Огромные деревья, густо усыпанные пурпурными цветами. Широкие листья бананов. Снова пальмы. Розовато-рыжая земля – и солнце, солнце, солнце...
Я поселился в гостинице на окраине Коломбо, на берегу моря, и совершил оттуда множество экскурсий. Я ездил на юг, в Галле, на север, к игрушечному городку Канди, где стоит святилище Зуба Будды, белые камни которого покрыты зеленым мхом; далее – к развалинам Анарадхапуры, который задолго до Рождества Христова имел двухмиллионное население и был разрушен во времена вторжения тамилов в начале нашей эры. Этот город давно одолели джунгли; и сейчас там на протяжении почти пятнадцати миль тянутся улицы и площади, поглощенные лесом, заросшие травой и кустарником; видны фундаменты и полуразрушенные стены домов, храмов, монастырей, дворцов, водоемов и водохранилищ, осколки разбитых статуй, гигантские дагобы, кирпичные строения в форме колоколов и тому подобное.
Вернувшись в гостиницу после одной из таких поездок, я несколько дней не покидал номера, пытаясь записать свои впечатления, прежде всего о беседах с буддийскими монахами, которые объясняли мне учение Будды. Эти беседы вызвали у меня странное чувство неудовлетворенности. Я не мог избавиться от мысли, что в буддизме есть много вещей, понять которые мы не в состоянии; я определил бы эту сторону буддизма словами «чудесное», или «магическое», т.е. как раз теми понятиями, существование которых в буддизме его последователи отрицают.
Буддизм предстал передо мной одновременно в двух аспектах. С одной стороны, я видел в нем религию, исполненную света, мягкости и тепла; религию, которая более другой далека от того, что можно назвать «язычеством»; религию, которая даже в своих крайних церковных формах никогда не благословляла меча и не прибегала к принуждению; я видел в буддизме религию, которую можно признавать, сохраняя прежнюю веру. Все это – с одной стороны; а с другой – странная философия, которая пытается отрицать то, что составляет сущность и принципиальное содержание любой религии – идею чудесного.
Светлую сторону буддизма я чувствовал немедленно, входя в любой буддийский храм, особенно в южной части Цейлона. Буддийские храмы – это маленькие зеленые уголки, напоминающие русские монастыри. Белая каменная ограда, внутри – несколько небольших белых зданий и колоколенка. Все очень чисто; много зелени; густая тень; солнечные зайчики и цветы. Традиционная дагоба – сооружение в форме колокола, увенчанное шпилем; дагоба стоит над зарытым сокровищем или мощами. За деревьями – полукруг резных каменных алтарей, на них цветы, принесенные паломниками; по вечерам горят огни масляных светильников. Неизбежное священное дерево бо, напоминающее вяз. Все пронизано чувством спокойствия и безмятежности, уносящих вас от суеты и противоречий жизни.
Но стоит вам приблизиться к буддизму ближе, и вы немедленно столкнетесь с целым рядом формальных препятствий и уверток. «Об этом мы не должны говорить; об этом Будда запретил даже думать; этого нет, никогда не было и быть не может». Буддизм учит только тому, как освободиться от страдания. А освобождение от страдания возможно только преодолением в себе желания жизни, желания наслаждения, всех желаний вообще. В этом начало и конец буддизма, и здесь нет никакой мистики, никакого скрытого знания, никаких понятий чудесного, никакого будущего – кроме возможности освобождения от страдания и уничтожения.
Но когда я слышал все это, я был внутренне убежден, что дело обстоит вовсе не так, что в буддизме есть много вещей, которым я, пожалуй, не могу дать названия, но которые определенно связаны с самим Буддой, т.е. «Просветленным», и именно в этой стороне буддизма, в идее «озарения» или «просветления» – сущность буддизма, а конечно, не в сухих и материалистических теориях освобождения от страданий.
Противоречие, которое я с особой силой ощущал с самого начала, не давало мне писать; мешало формулировать впечатления, даже для самого себя; заставляло спорить с теми буддистами, с которыми я беседовал, противоречить им, возражать, вынуждать их признавать то, о чем они не хотели и говорить, провоцировать их к беседам на эту тему.
В результате моя работа шла совсем плохо. Несколько дней я пробовал писать по утрам, но так как из этого ничего не получилось, я стал гулять у моря или ездить на поезде в город.
