Одно время Люха прятался на Марсе.
Но это было скучно, будучи, в сущности, самым богатым существом
известной Вселенной, годами лежать в сухой марсианской пустыне, придав
себе форму красного, пусть и думающего, но камня. Люхе такое
времяпрепровождение не понравилось. Он бросил Марс и открыл для себя
Землю.
Земля Люху потрясла.
Ему понравились люди - вполне разумные, хотя и суетливые существа.
Ему понравились пейзажи - задумчивые, хотя и не повторяющиеся. Люха сам
принял вид грубоватого молодого человека, который с некоторым трудом
закончил школу, а дальше стал не учиться, и снял комнатенку в самом центре
Новосибирска. Он неделю не выходил из комнаты, постигая по старым журналам
и газетам, купленным у соседки за неимоверные деньги, особенности
человеческого существования. Он узнал о налогах и революциях, о
преступности и любви, о праве на труд и праве на отдых. Наконец, он узнал
о существовании писателей и журналистов.

Петь песнь.

Через неделю в Люхину комнату постучали.
- Кто там? - спросил Люха.
- Милиция.
- Зачем я вам?
- Поговорить надо.
- Сколько вас там?
- Трое.
- Ну и поговорите друг с другом.
Пока милиционеры взламывали дверь (на Люху их навела соседка,
потрясенная сверхвыгодной сделкой по продаже старых газет и журналов, а
так же тем, что Люха в течение недели вообще не выходил из комнаты, даже в
туалет), Люха по водосточной трубе спустился с одиннадцатого этажа прямо
на улицу, вызвав аплодисменты случайных прохожих. Трансфер и ПРА к тому
времени были у Люхи почти на нуле, он строго экономил энергию, ведь на
одном очень уединенном коричневом карлике его ждали припрятанные
серпрайзы. Все, что смог себе позволить Люха - превратил кусок какой-то
валявшейся под ногами бумаги в новенький билет члена Союза журналистов.
Это позволило ему подрабатывать в газетах мелкими заметками и, когда
захочется, посещать Домжур. Заметки Люхи отличались привлекательной
простотой. Он сам так считал: если лопата это лопата, а жопа это жопа, то
зачем хитрить? Пиши как есть. Читатель проглотит. Если люди наработали за
свою историю столько слов, значит, надо пользоваться всеми.
Короче, Люхины заметки читались.
Он снял комнату на Вокзальной магистрали, вечерами ходил в Домжур,
немножечко выпивал и боялся только цыганок. Что-то они, дуры черные, в нем
чуяли. Что-то понимали такое. Бледнели, увидев Люху. А Люха этого не
выносил.

Удивительная вещь - рождение замысла.
Вот только что ты ничего такого не знал, ни о чем таком даже не
задумывался, ничего такого в голову не приходило, и вдруг - на тебе! Люха!
с другой планеты! преступник!
Кто? Откуда? Тебе! О нем. Подсказал?
Вечные вопросы.
Над ними я и ломал голову, пока наш самолет трясло над Витошей при
заходе на полосу Софийского аэропорта.

4. ЕЩЕ О ЛЮБВИ
От жгучего болгарского солнца, от игры теней, запаха листвы, от
незнакомого, но как бы и знакомого говора, прозаика П. понесло в странные
словесные дебри. Пока мы проходили паспортный контроль и таможню, пока нас
разыскивала переводчица, назвавшаяся вовсе не болгарским именем, прозаик
П., оглядывая лица мелькающих вокруг людей, зачем-то сообщил нам, что, в
общем, на голове среднестатического простого человека, в том числе
советского, в том числе и болгарского, произрастает что-то около 125 000
волос.
- Не мало? - засомневался я.
- Бывает и больше, - неохотно согласился прозаик.
А вообще, снова воодушевился он, за обычную жизнь обычного
среднестатистического человека, в том числе советского, в том числе и
болгарского, на его голове отрастает, и соответственно выпадает в процессе
лысения, почти полтора миллиона волос.
Конечно, это была солидная цифра, но я собрался и ее опровергнуть. К
счастью, переводчица Лида оказалась тоже не молчаливой особью. Показывая
какой-то памятник, она напомнила нам об общих исторических вехах,
деликатно, но подчеркнула нерушимую связь славянских народов. Я был рад,
что ей неизвестны мои стихи о шалостях советского князя Святослава.
Поправляя галстуки, потея в своих черных официальных пиджаках,
прозаик П. и поэт К. благожелательно прислушивались к переводчице, причем
каждый нашел возможность и ей сообщить что-то полезное. Прозаик П.,
например, напомнил о том, что болгар от фашизма освободили мы, а поэт К.
подтвердил слова прозаика вполне недвусмысленными намеками на кипящую
вокруг жизнь: дескать, вот неплохо у вас... но вы, болгары, должны
помнить...
Бульвары.
Платаны.
Столики кафе, вынесенные прямо на бульвар.

