И отыщет чисто художественный исток его замысла. В этом смысле Прист просто-напросто талантливо закрепил на бумаге ту скрытую игру элементами воображаемых миров, без которой наше сознание уподобилось бы мертвенно отражающему зеркалу.
Итак, странное двойное Зазеркалье Приста, его фантастика в фантастике – самая обычная, если вдуматься, хорошо знакомая нам вещь, хотя об этой творческой особенности сознания мы порой как-то забываем. Возможно потому, что действие кажется сопряженным исключительно с логикой и расчетом, волей и знанием, а подспудная игра воображения часто представляется, чем-то пассивным и личным, меж тем как в действительности именно эта моделирующая возможные ситуации, поступки, решения деятельность сознания (и подсознания!) стоит у истока любого действия, о чем нам неоднократно напоминали многие, включая Ленина, мыслители. Вот почему, в частности, дорог и ценен любой удачный эксперимент, который раздвигает пределы человеческой фантазии. И средства литературы тут играют далеко не последнюю роль.
Но, разумеется, эксперимент эксперименту рознь. На год раньше «Машины пространства» появился роман американского писателя Филиппа Фармера «Вторая записная книжки Филеаса Фогга». Внешне Фармер проделал почти ту же операцию, что и Прист. Достроил, развил, переиначил сюжет жюль-верновского «Вокруг света в 80 дней», ввел в повествование других героев великого фантаста и, опираясь на эту основу, изобразил описанные Жюлем Верном события… как историю схватки за обладание миром враждующих агентов двух звездных цивилизаций! Мало того, в соавторы этой ахинеи Фармер ловко зачислил самого Жюля Верна, который якобы о чем-то догадывался, но, опасаясь истины, лишь рассеял в своих произведениях кое-какие, понятные только вдумчивому человеку намеки. Словом, он, Фармер, лишь выявил в сочинениях Жюля Верна потайное дно… Ну, а дальше уже нетрудно снять маску с благородного капитана Немо, этого в действительности агента инопланетян, который, попиратствовав в море, позже стал – кем бы вы думали? – боссом преступного мира, заклятым врагом Шерлока Холмса, профессором Мориарти.
Вернемся, однако, к Присту. Предельно уважительное отношение к творческому наследию писателя – далеко не главное, что решительно отличает его роман от фармеровской поделки. Верно, Прист не грешит против духа Уэллса, а стилистика уэллсовских произведений воспроизведена им настолько достоверно, что даже прямая трансплантация отдельных эпизодов «Борьбы миров» в «Машину пространства» не выглядит нарочитой и неуместной. (Может быть, эта имитация «литературы прошлого» и побудила рецензента английской газеты счесть роман Приста восхитительным образцом литературной ностальгии?) Однако самая искусная стилизация сродни попытке покрасоваться в чужом костюме. Насмешек не оберешься, если сам не вышел ростом и статью! А Уэллс высок и как художник, и как мыслитель. И если кто-то задумал не просто поиграть в забавную и непритязательную литературную игру с переодеванием, то уж будь любезен…
Вряд ли Прист хотел объявить себя духовным наследником Уэллса – этому противоречит линия его собственного творчества, да и сам роман не дает оснований так думать. Тем более, что стать преемником классика, воспроизводя его манеру, невозможно; требуется как раз обратное – оригинальность. Пристом, на мой взгляд, руководило другое.
Вот что в книге «Записки старого петербуржца» сказал о влиянии Уэллса на свое поколение один из старейших советских писателей Лев Успенский:
"Как передать всю силу воздействия, оказанного Уэллсом на мое формирование как человека: наверное, не одно мое?
Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв эпохи, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас… задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
… Он не объяснял нам мира – он приготовил нас к его невообразимости. Его Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за «людей в черном и синем» против Острога и его цветных карателей… Его алои и морлоки раскрыли нам бездну, зияющую в конце этого пути человечества, и доктор Моро предупредил о том, что будет происходить в отлично оборудованных медицинских «ревирах» Бухенвальда и Дахау.
Что спорить: о том же во всеоружии точных данных науки об обществе говорили нам иные, в сто раз более авторитетные учителя. По они обращались прежде всего к нашему Разуму, а он… приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог стать Вергилием для многих смущенных дантиков того огромного Ада, который назывался «началом века».