В одно воскресное утро, когда наша обычно полупустая гостиница была полна горожан, я рано вышел из дома. На этот раз я пошел не к морю, а зашагал по дороге, которая вела в глубь острова через зеленые луга, мимо рощиц и разбросанных тут и там хижин.
Я шел по дороге, которая вела к главному шоссе к югу от Коломбо. Мне вспомнилось, что где-то здесь находится буддийский храм, в котором я еще не был, и я спросил о нем у старого сингалеза, который продавал зеленые кокосовые орехи в небольшой придорожной лавке. Подошли какие-то люди; и вот общими усилиями им удалось как-то понять, что мне нужно; они рассказали, что храм расположен возле этой дороги, к нему ведет небольшая тропинка.
Пройдя немного, я нашел среди деревьев тропинку, о которой мне говорили, и вскоре заметил ограду и ворота. Меня встретил привратник, очень говорливый сингалез с густой бородой и неизбежным гребнем в волосах. Сначала он ввел меня в новое святилище, где в ряд стояло несколько современных малоинтересных статуй Будды и его учеников. Затем мы осмотрели вихару; там живут монахи, стоит детская школа и зал для проповедей; далее мы увидели дагобу, на шпиле которой укреплен большой лунный камень; его показывают туристам и, насколько я мог понять, считают самой замечательной реликвией храма; потом нашим взорам предстало огромное, раскидистое и, по-видимому, очень древнее дерево бо; его возраст указывал на то, сколь древен сам храм. Под деревом была густая тень; кажется, туда никогда не проникало солнце – стоявшие там каменные алтари были покрыты прекрасным зеленым мхом.
Среди строений и деревьев было несколько необыкновенно живописных мест, и я вспомнил, что видел их раньше на фотографиях.
Наконец мы пошли осматривать старое святилище, довольно древнее здание – длинное, одноэтажное, с колоннами и верандой. Как обычно бывает в таких святилищах, его стены были покрыты изнутри яркой росписью, изображающей эпизоды из жизни принца Гаутамы и других воплощений Будды. Провожатый сказал мне, что во второй комнате находится очень древняя статуя Будды с сапфировыми глазами. Статуи Будды изображают его в разных позах: он стоит, сидит, полулежит; здесь был полулежащий Будда. Во второй комнате святилища оказалось совсем темно, так как сюда от двери, через которую мы вошли, свет не доходил. Я зажег спичку и увидел за решетчатой застекленной рамой огромную, во всю длину стены, статую, лежащую на боку с одной рукой под головой; я разглядел странный взгляд синих глаз: они не смотрели в мою сторону – и все же как будто видели меня.
Привратник открыл вторую дверь; слабый свет проник в помещение, и передо мной возникло лицо Будды. Оно было около ярда длиной, расписано желтой краской, с резко подчеркнутыми темными линиями вокруг ноздрей, бровей и рта – и с большими синими глазами.
– В этих глазах настоящие сапфиры, – сказал провожатый. – Никто не знает, когда была сделана статуя: но наверняка ей больше тысячи лет.
– Нельзя ли открыть раму? – спросил я.
– Она не открывается, – ответил он. – Ее не открывали уже шестьдесят лет.
Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Меня притягивал взор этих больших синих глаз.
Прошло две-три секунды, и я понял, что передо мной – чудо.
Стоявший позади провожатый неслышно покинул комнату и уселся на ступеньках веранды; я остался наедине с Буддой.
Лицо Будды было совершенно живым; он не смотрел прямо на меня и все-таки меня видел. Сначала я не почувствовал ничего, кроме удивления. Я не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. Но очень скоро удивление и все иные чувства исчезли, уступив место новым ощущениям. Будда видел меня, видел во мне то, чего я не мог увидеть сам, видел все то, что скрывалось в самых тайных уголках моей души. И под его взором, который как будто обходил меня, я сам увидел все это. Все мелкое, несущественное, трудное и беспокойное вышло на поверхность и предстало перед этим взглядом. Лицо Будды было безмятежным, но не лишенным выразительности; оно было исполнено глубокой мысли и глубокого чувства. Он лежал здесь, погруженный в размышление; но вот пришел я, открыл дверь и стал перед ним; и теперь он невольно давал мне оценку. Но в его глазах не было ни порицания, ни упрека; взгляд был необычайно серьезным, спокойным и понимающим. Когда же я попробовал спросить себя, что именно выражает лицо Будды, я понял, что ответить на этот вопрос невозможно. Его лицо не было ни холодным, ни бесстрастным; однако, было бы неверно утверждать, что оно выражает сочувствие, теплоту или симпатию. Все эти чувства казались слишком мелкими, чтобы приписывать их ему. В то же время такой же ошибкой было бы сказать, что лицо Будды выражает неземное величие или божественную мудрость. Нет, оно было вполне человеческим; и все же чувствовалось, что у людей такого лица не бывает. Я понял, что все слова, которыми мне придется воспользоваться для описания выражения этого лица, будут неправильными. Могу только сказать, что в нем присутствовало понимание.