"И в этот момент начинают звенеть колокола Александра Невского, как
мелкие монетки, пересыпаемые в синем кармане неба..."

Грандиозные номера отеля "Балкан" потрясли прозаика П. По рангу он,
понятно, шел первым, за ним следовал секретарь парткома поэт К., а уже
потом я, автор неприятных, вредных для читателей книг, не нашедший
мужества отказаться от иностранного ордена. К сожалению, самый большой
номер был заказан на мое имя, пришлось исправлять ошибку. В итоге, мне
достался самый маленький, хотя все равно грандиозный.
Меня это нисколько не взволновало.
Бросив вещи, я отправился в душ. Я даже не обращал внимания на
телефонные звонки. Скорее всего, звонили предыдущему обитателю номера. Кто
в Софии мог знать, что я уже прилетел?
Выйдя из душа, я с удивлением обнаружил в комнате насупленного
прозаика П.
- Это я звонил вам, - сообщил он.
- Что случилось?
- В моем номере беспрестанно трещит телефон. Я не могу из-за телефона
отдохнуть, он мне мешает.
- Я вам не звонил.
- Зато вам звонят. Ведь номер был заказан на вас. Вы сами уступили
мне двухкомнатный номер. - Прозаик П. был полон нехороших подозрений. -
Идите и разберитесь со звонками. И чтобы никто больше не смел звонить.
- С удовольствием.
Мы прошли в номер прозаика П.
Тут же затрещал телефон.
Я поднял трубку. Звонил Иван Цанев.

Вбирает мир твое жужжанье, когда ты медленно взлетаешь к цветку -
мохнатый рыжий слиток, пыльца, прилипшая к губам. Соединяю звук и образ,
тянусь к немеркнущим вещам, в ты, не думая о счастье, цветок любимый
выбираешь...
Привязанная нежной нитью, не можешь взять и улететь, мой взгляд
пустить тебя не может. С цветка к цветку, как по ступеням, взбираешься, то
пропадая в густой колышащейся тени, то останавливаясь, чтобы жужжаньем
праздник свой воспеть...
Дыханье меда, боль усилий - ты б все мне сразу отдала, сестра
усердия. Ты знаешь, как достигают перевала. Но только захочу погладить,
как ты в меня вонзаешь жало. И это - как начало песни. О, падающая
пчела!..
Вот что такое поэт Иван Цанев.

- Ты приехал, ты в Софии, ты совсем здесь! - кричал в трубку Иван и,
не видя его, я видел его щербатую улыбку. Пусть щербатая, все равно это
была улыбка Ивана Цанева, а не какого-то там Мубарака Мубарака. Это была
улыбка друга, который жаждал со мной выпить. И как можно быстрей.
- Но мы официальная делегация! - напомнил прозаик П. Он все еще был в
глухом черном костюме. - Никаких непротокольных встреч!
Я кивнул прозаику - как же! я понимаю!
А телефон не молчал.
Старые друзья приглашали меня на Витошу, звали на полынное вино,
просили разделить аперитив рядом в баре, но взгляд прозаика П. не отпускал
меня ни на секунду, прозаик П. слышал каждое мое слово, и я помнил,
помнил: мы - официальная делегация! Поэтому на все приглашения я вежливо
отвечал: спасибо, но со мной два очень известных, два очень советских
писателя, мы - официальная делегация, Я не могу бросить их. Я...
- Правильно, - отвечали друзья. - Бери с собой известных писателей. -
И тревожно спрашивали: - Они пьют полынное вино?
Я тревожно спрашивал прозаика П.:
- Вы пьете полынное вино?
Прозаик П. уклончиво кивал.
Я выслушивал очередного друга и снова тревожно оборачивался к
прозаику П.:
- Вы ходите по вечерам в ресторан пить греческий коньяк и смотреть
непристойные танцы?
Прозаик П. мрачнел и кивал еще более уклончиво.
- Не забывайте, - напоминал он. - Мы - делегация. Надеюсь, на
официальный прием в СП вы пойдете не в джинсах?

