Когда мы покидали дворец, проводник рассказал мне, что под крепостью есть подземный лабиринт, где, по слухам, хранятся несметные сокровища. Я вспомнил, что читал раньше об этом. Но вход в подземные коридоры закрыт и скрыт много лет назад после того, как в них заблудилась и погибла целая группа любопытных путешественников. Говорят, там водится множество змей, в том числе несколько гигантских кобр; эти кобры, возможно, жили еще во времена Шах-Джехана. Рассказывают, что иногда в лунные ночи они выползают к реке.
Из дворца я снова поехал к Тадж-Махалу, а по пути купил фотографии старых миниатюр с портретами Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану. Стоит однажды увидеть эти фотографии, и их лица навсегда останутся в памяти. Голова царицы слегка наклонена; тонкой рукой она держит розу. Портрет сильно стилизован; но в форме рта и в больших глазах угадывается глубокая внутренняя жизнь, сила и мысль; ее лицо полно непреодолимого очарования тайны и сказочного мира. Шах-Джехан изображен в профиль. У него очень странный взгляд – экстатический и в то же время уравновешенный. На портрете он как будто видит что-то такое, чего нельзя увидеть никому, вернее, то, чего никто не смеет увидеть. Кажется также, что он присматривается к самому себе, наблюдая за каждым своим чувством, за каждой мыслью. Это взор ясновидца и мечтателя – но также и человека необыкновенной силы и храбрости.
* * *
Впечатление от Тадж-Махала при свете дня оказалось не только не слабее ночного, но, пожалуй, усилилось. Белый мрамор среди зелени удивительно контрастирует с синим небом, и вы одним взглядом схватываете больше мелочей и частностей, чем ночью. Внутри здания еще сильнее поражает роскошь украшений и сказочные цветы – красные, желтые, синие вместе с зелеными гирляндами, сплетения мраморных листьев и цветов, узорные решетки, и все это – душа царицы Мумтаз-и-Махал.
Я провел в саду, окружающем Тадж-Махал весь следующий день, до самого вечера. Приятнее всего было сидеть на балконе, на верху башенных ворот. Внизу раскинулся сад, его пересекали кипарисовая аллея и линия фонтанов, доходящая до самой мраморной платформы, на которой стоит Тадж-Махал. Под кипарисами медленно двигались группы посетителей-мусульман в одеждах и тюрбанах мягких тонов и самых разнообразных цветов: бирюзовых, лимонно-желтых, светло-зеленых, желто-розовых. Надев очки, я долго наблюдал за светло-оранжевым тюрбаном бок о бок с изумрудной шалью. Снова и снова мелькали они за деревьями, а затем появились на мраморной лестнице, ведущей в мавзолей. Далее они исчезли у входа в Тадж-Махал; потом их можно было увидеть среди куполов на крыше. По кипарисовой аллее двигалось непрерывное шествие цветных одеяний и тюрбанов – плыли синие, желтые, зеленые, розовые тюрбаны, шали и кафтаны. Не было видно ни одного европейца.
Тадж-Махал – место паломничества и прогулок горожан. Здесь встречаются влюбленные; вы видите детей с большими темными глазами, спокойных и тихих, как все индийские дети; здесь проходят глубокие старики и калеки, женщины с маленькими детьми, нищие, факиры...
Перед вами появляются все лица, все типы мусульманской Индии.
Глядя на них, я испытывал странное чувство: мне казалось, что и это было частью плана строителей Тадж-Махала, частью их мистического замысла соприкосновения души с целым миром, с целой жизнью, которая со всех сторон непрерывно вливается в эту душу.
1914
6. Дервиши мевлеви
Впервые я увидел их в 1908 году, когда Константинополь был еще жив. Позднее он умер. Именно они были душой Константинополя, хотя об этом никто не знал.
Помню, как я вошел во двор одного тэккэ на верхней части «Юксэк Кальдерим», шумной и в те времена типично восточной улицы, которая своими ступеньками поднимается высоко по холму от моста через Золотой Рог к главной улице Пера.
Вертящиеся дервиши! Я ожидал маниакальной яркости безумия – неприятного и болезненного зрелища; и даже колебался, идти ли мне туда. Но двор тэккэ с его старыми зелеными платанами и древними гробницами на старинном, поросшем травой кладбище поразил меня своим дивным воздухом, атмосферой мира и спокойствия.
