как видишь. Сорт «перезимовавший». Хочешь?
Профессор взял предложенное яблоко, откусил. Оно было вне всякого сравнения: вкус зимнего кальвиля, помазанного гречишным медом. Он съел яблоко.
Они прошли между рядами. Нет, это был не труд в поте лица. Наличествовал, собственно, и пот, блестели лица и спины; но все равноигра, развлечение.
Вот выстроившиеся в цепочку мужчины и женщины перебрасывают яблоки в вагончик так ловко и быстро, что в воздухе от одного к другому повисли желтые арки; в лад движениям они поют что-то ритмичное. Вот парень повис на суку вниз головой, обрывает яблоки с нижних ветвей. А эти двое забыли о сборе яблок, заняты друг другом. «Адам и Ева перед искушением… – желчно подумал Берн. – Райский сад. Не хватает только змия».
С высокого дерева на профессора и его спутника рухнул дождь яблок, послышался озорной смех девчат. Берн, потирая спину, громко возмущался.
Парень-монгол стал швырять яблоки вверх. Кончилось тем, что обоим пришлось удирать.
Такое он видел и в Биоцентре, и после: труд физический был для веселья тела – как труд тонкий, творческий для веселья ума и души. Все исполнялось по какому-то солнечному закону: чувствуй себя частью вихря солнечной энергии, бурлящей вокруг планеты ручейком, звенящим в потоке жизни, – и нет занудного, обессиливающего рационализма, нет усталости. Труд оказывался праздничным опьяняющим занятием.
Крупные поля пахали, бороновали, культивировали, собирали с них урожай электрокомбайны, оснащенные кристаллоблоками. Но окапывали деревья между корпусов Биоцентра обычной лопатой, рыхлили землю около них и на клумбах граблями, выкашивали траву на лужайках косой-литовкой с деревянной ручкой. И надо было видеть, как играла-блестела она в мускулистых руках Тана или кого-то еще, как напевал он, делая саженные взмахи. А еще кто-нибудь, проходя, кинет фразу из старого (бывшего старым и в ХХ веке) косарского анекдота: «На пятку жми, на пятку!» – в ответ на что полагалось погрозить кулаком.
В лесах, на промышленных делянах, деревья – сырье для пластмасс и синтетканей – валили и обделывали автоматы-пильщики на гусеничном ходу. А мостик через ручей сооружали с помощью топора и ножовки из тесаных жердей; шиком считалось построить его без гвоздей. Берну не раз доводилось пить воду из колодцев с деревянными срубами; он видывал, как пахали неудобные участки на склонах на лошадях однолемешным плугом; в прикарпатских лесах бортник-любитель потчевал его, Ило и «орлов» медом лесных пчел.
Все такие занятия можно было автоматизировать. Но люди удовлетворились обладанием возможности и не спешили отравлять себе жизнь реализацией ее.
Парень почувствовал, что Берн не расположен общаться, что-то скрывает. Он шагал рядом, поглядывал исподлобья, хмурил брови – потом взял и ушел. Дальше по нескончаемому саду Берн прогуливался один. Наполненные яблоками вагонетки катились мимо него к фотодороге. Загорелые, ловкие, знающие свое место в жизни люди сновали среди деревьев; смех, шутки, рабочие команды. Здесь жили.
До профессора с его терзаниями никому не было дела. Он снова почувствовал себя обойденным.
Так он вышел к стартовой вышке – пониже и попроще, чем в Биоцентре. У подножия валялись биокрылья сборщиков, пакеты с ампулами АТМы. «Райский сад, куда к черту, – все не мог унять желчь Берн – только ангелы отдельно, крылья отдельно!» Тут его осенила мысль. Он осмотрелся: поблизости не было никого.
Поколебался. Пробормотал:
– Где нет собственности, не может быть и кражи, – и принялся торопливо крепить на спине подходящие по размеру крылья.
Минуту спустя он уже летел на северо-запад.
Берн продвигался в Европу тем же маршрутом, каким два века назад прибыл на Гобийское плоскогорье: обогнул с северо-востока Тянь-Шань, затем пересек бывшие среднеазиатские пустыни, Сырдарью, Амударью, Каспий. В Европу значило – домой; хоть и понимал, что прежнего там осталось мало, но все надеялся с помощью мест и стен, которые помогают, крепче утвердить себя.
Он тогда не знал, об общепланетной подземке, хордовые туннели которой тетивами стянули удаленные на сотни и тысячи километров места земной поверхности; цилиндрические вагоны-поршни подземки домчали бы его в Швейцарию за часы. Но Берн летел на биокрыльях либо прежним способом останавливал на дорогах вагончики – и не без того, что они завозили его не туда… Даже питаться первые дни он норовил только тем, что попадалось на глаза: плодами, зернами из колосков, съедобными кореньями. «Не хочу я ничего из вашей жизни! Я – человек вне времени!»
