Конану показалось, будто орел начал снижаться, -
видно, заметил подходящую рыбину или решил закогтить одну
из чаек.
Может, то не орел, а ворон? - мелькнуло у Конана в
голове. Ворон, птица Крома, был бы добрым знаком...
На море и пустынный берег спустились сумерки, и он
уснул.

* * *

Под утро какое-то тревожное чувство пробудило его.
Еще пребывая в полусне, Конан ощутил скользнувшие по
лицу световые блики и легкий ветерок, холодивший кожу.
Тучи рассеялись, и взошла луна, лениво подумал он в
дремотном забытьи. Но свет был слишком ярок, а ветер
усиливался с каждым мгновением, и это настораживало. Быть
может, не Конана-человека, воина пресветлого Илдиза, а того
зверя-варвара, недоверчивого и чуткого, что обретался в его
душе под тонким слоем опыта и привычек, полученных в
странах юга, где жизнь была не столь суровой, как в
Киммерии. И, невольно повинуясь дикой своей природе, Конан
спал на спине, готовый в любой момент вскочить и ринуться в
схватку, а рукоять обнаженного кинжала торчала в песке у
правого его бедра.
Пальцы его сомкнулись на витом серебряном эфесе, веки
дрогнули и чуть приподнялись. Свет, ударивший ему в глаза,
не был ни призрачным сиянием луны, ни лучами восходящего
солнца; над ним, раздуваемые ветром, метались факельные
пламена, трепетал огонь, разожженный руками человека, и
слышались человеческие голоса. Что-то темное, гигантское,
спускалось к нему с небес, заслоняя облачную пелену, в
разрывах которой просвечивали редкие предрассветные звезды.
Конан вскочил, вскинул клинок над головой,
стремительной тенью метнулся к прибрежным утесам, но было
поздно. Прочная сеть накрыла киммерийца, жесткий ее край
ударил под колени, и он упал. Но не в песок! Сеть мгновенно
стянулась, и теперь он беспомощно барахтался в воздухе,
пытаясь рассечь прочные веревки кинжалом. Это почти удалось
ему; каждый удар клинка расширял щель, и если б он мог
нанести их еще два или три раза, то выскользнул бы из пут.
Но те, неведомые, с факелами, были опытны и
предусмотрительны. Сеть поднимали быстрей, чем Конан
орудовал кинжалом, огонь слепил ему глаза, и гортанные
голоса в вышине становились все громче и громче. Потом
что-то тяжелое, твердое и мягкое одновременно рухнуло на
голову киммерийца, и он потерял сознание.