Поводырем по непредставимому Уэллс стал на рубеже XX века. Отгремели десятилетия – и какие! Явись теперь на Землю уэллсовские марсиане, – их бы со всей фантастической для того времени сверхтехникой истребления прихлопнули как мух. Однако достоинства произведений великого фантаста таковы, что новые поколения читателей продолжают находить в них свое, нужное, крайне необходимое и на излете XX века. Уэллс сказал о времени такое, что делает его книги и сейчас старым, но грозным оружием борьбы за человечность. А что, если им распорядиться по-новому? Разрыв примерно в три четверти века все же не шутка. Многое, что и для зоркого глаза Уэллса едва брезжило на горизонте, теперь надвинулось, укрупнилось. Что, если попытаться охватить эту панораму двойным зрением, взглянуть на нее одновременно глазами Уэллса и глазами нашего современника?
В этом, на мой взгляд, смысл труда Приста.
Вглядимся пристальней. Изобразив своих марсиан носителями мощного, но предельно безжалостного, холодного, сеющего смерть интеллекта, Уэллс вступил в спор с присущей буржуазному мышлению XIX века идеей, согласно которой прогресс знаний, прогресс интеллекта автоматически вел за собой рост социального благоденствия, нравственности и свободы. Ярким выразителем этой идеи был видный английский историк Бокль, чей блестящий труд «История цивилизации в Англии» оказал серьезное влияние на умы современников. В частности, Бокль доказывал, что рост знаний, накопление «умственного материала» культуры ведет к изъятию войн из человеческого обихода. Роман Уэллса «Борьба миров» стал ответом художника и мыслителя на эту благодушную иллюзию. Впервые литература столь зримо и веско показала возможную бесчеловечность могучего интеллекта, очертила ту пропасть, к которой близится раскочегаренный капитализмом научно-технический прогресс.
Первые читатели Уэллса еще могли сказать: «Ну, это только фантазия!» После 1914 года отношение к ней стало уже иным. А вторая мировая война явила человечеству лик высоко-технизированного фашизма. В нем читатели тотчас узнали уэллсовских марсиан! Призывая Уэллса использовать свой немалый авторитет для ускорения открытия второго фронта, Лев Успенский в своем письме из осажденного Ленинграда прямо сослался на этот образ, ставший жуткой реальностью на земле России и в небе Англии. Ту же параллель много лет спустя провел в своей повести Л. Лагин.
На исходе девятнадцатого столетия Уэллс проницательно диагностировал зародыш раковой опухоли грядущего. Новый исторический опыт мог расширить и углубить художественный диагноз явления; эту задачу и поставил перед собой Прист. Вот почему он взял в руки уэллсовский скальпель анализа, – чтобы вскрыть ход развития антигуманного интеллекта марсиан, условия, которые его породили и довели до крайней точки падения. Ибо сам образ марсиан оказался удивительно емким, сильным и долговечным потому, что за ним стояла правда века.
Научная и философская первопричинность «явления марсианства» вскрыта Пристом, на мой взгляд, недостаточно глубоко. Если в романах Уэллса фабула неотделима от мысли, как плоть от крови, и сама эта мысль всегда весома, то Приста слишком увлекает авантюрное действие, что оборачивается ущербом для глубины и масштаба идеи. Тем не менее роман «Машина пространства» знакомит нас не только с интересным художником, но и с активным писателем-гуманистом, чье мастерство несомненно. С одной стороны, мы все видим зрением Уэллса, а с другой – зрением нашего современника, так же, как и Уэллс, болеющего за судьбу человечества. Совмещение обнаруживается даже в мелочах. Облик Марса, к примеру, вроде бы, тот, уэллсовский. И тут же герою открывается грандиозный вулкан Никс Олимпика, ставший известным лишь после межпланетных полетов наших дней. Так все время на мир уэллсовских представлений наслаивается мир пристовской фантастики, а за тем и другим просвечивает реальность последней четверти XX века, чем достигается редкая и удачная художественная стереоскопия.