Одновременно я почувствовал необычное воздействие, которое оказывало на меня лицо Будды. Все мрачное, поднявшееся из глубины моей души, рассеялось, как если бы лицо Будды передало мне свое спокойствие. То, что до настоящего времени вызывало во мне озабоченность и казалось серьезным и важным, сделалось таким мелким, незначительным, не заслуживающим внимания, что я только удивлялся, как оно могло когда-то меня затрагивать. И тут я понял: каким бы возбужденным, озабоченным, раздраженным, раздираемым противоречиями мыслей и чувств ни пришел сюда человек, он уйдет отсюда спокойным, умиротворенным, просветленным, понимающим.
Я вспомнил свою работу, разговоры о буддизме, то, как я выяснял некоторые относящиеся к буддизму вещи, и чуть не рассмеялся: все это было совершенно бесполезно! Весь буддизм заключался вот в этом лице, в этом взгляде. Внезапно мне стало понятно, почему в некоторых случаях Будда запрещал людям говорить – эти вещи превышали человеческий рассудок, человеческие слова. Да и как можно иначе? Вот я увидел это лицо, почувствовал его – и тем не менее не смог сказать, что оно выражает. Если бы я попытался облечь свое впечатление в слова, это было бы еще хуже, ибо слова оказались бы ложью. Таково, вероятно, объяснение запрета Будды. Будду сказал также, что он передал свое учение целиком, что никакой тайной доктрины нет. Не означает ли это, что тайна скрывается не в тайных словах, а в словах, которые известны всем, но которые люди не понимают? И разве невозможно, что вот этот Будда и есть раскрытие тайны, ключ к ней? Вся статуя находится передо мною; в ней нет ничего тайного, ничего скрытого; но и в этом случае можно ли сказать, что я понимаю ее содержание? Видели ли ее другие люди, поняли ли ее хотя бы в той степени, в какой понял я? Почему она до сих пор оставалась неизвестной? Должно быть, ее никто не сумел заметить – точно так же, как не сумели заметить истину, скрытую в словах Будды об освобождении от страдания.
Я заглянул в эти синие глаза и понял, что хотя мои мысли близки к истине, они еще не есть истина, ибо истина богаче и многообразнее всего, что можно выразить словом и мыслью. Вместе с тем, я чувствовал, что лицо статуи действительно содержит в себе всю полноту буддизма. Не нужно никаких книг, никаких философских разговоров, никаких рассуждений. Во взгляде Будды заключено все. Надо только, чтобы вы пришли сюда, чтобы вас тронул этот взгляд.
Я покинул святилище, намереваясь завтра вернуться и попытаться сфотографировать Будду. Но для этого нужно будет открыть раму. Привратник, с которым я опять поговорил об этом, повторил, что открывать ее нельзя. Однако я ушел с надеждой как-то все уладить.