Но не получилось «вне времени». Скоро он «заскучал» желудком и душой – и у ближайшего сферодатчика заказал себе хороший ресторанный обед: с салатами, бульоном, кровавым бифштексом, напитками. Однако вышла заминка: автомат объяснил, что такой обед он легко получит в столовой ближайшего, в нескольких километрах лету, поселка геологов; высылать же вертолет с тремя судками в произвольное место – это слишком. Такое делается только для человека в крайних обстоятельствах. Настаивает ли Альдобиан на крайности своих обстоятельств?
– Да, настаиваю! – дерзко сказал Берн и снова поймал себя на недобрых чувствах к ИРЦ.
Обед он получил.
…Впрочем, и до этого, признался сейчас себе Берн, не было у него независимости от мира: тело. Оно было их, соответствовало этой жизни.
Вряд ли он смог бы со своим прежним здоровьем спать на влажном мху, на траве или прибрежном песке; одну ночь он провел высоко в горах, укрываясь только лунным светом. Раньше после таких ночевок он имел бы простуду, приступ ревматизма и уж наверняка чувствовал бы себя разбитым. А так он вставал с солнцем, весь день был бодр, легко переносил зной и жажду. Даже заказы ИРЦ на калорийное питание происходили более от «психического» голода, чем от реального – от убеждения, что при столь подвижном образе жизни на свежем воздухе ему надо много есть. Биолог Берн не мог не заметить более высокий кпд пищеварительной системы нового тела, настолько высокий, что он действительно мог бы обойтись плодами и кореньями.
А однажды… это было в каком-то горном массиве. Ночью вагончик завез его непонятно куда. Ища путь, Берн набрел на округлый, явно искусственного происхождения холм, покрытый травой. В основании его был темный вход, откуда тянуло теплом. Берн ступил на асфальтовую дорожку. Туннель вел полого вниз, идти под уклон было легко. Тьму рассеивали две светящиеся серым светом трубы вдоль стен; от них кисловато пахло свинцом.
Сначала профессор чувствовал себя нормально, но чем глубже он продвигался, тем сильнее им овладевало странное ощущение – сочетание озноба, неуверенности и щемящей тоски. Скоро к нему прибавились покалывания в мышцах и коже – такие бывают в затекшей ноге. Покалывания, озноб и тоска усиливались. Берн замедлил шаги, остановился, повернул обратно. Сразу стало легче. Он бегом припустился к видневшемуся наверху овалу выхода.
Найдя сферодатчик, он описал местность, холм и вход в него, свои ощущения – запросил объяснений. Когда автомат, помедлив, ответил, у Берна дрогнули колени: под холмом находилась автоматическая плутониевая энергостанция, реактор которой, видимо, дал утечку радиоактивности. Профессор представил, что было бы, если бы он, ничего не почувствовав, хватил был полную дозу – погиб бы здесь, в безлюдье, от острой формы лучевой болезни, вот и все.
Так он открыл в себе чувство радиации – и помянул добрым словом Ило и Эоли, спасших ему жизнь еще раз.
Удаляясь, Берн видел, как к холму подлетали вертолеты с ремонтниками.
Старый путь через Среднюю Азию оказался совершенно новым. В память о пустынях остались только обширные фотоэнергетические поля: серые квадраты с алюминиевой окантовкой выстилали площади, которые раньше занимали барханы, заросли верблюжьей колючки да редкий саксаул. Солнечное сияние здесь было прежним, фотополя делали из него электрический ток.
Постепенно Берн отходил. Да и то сказать: коль рухнул перед ИРЦ, надо возвращаться и к людям. Но чтобы вернуться основательно, не до первого осложнения, ему следовало глубже вникнуть в историю этого мира, понять, какой он. Давно бы Берну этим заняться, с самого начала – да все было не до того.
С таким благим намерением он и прибыл в Самарканд. Вечный город был совершенно не таким, в какой они завернули с Нимайером по пути в Гоби; тогда он уступил просьбам инженера, хотевшего пощелкать там фотоаппаратом.
Собственно, то, что накладывало на это место отпечаток вечности и азиатской экзотики, сохранилось: ансамбли Регистан и Шахи-Зинда, мавзолей Тамерлана, изумрудно-зеленый (правда, еще более растрескавшийся) купол мечети Биби-Ханым, миниатюрно-изящная загородная мечеть Чабан-ата, остатки обсерватории Улугбека. В остальном это был не город, местность, как и всюду.