Ненависть писателя к марсианству как к концентрату интеллектуального антигуманизма заражает. А разве это не одно из главных предназначений искусства? Эту задачу Прист выполнил с блеском. Нельзя не обратить внимания и на публицистический монолог философа, самого Уэллса, который введен в роман уже как литературный персонаж. Такое введение представляется оправданным. Не только потому, что философское "я" Уэллса весьма ощутимо и в «Машине времени», и в «Борьбе миров». Гораздо важнее, что в жизни Уэллс был активным борцом за человечность, социальную справедливость и подлинный прогресс. Что ж, лучший литературный памятник такому человеку – это именно образ ученого и философа, который своими руками создает оружие против марсиан и бесстрашно атакует этот символ зла.
«Мы живем на заре нового, двадцатого века, и этому веку суждено стать свидетелем неисчислимых перемен, – говорит пристовский Уэллс. – И все эти перемены будут происходить на фоне новой великой битвы – битвы между достижениями науки и совестью. Марсиане вели такую битву и потерпели поражение, нам на Земле предстоит ныне вступить в нее!..»
Совесть без разума бессильна, разум без совести – ужасен. Конечно, обозначенная Уэллсом и Пристом проблема – лишь частное производное общего процесса иногда катастрофической ломки вековых общественных отношений в эпоху великих, грозных, очистительных бурь социальных и научно-технических революций. Но частное не тождественно мелкому. Разве усопли технократические иллюзии благодетельного, вне всяких моралей, автономного устройства общества, научно-технического прогресса? Случайно ли фашизм объявил совесть – нравственный регулятор поведения личности, ненужной мерой? А что можно сказать о физиках, которые восхваляют «гуманизм» нейтронной бомбы, о деятелях военно-промышленного комплекса, которые ради миллиардных прибылей гнут человечество к пропасти ядерного безумия? Они что, сплошь интеллектуальные тупицы? Право, можно подумать, что такие люди держат у себя в душе образ уэллсовских марсиан и втайне поклоняются ему как идеалу.
Подлинная литература обостряет духовную зоркость. Это можно сказать о произведениях Уэллса, то же отнести к роману Приста.
Дм. Биленкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Итак, странное двойное Зазеркалье Приста, его фантастика в фантастике – самая обычная, если вдуматься, хорошо знакомая нам вещь, хотя об этой творческой особенности сознания мы порой как-то забываем. Возможно потому, что действие кажется сопряженным исключительно с логикой и расчетом, волей и знанием, а подспудная игра воображения часто представляется, чем-то пассивным и личным, меж тем как в действительности именно эта моделирующая возможные ситуации, поступки, решения деятельность сознания (и подсознания!) стоит у истока любого действия, о чем нам неоднократно напоминали многие, включая Ленина, мыслители. Вот почему, в частности, дорог и ценен любой удачный эксперимент, который раздвигает пределы человеческой фантазии. И средства литературы тут играют далеко не последнюю роль.
Но, разумеется, эксперимент эксперименту рознь. На год раньше «Машины пространства» появился роман американского писателя Филиппа Фармера «Вторая записная книжки Филеаса Фогга». Внешне Фармер проделал почти ту же операцию, что и Прист. Достроил, развил, переиначил сюжет жюль-верновского «Вокруг света в 80 дней», ввел в повествование других героев великого фантаста и, опираясь на эту основу, изобразил описанные Жюлем Верном события… как историю схватки за обладание миром враждующих агентов двух звездных цивилизаций! Мало того, в соавторы этой ахинеи Фармер ловко зачислил самого Жюля Верна, который якобы о чем-то догадывался, но, опасаясь истины, лишь рассеял в своих произведениях кое-какие, понятные только вдумчивому человеку намеки. Словом, он, Фармер, лишь выявил в сочинениях Жюля Верна потайное дно… Ну, а дальше уже нетрудно снять маску с благородного капитана Немо, этого в действительности агента инопланетян, который, попиратствовав в море, позже стал – кем бы вы думали? – боссом преступного мира, заклятым врагом Шерлока Холмса, профессором Мориарти.