По пути в гостиницу я удивлялся тому, как могло случиться, что эта статуя Будды столь мало известна. Я был уверен, что о ней не упоминается ни в одной книге о Цейлоне, которые у меня были. Так оно и оказалось. В объемистой «Книге о Цейлоне» Кэйва я нашел все же фотографии храма, его внутреннего двора с каменной лестницей, ведущей к колокольне; было и старое святилище, где находится статуя Будды, и даже тот самый привратник, который водил меня по храму... Но ни слова о статуе! Это казалось тем более странным, что, не говоря уже о мистическом значении этой статуи и ее ценности как произведения искусства, здесь, несомненно, находилась одна из самых больших статуй Будды, которую я видел на Цейлоне, да еще с сапфировыми глазами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Я поселился в гостинице на окраине Коломбо, на берегу моря, и совершил оттуда множество экскурсий. Я ездил на юг, в Галле, на север, к игрушечному городку Канди, где стоит святилище Зуба Будды, белые камни которого покрыты зеленым мхом; далее – к развалинам Анарадхапуры, который задолго до Рождества Христова имел двухмиллионное население и был разрушен во времена вторжения тамилов в начале нашей эры. Этот город давно одолели джунгли; и сейчас там на протяжении почти пятнадцати миль тянутся улицы и площади, поглощенные лесом, заросшие травой и кустарником; видны фундаменты и полуразрушенные стены домов, храмов, монастырей, дворцов, водоемов и водохранилищ, осколки разбитых статуй, гигантские дагобы, кирпичные строения в форме колоколов и тому подобное.
Вернувшись в гостиницу после одной из таких поездок, я несколько дней не покидал номера, пытаясь записать свои впечатления, прежде всего о беседах с буддийскими монахами, которые объясняли мне учение Будды. Эти беседы вызвали у меня странное чувство неудовлетворенности. Я не мог избавиться от мысли, что в буддизме есть много вещей, понять которые мы не в состоянии; я определил бы эту сторону буддизма словами «чудесное», или «магическое», т.е. как раз теми понятиями, существование которых в буддизме его последователи отрицают.
Буддизм предстал передо мной одновременно в двух аспектах. С одной стороны, я видел в нем религию, исполненную света, мягкости и тепла; религию, которая более другой далека от того, что можно назвать «язычеством»; религию, которая даже в своих крайних церковных формах никогда не благословляла меча и не прибегала к принуждению; я видел в буддизме религию, которую можно признавать, сохраняя прежнюю веру. Все это – с одной стороны; а с другой – странная философия, которая пытается отрицать то, что составляет сущность и принципиальное содержание любой религии – идею чудесного.
Светлую сторону буддизма я чувствовал немедленно, входя в любой буддийский храм, особенно в южной части Цейлона. Буддийские храмы – это маленькие зеленые уголки, напоминающие русские монастыри. Белая каменная ограда, внутри – несколько небольших белых зданий и колоколенка. Все очень чисто; много зелени; густая тень; солнечные зайчики и цветы. Традиционная дагоба – сооружение в форме колокола, увенчанное шпилем; дагоба стоит над зарытым сокровищем или мощами. За деревьями – полукруг резных каменных алтарей, на них цветы, принесенные паломниками; по вечерам горят огни масляных светильников. Неизбежное священное дерево бо, напоминающее вяз. Все пронизано чувством спокойствия и безмятежности, уносящих вас от суеты и противоречий жизни.
Но стоит вам приблизиться к буддизму ближе, и вы немедленно столкнетесь с целым рядом формальных препятствий и уверток. «Об этом мы не должны говорить; об этом Будда запретил даже думать; этого нет, никогда не было и быть не может». Буддизм учит только тому, как освободиться от страдания. А освобождение от страдания возможно только преодолением в себе желания жизни, желания наслаждения, всех желаний вообще. В этом начало и конец буддизма, и здесь нет никакой мистики, никакого скрытого знания, никаких понятий чудесного, никакого будущего – кроме возможности освобождения от страдания и уничтожения.
Но когда я слышал все это, я был внутренне убежден, что дело обстоит вовсе не так, что в буддизме есть много вещей, которым я, пожалуй, не могу дать названия, но которые определенно связаны с самим Буддой, т.е. «Просветленным», и именно в этой стороне буддизма, в идее «озарения» или «просветления» – сущность буддизма, а конечно, не в сухих и материалистических теориях освобождения от страданий.
Противоречие, которое я с особой силой ощущал с самого начала, не давало мне писать; мешало формулировать впечатления, даже для самого себя; заставляло спорить с теми буддистами, с которыми я беседовал, противоречить им, возражать, вынуждать их признавать то, о чем они не хотели и говорить, провоцировать их к беседам на эту тему.
В результате моя работа шла совсем плохо. Несколько дней я пробовал писать по утрам, но так как из этого ничего не получилось, я стал гулять у моря или ездить на поезде в город.