Когда я подошел к дверям тэккэ, церемония уже началась; я услышал странную, негромкую музыку флейт и приглушенных барабанов. Впечатление было неожиданным и необыкновенно приятным.
Затем последовал разговор у входа – небольшое беспокойство по поводу ботинок и туфель; мы идем направо, потом налево, далее – темный проход... Но я уже понял, что пришел в такое место, где увижу нечто.
Круглая зала устлана коврами и окружена деревянными перилами, доходящими до груди. За перилами, в круговом коридоре – зрители. Идет церемония приветствия.
Мужчины в черных халатах с широкими рукавами, в высоких желтых шапках из верблюжьей шерсти, чуть суживающихся кверху (кула), один за другим приближаются под аккомпанемент музыки к шейху, который сидит в особой ложе, прислонившись к подушке. Они отдают шейху низкий поклон, становятся по правую его руку, затем, сделав несколько шагов, повторяют те же самые низкие поклоны и становятся слева от него. А потом, подобно черным монахам, медленно и спокойно садятся друг за другом вдоль круговых перил в круглой зале. Все время играет музыка.
Но вот она затихает. Молчание. Мужчины в высоких кула сидят, опустив глаза.
Шейх начинает длинную речь. Он говорит об истории мевлеви, о султанах, которые правили в Турции, перечисляет их имена, говорит об интересе и симпатии к ордену дервишей. Странно звучат арабские слова. Мой друг, который долго жил на Востоке, негромко переводит мне слова шейха.
Но я больше смотрел, чем слушал. И вот что поразило меня в этих дервишах: все они были разные.
Когда вы видите вместе много людей, одетых в одинаковую одежду, вы, как правило, не разбираете их лиц. Кажется, что они у всех одинаковые.
Но то, что особенно поразило меня здесь и сразу же приковало к себе внимание, – это необычный факт: все лица были разными. Ни одно не походило на другое, и каждое немедленно запечатлевалось в памяти. Я никогда не встречал ничего подобного. Через десять-пятнадцать минут, в течение которых я наблюдал за церемонией, приветствия окончились, – лица всех дервишей, сидевших в кругу, стали мне близкими и знакомыми, словно лица школьных товарищей. Я уже знал их всех – и с приятным предчувствием ждал, что же последует дальше.
Снова, как будто издали, донеслись звуки музыки. Один за другим, не спеша, несколько дервишей сбрасывают свое одеяние и оказываются в коротких куртках по пояс и в каких-то длинных белых рубахах; остальные остаются в верхней одежде. Дервиши встают; спокойно и уверенно подняв правую согнутую руку, повернув голову вправо и вытянув левую руку, они медленно вступают в круг и с чрезвычайной серьезностью начинают вертеться, одновременно двигаясь по кругу. А в центре, так же согнув руку и глядя вправо, появляется дервиш с короткой седой бородой и спокойным приятным лицом; он медленно вертится на одном месте, переступая ногами какими-то особыми движениями. Все дервиши – некоторые очень молодые люди, другие средних лет, а кое-кто уже совсем старики – вертятся вокруг него. И все они вертятся и движутся по кругу с разной скоростью: старики – медленно, молодые – с такой быстротой, что дух захватывает. Одни, вертясь, закрывают глаза, другие просто смотрят вниз; но никто из них ни разу при этом не коснулся другого.
А в самой середине, не вертясь, как другие, медленно шагал седобородый дервиш в черном одеянии и зеленом тюрбане, закрученном на шапке из верблюжьей шерсти; он прижимал ладони к груди и держал глаза опущенными. Шагал он как-то странно: то вправо, то влево, то делал несколько шагов вперед, то немного отступал назад, как будто все время двигался по какому-то кругу; но временами он как бы переходил с одной орбиты на другую, а затем снова на нее возвращался. Он также ни разу не коснулся никого из окружающих, как и его самого никто не коснулся.
Как это могло быть? Я ничего не мог понять. Но об этом я даже и не думал, потому что в тот момент все мое внимание было обращено на другое: я наблюдал за лицами.
Шейх, сидевший напротив меня на подушках, вертевшийся посредине дервиш, другой, в зеленом тюрбане, медленно двигавшийся среди вертящихся дервишей, очень и очень старый человек, медленно вертевшийся среди молодых, – все они что-то мне напоминали.
Я не мог понять, что именно.