Конечно, нет. Было слишком жарко. На официальный прием в Союз
писателей Болгарии я пошел в шортах.
В такой жаркий, я бы сказал палящий, невероятно душный день идти по
улицам Софии в черных глухих пиджаках могли, конечно, только самые
иностранные иностранцы. Я даже отстал шага на два, чтобы меня не путали с
ними. На самом деле, так приказал прозаик П. Это он не хотел, чтобы меня
не путали с ними.
Явиться в Болгарию без черного глухого пиджака!..
Впрочем, время от времени поэт и прозаик сердито оглядывались.
- Странно, - сказал прозаик. - Мы прошли уже три квартала, а я не
видел ни одной собаки.
Поэт К. обернулся.
- Да нет, - сказал прозаик. - Я имею в виду обыкновенных собак.
- Обыкновенных собак вы не увидите, - обьяснил я, не сближаясь с
ними, соблюдая высчитанную прозаиком П. дистанцию. - Собак на улицах Софии
давно нет. Собак на улицах Софии давно перебили по приказу БКП и лично
доктора Живкова. Так сказать, устроили им ночь хрустальных ножей. Если
быть еще точнее, ночь длинных хрустальных ножей.
- Как? - ужаснулись поэт и прозаик. - Собака - друг человека.
- А город София - друг туристов, - ответил я. - Кто слышал, чтобы
собака была другом туристов? Собак больше нет в Софии. Ни одной!
Я увлекся.
Я выдал сильную информацию.
Но в этот момент из-за угла лениво вывалил и потрусил рядом с нами
жирный одинокий пес. Самодовольный ленивый сардель-терьер с тупой
невыразительной физиономией. Не знаю, почему его не пришили в ночь длинных
хрустальных ножей, может, некий негодяй специально сохранил его - для
убиения моего престижа.
Не знаю.
Мой провал стоил Люхе левого глаза и памяти.
Обозлившись на пса, на прозаика и на поэта, я, понятно, обозлился и
на героя будущей повести.
В новом варианте Люха при посадке на Землю терпел крушение, терял
левый глаз, а с ним и память. Пусть забудет скотина, решил я, на каком
конкретно коричневом карлике припрятаны похищенные серпрайзы. В конце
концов, раз уж он преступник, то должен знать, -

преступление не окупается.

Но вот странно.
История с собакой почему-то привела прозаика П. в хорошее настроение.
- Заметьте, Лида, - сказал он встретившей нас на улице Ангела Кынчева
переводчице. - Заметьте, Лида, обыкновенный среднестатистический человек
потребляет за обыкновенную среднестатистическую жизнь не менее сорока тонн
пищи и пропускает через свои легкие почти триста восемьдесят тысяч кубов
воздуха. Не мало, правда? Вот откуда все эти мальтузианские гадости.
Он успокоил Лиду:
- Мы, коммунисты, найдем выход из положения. В конце концов, в мозгу
даже обыкновенного среднестатистического человека ежесекундно протекает не
менее ста тысяч химических реакций...
- В вашем мозгу? - не поняла Лида.
- В вашем тоже, - жестко отрезал прозаик.

Настроение прозаика П. подпрыгнуло еще выше, когда в Союзе писателей
Болгарии мы узнали, что я не смогу получить орден Кирила и Мефодия.
Знаменитый болгарский поэт Л., стихи которого я тоже переводил, с
огорчением сказал мне: ты понимаешь, Геннадий? Ты вот ехал получить за
свою хорошую работу хороший орден. Ты его заслужил. Орден Кирила и Мефодия
самый гуманный орден в мире, я знаю, он бы красиво горел на твоей груди.
Ты понимаешь, Геннадий, предисловие к твоей книге написал наш литературный
критик, который никогда не казался нам надежным человеком и коммунистом.
Это была ошибка.
Он вздохнул и пояснил суть ошибки:
- Две недели назад наш бывший литературный критик сбежал в Испании с
туристического теплохода и уже успел дать по европейскому радио и
телевидению несколько несправедливых и злых интервью. Это нехорошо. Сейчас
мы не можем дать тебе орден. Это вызвало бы противоречивые мнения. Но ты
же знаешь, мы тебе дадим орден. Немного потом. Когда шум утихнет.
Он доверительно спросил:
Ты понимаешь?..
Еще бы! Не понимать...

Не до ордена, была бы родина с ежедневными Бородино...

- Мы дадим тебе орден, Геннадий, - щедро сказал знаменитый поэт Л. -
Мы, может, дадим тебе два ордена. Но немного потом. Ты ведь можешь
подождать, правда?
Я кивнул.
Правда. Я подожду. Я умею ждать.
Знаменитый поэт облегченно вздохнул.
Интересно, что бы он ответил, закатай я ему скандал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14