* * *

Его окатили водой. Соленая, отметил Конан; значит, он в
море или около моря. Свет по-прежнему бил в глаза, но, чуть
приподняв веки, он убедился, что видит не факелы и не луну
- над горизонтом поднималось солнце. Было раннее утро,
светлый глаз Митры стоял еще невысоко, но туч не оставалось
и в помине; небо, подобное иранистанской бирюзе, голубело
над Конаном от края и до края мира.
На фоне неба он увидел четыре фигуры. Два человека в
непривычной чешуйчатой броне и глухих шлемах высились слева
и справа от него; каждый держал длинную палку с петлей, и
петли те сдавливали Конану шею. Еще один воин, тоже в
кольчуге и шлеме с глухим забралом, находился около него,
совсем рядом, тоже с палкой в руках, но была она короткой,
и с конца ее свисал длинный и узкий мешок, набитый, судя по
всему, песком. Все трое солдат были рослыми и
широкоплечими; за их поясными ремнями торчали короткие
клинки, отливавшие не светлым серебром стали, а золотистой
бронзой.
Однако самым любопытным показался Конану четвертый в
этой компании. Был он довольно стар, однако не сгорблен
годами; безбородое лицо и лысый череп обтягивала бледная
кожа, нос торчал крючком, как у стигийцев, но глаза были не
темными, как у жителей юга, а серо-водянистыми и огромными,
чуть ли не в половину лица. Облачение крючконосого - длинная
голубая хламида с серебряным шитьем и высокие сапоги,
украшенные самоцветными камнями, - говорило, что человек он
не простой, однако не воин и не военачальник. Скорей,
вельможа или мудрец; последнее показалось киммерийцу самым
вероятным, ибо на тунике старика были вышиты магические
узоры и знаки, коими любят украшать свои одеяния колдуны.
Туника была подпоясана золотистым шнуром, и с него
свешивался знакомый кинжал - туранский клинок Конана с
витой серебряной рукоятью.
В следующее мгновение он сообразил, что сидит на
деревянном палубном настиле, лицом к высокому корабельному
фальшборту, но палуба под ним не покачивается, а, наоборот,
устойчива и надежна как земная твердь. Мачт у этого
странного судна не было совсем, однако за спинами воинов,
слева и справа, высились две башенки из прозрачного
хрусталя, сверкавшие в солнечных лучах и переливавшиеся
радужными отблесками. Из-за них Конан не видел ни бушприта,
ни кормовой части корабля и даже не мог определить, в
какую сторону он движется.
Но главное было не в этом; главное, что руки у него
оказались свободны, ноги тоже не связаны, а три солдата с
палками да короткими мечами Конана отнюдь не страшили. Он
ухватился за ременные петли и разорвал их, словно тонкие
веревки из конопли; потом дернул к себе, и два стража,
левый и правый, с грохотом столкнулись, ударились шлемами и
рухнули на палубу. Не успели они подняться, как Конан стоял
уже на ногах, и пальцы его крепко сжимали палку с песчаным
мешком. Третий из противников оказался довольно силен, но
против разъяренного киммерийца был он что лесной кот против
леопарда. Мгновение, и он лишился шлема, а затем кулак
Конана врезался ему в челюсть, такую же бледную и
безволосую, как у старика в голубом одеянии. Солдат упал,
крючконосый колдун с гортанным воплем бросился к башенке, а
Конан - к борту. Судно выглядело не маленьким, и команда
его, само собой, была побольше четырех человек; сколько же
именно, Конан совсем не желал выяснять. Бегство
представлялось ему самым лучшим выходом.
Итак, он подскочил к борту, слегка загибавшемуся внутрь
и доходившему ему до груди, и вознамерился единым махом
перелететь через него. Однако взгляд, брошенный на море,
заставил Конана остолбенеть. Море плескалось, как и
положено, внизу, но до него было две, три или все четыре
тысячи локтей; между морем и кораблем плыли облака, едва не
задевая огромные неподвижные крылья, торчавшие там, где у
обычных судов располагалась гребная палуба. Зрелище это
настолько поразило Конана, что он не сразу услышал звон
металла и резкие слова команды. Потом эти воинственные
звуки все же заставили его обернуться. На самом верху одной
из башен стоял воин в богатых доспехах, без шлема, с
властным и надменным лицом, а на палубу выбегали солдаты;
все - в бронзовых чешуйчатых кольчугах, с мечами у пояса и
палками в руках. Их было три десятка или поболее того, и
Конан понял, что справиться с ними не удастся.
Если б он держал в руках меч! Не короткий бронзовый
клинок, как у этих безволосых, а привычное ему оружие из
доброй стали длиной в четыре локтя! И если б в другой руке
была у него тяжкая секира! И были шлем, и панцирь, и
поножи, и крепкие сапоги! Да, будь он вооружен, как
подобает, дела могли повернуться иначе!