Вернемся, однако, к Присту. Предельно уважительное отношение к творческому наследию писателя – далеко не главное, что решительно отличает его роман от фармеровской поделки. Верно, Прист не грешит против духа Уэллса, а стилистика уэллсовских произведений воспроизведена им настолько достоверно, что даже прямая трансплантация отдельных эпизодов «Борьбы миров» в «Машину пространства» не выглядит нарочитой и неуместной. (Может быть, эта имитация «литературы прошлого» и побудила рецензента английской газеты счесть роман Приста восхитительным образцом литературной ностальгии?) Однако самая искусная стилизация сродни попытке покрасоваться в чужом костюме. Насмешек не оберешься, если сам не вышел ростом и статью! А Уэллс высок и как художник, и как мыслитель. И если кто-то задумал не просто поиграть в забавную и непритязательную литературную игру с переодеванием, то уж будь любезен…
Вряд ли Прист хотел объявить себя духовным наследником Уэллса – этому противоречит линия его собственного творчества, да и сам роман не дает оснований так думать. Тем более, что стать преемником классика, воспроизводя его манеру, невозможно; требуется как раз обратное – оригинальность. Пристом, на мой взгляд, руководило другое.
Вот что в книге «Записки старого петербуржца» сказал о влиянии Уэллса на свое поколение один из старейших советских писателей Лев Успенский:
"Как передать всю силу воздействия, оказанного Уэллсом на мое формирование как человека: наверное, не одно мое?
Порой я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв эпохи, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас… задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельсов, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
… Он не объяснял нам мира – он приготовил нас к его невообразимости. Его Кейворы и Гриффины расчищали далеко впереди путь в наше сознание самым сумасшедшим гипотезам Планка и Бора, Дирака и Гейзенберга.
Его Спящий уже в десятых годах заставил нас сделать выбор: за «людей в черном и синем» против Острога и его цветных карателей… Его алои и морлоки раскрыли нам бездну, зияющую в конце этого пути человечества, и доктор Моро предупредил о том, что будет происходить в отлично оборудованных медицинских «ревирах» Бухенвальда и Дахау.
Что спорить: о том же во всеоружии точных данных науки об обществе говорили нам иные, в сто раз более авторитетные учителя. По они обращались прежде всего к нашему Разуму, а он… приходил к нам как Художник. Именно поэтому он и смог стать Вергилием для многих смущенных дантиков того огромного Ада, который назывался «началом века».
Поводырем по непредставимому Уэллс стал на рубеже XX века. Отгремели десятилетия – и какие! Явись теперь на Землю уэллсовские марсиане, – их бы со всей фантастической для того времени сверхтехникой истребления прихлопнули как мух. Однако достоинства произведений великого фантаста таковы, что новые поколения читателей продолжают находить в них свое, нужное, крайне необходимое и на излете XX века. Уэллс сказал о времени такое, что делает его книги и сейчас старым, но грозным оружием борьбы за человечность. А что, если им распорядиться по-новому? Разрыв примерно в три четверти века все же не шутка. Многое, что и для зоркого глаза Уэллса едва брезжило на горизонте, теперь надвинулось, укрупнилось. Что, если попытаться охватить эту панораму двойным зрением, взглянуть на нее одновременно глазами Уэллса и глазами нашего современника?
В этом, на мой взгляд, смысл труда Приста.
Вглядимся пристальней. Изобразив своих марсиан носителями мощного, но предельно безжалостного, холодного, сеющего смерть интеллекта, Уэллс вступил в спор с присущей буржуазному мышлению XIX века идеей, согласно которой прогресс знаний, прогресс интеллекта автоматически вел за собой рост социального благоденствия, нравственности и свободы. Ярким выразителем этой идеи был видный английский историк Бокль, чей блестящий труд «История цивилизации в Англии» оказал серьезное влияние на умы современников. В частности, Бокль доказывал, что рост знаний, накопление «умственного материала» культуры ведет к изъятию войн из человеческого обихода. Роман Уэллса «Борьба миров» стал ответом художника и мыслителя на эту благодушную иллюзию. Впервые литература столь зримо и веско показала возможную бесчеловечность могучего интеллекта, очертила ту пропасть, к которой близится раскочегаренный капитализмом научно-технический прогресс.