Между обсерваторией Улугбека и минаретом Нильса Бора на зеленом холме Берн увидел здание, которое искал – с колоннадой по периметру, тремя каскадами широких лестниц и вертолетами на крыше – Музей истории Земли.
7. «КАКАЯ ЭТО ПЛАНЕТА?»
Что-то холодное и мокрое шлепнулось на грудь, сдавило бока. Берн вздрогнул, открыл глаза: на нем сидел малыш Фе. Он только что выскочил из воды, по носу и щекам стекали струйки, глаза горели ожиданием: а что сейчас сделает с ним белоголовый Аль?.. Берн нахмурился: вот я тебе! Тому того и надо было – он в восторге забарабанил ладошками по груди профессора:
– Аль, Аль, аля-ля! Аль, Аль, аля-ля! – и намерился удрать, Берну ничего не оставалось, как включиться в игру. Он вскочил, поймал визжащего малыша за бока, раскручивая на ходу, подбежал к пруду – и кинул что есть силы в воду, подальше. Фе полетел из его рук, как камень из пращи, только с ликующим воплем, сгруппировался в полете, ласточкой вошел в воду.
Лучше бы Берн этого не делал. Через минуту около него толпились все «орлы» и «орлицы». Они жадными глазами следили, как он раскручивает очередного, ныли нестройным хором:
– И меня-а, и меня, Аль! А теперь меня-а!
И каждого надо было раскрутить по персональному заказу: кого за бока, кого за руки, а кого и за ноги – зашвырнуть подальше. Каждый старался войти в воду ласточкой или солдатиком или хоть взвизгнуть от всей души.
Побывавшие в воде торопливо плыли к берегу, бежали занимать очередь.
После третьего круга Берн выбился из сил. Он отбежал в сторону, крикнул:
– Ило, сменяй! – и прыгнул в пруд.
Зеленая, напитанная солнечным теплом влага сомкнулась над ним. По дну скользила переливчатая тень. Берн вынырнул у противоположного берега, слыша, как позади командует Ило:
– Хватит, все на берег, сушиться! Водорослями скоро обрастете:
Кто-то из «орлов» крикнул тонким голосом:
– Аль, вылезай сушиться, а то водорослями обрастешь!
Он усмехнулся, лег на воде, раскинув руки: неугомонны, чертенята!
С командой «орлов из инкубатора» он встретился в самаркандском музее.
Берн блуждал по прохладным залам среди обилия экспонатов – отрывочной памяти о том, что стало далеким прошлым. Механизмы, макеты, осколки, чучела; все сопровождено надписями, которые мало что ему объясняли. Вот двухфутовый металлический шар с усиками-антеннами, как у жука-долгунца: подпись – русское слово латинскими буквами «Sputnik». Обгорелое, побывавшее, видно, в переделках устройство на гусеничном ходу, с поворотной зеркальной антенной и лесенкой от кабины. Неровный скол на темном кристалле с переплетением жилок и слоев – образец кристаллической жизни с планеты у Проксимы Центавра.
Заспиртован в банке трехглазый зверек, похожий на тушканчика, но с фиолетовой кожей, – представитель подземной фауны Марса. В соседнем зале пробирка на стенде, в ней темная маслянистая жидкость, подписано: «Нефть».
Рядом кусок антрацита, подпись: «Уголь». Берн поискал глазами дополнительные надписи: откуда нефть и уголь, почему их выставили в музее, с иных планет, что ли? Ничего не нашел.
Так он пришел в сумеречный зал со сферическим потолком. Здесь не было экспонатов. Середину зала занимал восьмиметровый матовый шар, поставленный на манер глобуса – с наклоненной осью. Вокруг аудиторным амфитеатром шли сидения. На них вольно расположилась небольшая группа детей в возрасте семи-восьми лет. В центре подвижная кафедра, похожая на кинооператорскую люльку, возносила на уровень шара плотненького узбека с круглым лицом, иронически сощуренными глазами в цветастой тюбетейке. В руках он держал клавишный пультик и указку. Берн тихо присел внизу.
– Итак, – начал лектор, – вы отправились в путешествие по Земле, в первый осмотр своего большого дома. Вы многое увидите, многому научитесь. Очень многое надо знать и уметь, чтобы стать хозяевами в своем доме… Меня зовут Тер, сегодня я дежурный по музею. Я постараюсь помочь вам преодолеть ту тянущуюся от пещерских времен мелкость представлений, по которой получается, что моя местность – это где я обитаю, от дерева до ручья или от горизонта до горизонта, а остальные места «не мои» и поэтому хуже, неинтереснее;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42