Но воин всегда воин, с клинком или без клинка; вид же
палки с рабским ошейником для воина оскорбителен. И Конан,
взревев и потрясая кулаками, ринулся на врагов.
...Когда он снова пришел в себя, ноги его были связаны,
локти стянуты за спиной прочными ремнями, и стерегли его
уже не трое, а шестеро. Предводитель с надменным лицом
исчез, но крючконосый маг в голубой хламиде сидел перед
Конаном, развалившись в низком плетеном креслице, и
усмехался не без насмешки. Его огромные водянистые глаза
довольно поблескивали.
Крючконосый заговорил. Кажется, слова чародея
повторялись - одна и та же короткая фраза, произнесенная на
многих языках, неведомых киммерийцу. Это было странным;
кроме десятка хайборийских наречий, Конан мог бы
объясниться с асами и ванами, светлобородыми бойцами
Севера, с туранцами и стигийцами, с иранистанцами и
дикарями из гирканских степей, не говоря уж о заморанцах и
шемитах. Мог он разобрать и речи пикта, вендийца и даже
кхитайца, щебечущего словно певчий дрозд; но все, что
говорил ему маг в голубой тунике, оставалось загадочным и
непонятным.
Наконец Конан решил, что надо и ему молвить слово.
Покосившись на каждого из шести стражей, он уставился затем
на старика и медленно произнес:
- Когда у меня будет меч, я погляжу, какого цвета
печень у этих ублюдков. А твою, крючконосый, я вырву
голыми руками.
Он думал, что колдун ничего не поймет, но старец вдруг
вздернул редкие брови над водянистыми глазами и с
неуверенной ухмылкой поинтересовался:
- Атталанта? Ты - атталанта? Пришел из-за моря? С
западных островов?
Речь его, к изумлению Конана, походила на киммерийскую,
но слова он выговаривал с непривычным и странным акцентом,
то шепелявя и присвистывая, то каркая, точно старый ворон.
Конан, однако, разобрал, о чем его спрашивают.
- Не атталанта, киммериец, - буркнул он. - С Севера,
из-за гор, не с западных островов. Никогда не слышал о
таких островах, кроме Барахов, что рядом с Зингарой.
Старик хлопнул себя по лбу и со злобой пробормотал
что-то непонятное, потом вновь перешел на киммерийский.
- Пес, потомок псов, потомок проклятого рода! Варвар!
Живучее семя! Сохранилось и через тысячи лет!
Брови Конана сошлись грозовой тучей.
- Ты, видно, не встречал киммерийцев, крючконосый!
Иначе знал бы, кто пес, а кто - тигр!
Колдун в голубой тунике вновь что-то забормотал
по-своему, потом, резко склонившись к Конану, стиснул
ему виски ледяными пальцами.
- Тигр? Может, и тигр, только попавший ко мне в клетку!
И, клянусь Чарами и Мощью Грондара, я выпью твою жизнь
по капле! Я, маг Тоиланна, обещаю тебе это, дикарь! Ты в
самом деле силен, я чувствую... ты продержишься долго...
может быть, шесть или семь лун или целый год...
- Продержусь? - Конан дернул головой, пытаясь сбросить
руку колдуна, но тот вцепился крепко. - О чем ты болтаешь,
старый коршун?
Тоиланна кивнул в сторону хрустальной башни.
- О моих саркофагах, которые стоят там. Скоро ты с ними
познакомишься, отродье атталанта! Скоро! И жизнь твоя
отлетит на крыльях ветра! Стечет, как вода в песок!
- С чего бы? Кром даровал мне жизнь, а дарованное им не
сдует ветер и не смоет вода!
- Кром даровал, а я возьму, - прошипел колдун и вдруг
расхохотался. - Как ты полагаешь, недоумок, что движет мой
воздушный корабль? - Он потряс перед носом Конана длинным
тощим пальцем. - Заклятья! Могучие заклятья, способные
извлечь из таких, как ты, жизненную силу! Ну, а как
распорядиться ею, решаю я... Могу обрушить стены крепостей,
могу засыпать город песком пустыни, могу поднять к небесам
корабль с солдатами и огненным зельем! Я решаю, я! - Он
снова захохотал, а отсмеявшись, повелел воинам: - Бросьте
дикаря в клетку! И передайте Сыну Зари, благородному Иолле,
что этот варвар нам подойдет!

* * *

Слишком расхвастался Тоиланна, крючконосый коршун!
Солнце не успело еще подняться в зенит, а Конан уже знал,
кто и что решает на борту воздушного корабля, в чьих руках
власть и сила, кому служат воины в бронзовых панцирях и
облаченный в голубую хламиду маг.
Но вначале солдаты отвели его в трюм, который освещался
оконцами, забранными чистейшим хрусталем. Тут были свалены
припасы, а в дальнем конце, у кормы, находились шесть
клеток - три и три, двумя рядами вдоль бортов. Конана
запихнули в крайнюю и принесли ему, много еды. Большой
кусок вяленого мяса, рыбу, сухари, мед, незнакомые сушеные
фрукты и кисловатое питье в большом бронзовом сосуде. Вина
ему не дали.
Киммериец умел терпеть голод, но умел и есть. Не
успело солнце подняться на ладонь, как он расправился и с
мясом, и с рыбой, и с сухарями и с прочей пищей;
1 2 3 4 5 6 7