В одно воскресное утро, когда наша обычно полупустая гостиница была полна горожан, я рано вышел из дома. На этот раз я пошел не к морю, а зашагал по дороге, которая вела в глубь острова через зеленые луга, мимо рощиц и разбросанных тут и там хижин.
Я шел по дороге, которая вела к главному шоссе к югу от Коломбо. Мне вспомнилось, что где-то здесь находится буддийский храм, в котором я еще не был, и я спросил о нем у старого сингалеза, который продавал зеленые кокосовые орехи в небольшой придорожной лавке. Подошли какие-то люди; и вот общими усилиями им удалось как-то понять, что мне нужно; они рассказали, что храм расположен возле этой дороги, к нему ведет небольшая тропинка.
Пройдя немного, я нашел среди деревьев тропинку, о которой мне говорили, и вскоре заметил ограду и ворота. Меня встретил привратник, очень говорливый сингалез с густой бородой и неизбежным гребнем в волосах. Сначала он ввел меня в новое святилище, где в ряд стояло несколько современных малоинтересных статуй Будды и его учеников. Затем мы осмотрели вихару; там живут монахи, стоит детская школа и зал для проповедей; далее мы увидели дагобу, на шпиле которой укреплен большой лунный камень; его показывают туристам и, насколько я мог понять, считают самой замечательной реликвией храма; потом нашим взорам предстало огромное, раскидистое и, по-видимому, очень древнее дерево бо; его возраст указывал на то, сколь древен сам храм. Под деревом была густая тень; кажется, туда никогда не проникало солнце – стоявшие там каменные алтари были покрыты прекрасным зеленым мхом.
Среди строений и деревьев было несколько необыкновенно живописных мест, и я вспомнил, что видел их раньше на фотографиях.
Наконец мы пошли осматривать старое святилище, довольно древнее здание – длинное, одноэтажное, с колоннами и верандой. Как обычно бывает в таких святилищах, его стены были покрыты изнутри яркой росписью, изображающей эпизоды из жизни принца Гаутамы и других воплощений Будды. Провожатый сказал мне, что во второй комнате находится очень древняя статуя Будды с сапфировыми глазами. Статуи Будды изображают его в разных позах: он стоит, сидит, полулежит; здесь был полулежащий Будда. Во второй комнате святилища оказалось совсем темно, так как сюда от двери, через которую мы вошли, свет не доходил. Я зажег спичку и увидел за решетчатой застекленной рамой огромную, во всю длину стены, статую, лежащую на боку с одной рукой под головой; я разглядел странный взгляд синих глаз: они не смотрели в мою сторону – и все же как будто видели меня.
Привратник открыл вторую дверь; слабый свет проник в помещение, и передо мной возникло лицо Будды. Оно было около ярда длиной, расписано желтой краской, с резко подчеркнутыми темными линиями вокруг ноздрей, бровей и рта – и с большими синими глазами.
– В этих глазах настоящие сапфиры, – сказал провожатый. – Никто не знает, когда была сделана статуя: но наверняка ей больше тысячи лет.
– Нельзя ли открыть раму? – спросил я.
– Она не открывается, – ответил он. – Ее не открывали уже шестьдесят лет.
Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Меня притягивал взор этих больших синих глаз.
Прошло две-три секунды, и я понял, что передо мной – чудо.
Стоявший позади провожатый неслышно покинул комнату и уселся на ступеньках веранды; я остался наедине с Буддой.
Лицо Будды было совершенно живым; он не смотрел прямо на меня и все-таки меня видел. Сначала я не почувствовал ничего, кроме удивления. Я не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. Но очень скоро удивление и все иные чувства исчезли, уступив место новым ощущениям. Будда видел меня, видел во мне то, чего я не мог увидеть сам, видел все то, что скрывалось в самых тайных уголках моей души. И под его взором, который как будто обходил меня, я сам увидел все это. Все мелкое, несущественное, трудное и беспокойное вышло на поверхность и предстало перед этим взглядом. Лицо Будды было безмятежным, но не лишенным выразительности; оно было исполнено глубокой мысли и глубокого чувства. Он лежал здесь, погруженный в размышление; но вот пришел я, открыл дверь и стал перед ним; и теперь он невольно давал мне оценку. Но в его глазах не было ни порицания, ни упрека; взгляд был необычайно серьезным, спокойным и понимающим. Когда же я попробовал спросить себя, что именно выражает лицо Будды, я понял, что ответить на этот вопрос невозможно. Его лицо не было ни холодным, ни бесстрастным; однако, было бы неверно утверждать, что оно выражает сочувствие, теплоту или симпатию. Все эти чувства казались слишком мелкими, чтобы приписывать их ему. В то же время такой же ошибкой было бы сказать, что лицо Будды выражает неземное величие или божественную мудрость. Нет, оно было вполне человеческим; и все же чувствовалось, что у людей такого лица не бывает. Я понял, что все слова, которыми мне придется воспользоваться для описания выражения этого лица, будут неправильными. Могу только сказать, что в нем присутствовало понимание.