Первые читатели Уэллса еще могли сказать: «Ну, это только фантазия!» После 1914 года отношение к ней стало уже иным. А вторая мировая война явила человечеству лик высоко-технизированного фашизма. В нем читатели тотчас узнали уэллсовских марсиан! Призывая Уэллса использовать свой немалый авторитет для ускорения открытия второго фронта, Лев Успенский в своем письме из осажденного Ленинграда прямо сослался на этот образ, ставший жуткой реальностью на земле России и в небе Англии. Ту же параллель много лет спустя провел в своей повести Л. Лагин.
На исходе девятнадцатого столетия Уэллс проницательно диагностировал зародыш раковой опухоли грядущего. Новый исторический опыт мог расширить и углубить художественный диагноз явления; эту задачу и поставил перед собой Прист. Вот почему он взял в руки уэллсовский скальпель анализа, – чтобы вскрыть ход развития антигуманного интеллекта марсиан, условия, которые его породили и довели до крайней точки падения. Ибо сам образ марсиан оказался удивительно емким, сильным и долговечным потому, что за ним стояла правда века.
Научная и философская первопричинность «явления марсианства» вскрыта Пристом, на мой взгляд, недостаточно глубоко. Если в романах Уэллса фабула неотделима от мысли, как плоть от крови, и сама эта мысль всегда весома, то Приста слишком увлекает авантюрное действие, что оборачивается ущербом для глубины и масштаба идеи. Тем не менее роман «Машина пространства» знакомит нас не только с интересным художником, но и с активным писателем-гуманистом, чье мастерство несомненно. С одной стороны, мы все видим зрением Уэллса, а с другой – зрением нашего современника, так же, как и Уэллс, болеющего за судьбу человечества. Совмещение обнаруживается даже в мелочах. Облик Марса, к примеру, вроде бы, тот, уэллсовский. И тут же герою открывается грандиозный вулкан Никс Олимпика, ставший известным лишь после межпланетных полетов наших дней. Так все время на мир уэллсовских представлений наслаивается мир пристовской фантастики, а за тем и другим просвечивает реальность последней четверти XX века, чем достигается редкая и удачная художественная стереоскопия.
Ненависть писателя к марсианству как к концентрату интеллектуального антигуманизма заражает. А разве это не одно из главных предназначений искусства? Эту задачу Прист выполнил с блеском. Нельзя не обратить внимания и на публицистический монолог философа, самого Уэллса, который введен в роман уже как литературный персонаж. Такое введение представляется оправданным. Не только потому, что философское "я" Уэллса весьма ощутимо и в «Машине времени», и в «Борьбе миров». Гораздо важнее, что в жизни Уэллс был активным борцом за человечность, социальную справедливость и подлинный прогресс. Что ж, лучший литературный памятник такому человеку – это именно образ ученого и философа, который своими руками создает оружие против марсиан и бесстрашно атакует этот символ зла.
«Мы живем на заре нового, двадцатого века, и этому веку суждено стать свидетелем неисчислимых перемен, – говорит пристовский Уэллс. – И все эти перемены будут происходить на фоне новой великой битвы – битвы между достижениями науки и совестью. Марсиане вели такую битву и потерпели поражение, нам на Земле предстоит ныне вступить в нее!..»
Совесть без разума бессильна, разум без совести – ужасен. Конечно, обозначенная Уэллсом и Пристом проблема – лишь частное производное общего процесса иногда катастрофической ломки вековых общественных отношений в эпоху великих, грозных, очистительных бурь социальных и научно-технических революций. Но частное не тождественно мелкому. Разве усопли технократические иллюзии благодетельного, вне всяких моралей, автономного устройства общества, научно-технического прогресса? Случайно ли фашизм объявил совесть – нравственный регулятор поведения личности, ненужной мерой? А что можно сказать о физиках, которые восхваляют «гуманизм» нейтронной бомбы, о деятелях военно-промышленного комплекса, которые ради миллиардных прибылей гнут человечество к пропасти ядерного безумия? Они что, сплошь интеллектуальные тупицы? Право, можно подумать, что такие люди держат у себя в душе образ уэллсовских марсиан и втайне поклоняются ему как идеалу.
Подлинная литература обостряет духовную зоркость. Это можно сказать о произведениях Уэллса, то же отнести к роману Приста.
Дм. Биленкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55