А дервиши продолжали вертеться, двигаясь по кругу. Одновременно вертелись тринадцать человек; то один, то другой останавливался и медленно и спокойно, с просветленным и сосредоточенным лицом, усаживался около стены. Тогда поднимался другой и занимал его место в круге.
Невольно я стал думать, почему же эту церемонию описывают как безумное вращение, которое повергает дервишей в ярость? Ведь если и есть в мире нечто противоположное ярости, то именно это верчение. В нем имелась какая-то система, которую я не мог понять, но которая явно угадывалась; и, что еще более важно, в нем было интеллектуальное сосредоточение, умственное усилие, как будто дервиши не просто вертелись, но и одновременно решали в уме труднейшие задачи.
Я вышел из тэккэ на улицу, полный необычных и беспокойных впечатлений. Я догадывался, что нашел нечто невероятно ценное и важное; но в то же время понимал, что у меня нет средств понять найденное, нет возможности подойти к нему ближе, нет даже языка.
Все, что я раньше прочел и понял о дервишах, не объясняло мне загадку, с которой я столкнулся. Я знал, что орден мевлеви был основан в XIII веке персидским поэтом и философом Джалаледдином Руми, что верчение дервишей схематически изображает Солнечную систему и вращение планет вокруг Солнца, что дервиши пронесли через столетия свой статут, правила и даже одеяние совершенно нетронутыми. Я также знал, что знакомство с существующей литературой о дервишах приносит глубокое разочарование, потому что в ней остается обойденным самое важное. Так что теперь, когда я сам увидел дервишей, я сформулировал для себя важнейшие, относящиеся к ним проблемы. Первая: как им удается не натыкаться друг на друга, даже не касаться друг друга? И вторая: в чем заключается секрет этого напряженного умственного усилия, связанного с верчением, усилия, которое я видел, но не мог определить? Впоследствии я узнал, что ответ на первый вопрос является одновременно ответом и на второй.
* * *
Константинополь исчез, подобно сну. Я побывал в других тэккэ, в Эйюбе, в Скутари; повидал других дервишей. И все это время чувство тайны продолжало усиливаться.
Вертящиеся дервиши мевлеви и «воющие» дервиши в Скутари стояли как-то особняком от всего, что я когда-либо знал или встречал в жизни, отличались от всего этого. Когда я думал о них, я вспоминал слова одного хорошо известного человека в Москве; он посмеялся надо мной, когда я сказал, что Восток хранит многое такое, что еще неизвестно.
«Неужели вы действительно верите, что на Востоке осталось что-то неисследованное? – спросил он. – О Востоке написано столько книг; так много серьезных ученых посвятило ему свою жизнь, изучая каждую пядь его земли, каждое племя, каждый обычай. Просто наивно думать, будто на Востоке осталось что-нибудь чудесное и неизвестное. Мне легче поверить в чудеса на Кузнецком мосту».
Сказанное звучало очень умно, и я почти согласился с ним. Но теперь я сам оказался на Востоке, и первое, что я там встретил, было чудом. И чудо это происходило у всех на виду, почти на улице. Главная улица, Пера, была «Кузнецким мостом» Константинополя. И никто не мог объяснить мне этого чуда, потому что никто ничего о нем не знал.
* * *
Прошло двенадцать лет, прежде чем я снова встретил дервишей.
Я повидал многие страны; за это время случилось много событий. Из тех людей, которые сопровождали меня в первую поездку в Константинополь, уже никого не было. Не было даже России, ибо за последние три года позади меня как бы происходили обвалы. В этот совершенно непостижимый период пути назад не было, и я испытывал к местам и людям то же самое чувство, которое мы обычно испытываем ко времени.
Не было никакой возможности вернуться ни в одно из тех мест, которые я оставлял. Ни от кого, с кем я расставался, не было больше вестей.
Но когда я увидел с корабля в тумане минареты Стамбула, а по другую сторону башню Галаты, мне тут же пришла на ум мысль о том, что скоро я увижу дервишей.
И вскоре я их увидел. Константинополь стал еще более шумным, если это вообще возможно; но, несмотря на новые толпы, он казался опустевшим. За эти годы бедный город наполовину утратил свой восточный колорит и быстро приобретал однообразный и отталкивающий облик европейского города. Однако в тэккэ дервишей на Пера все было так же, как и прежде: те же старые надгробия, те же платаны, та же тихая музыка, те же (или похожие на них) спокойные лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92