Одновременно я почувствовал необычное воздействие, которое оказывало на меня лицо Будды. Все мрачное, поднявшееся из глубины моей души, рассеялось, как если бы лицо Будды передало мне свое спокойствие. То, что до настоящего времени вызывало во мне озабоченность и казалось серьезным и важным, сделалось таким мелким, незначительным, не заслуживающим внимания, что я только удивлялся, как оно могло когда-то меня затрагивать. И тут я понял: каким бы возбужденным, озабоченным, раздраженным, раздираемым противоречиями мыслей и чувств ни пришел сюда человек, он уйдет отсюда спокойным, умиротворенным, просветленным, понимающим.
Я вспомнил свою работу, разговоры о буддизме, то, как я выяснял некоторые относящиеся к буддизму вещи, и чуть не рассмеялся: все это было совершенно бесполезно! Весь буддизм заключался вот в этом лице, в этом взгляде. Внезапно мне стало понятно, почему в некоторых случаях Будда запрещал людям говорить – эти вещи превышали человеческий рассудок, человеческие слова. Да и как можно иначе? Вот я увидел это лицо, почувствовал его – и тем не менее не смог сказать, что оно выражает. Если бы я попытался облечь свое впечатление в слова, это было бы еще хуже, ибо слова оказались бы ложью. Таково, вероятно, объяснение запрета Будды. Будду сказал также, что он передал свое учение целиком, что никакой тайной доктрины нет. Не означает ли это, что тайна скрывается не в тайных словах, а в словах, которые известны всем, но которые люди не понимают? И разве невозможно, что вот этот Будда и есть раскрытие тайны, ключ к ней? Вся статуя находится передо мною; в ней нет ничего тайного, ничего скрытого; но и в этом случае можно ли сказать, что я понимаю ее содержание? Видели ли ее другие люди, поняли ли ее хотя бы в той степени, в какой понял я? Почему она до сих пор оставалась неизвестной? Должно быть, ее никто не сумел заметить – точно так же, как не сумели заметить истину, скрытую в словах Будды об освобождении от страдания.
Я заглянул в эти синие глаза и понял, что хотя мои мысли близки к истине, они еще не есть истина, ибо истина богаче и многообразнее всего, что можно выразить словом и мыслью. Вместе с тем, я чувствовал, что лицо статуи действительно содержит в себе всю полноту буддизма. Не нужно никаких книг, никаких философских разговоров, никаких рассуждений. Во взгляде Будды заключено все. Надо только, чтобы вы пришли сюда, чтобы вас тронул этот взгляд.
Я покинул святилище, намереваясь завтра вернуться и попытаться сфотографировать Будду. Но для этого нужно будет открыть раму. Привратник, с которым я опять поговорил об этом, повторил, что открывать ее нельзя. Однако я ушел с надеждой как-то все уладить.
По пути в гостиницу я удивлялся тому, как могло случиться, что эта статуя Будды столь мало известна. Я был уверен, что о ней не упоминается ни в одной книге о Цейлоне, которые у меня были. Так оно и оказалось. В объемистой «Книге о Цейлоне» Кэйва я нашел все же фотографии храма, его внутреннего двора с каменной лестницей, ведущей к колокольне; было и старое святилище, где находится статуя Будды, и даже тот самый привратник, который водил меня по храму... Но ни слова о статуе! Это казалось тем более странным, что, не говоря уже о мистическом значении этой статуи и ее ценности как произведения искусства, здесь, несомненно, находилась одна из самых больших статуй Будды, которую я видел на Цейлоне, да еще с сапфировыми глазами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92