Он торопился в самый темный и дальний закоулок, в тупик, где хранились неосознанные чувства комочка плоти, некогда зревшей в женском чреве. Он жаждал укрыться в клоаке, где обитал всегда и откуда правил своим Избранником.
Но Он не обнаружил ничего. За порогом сознания, преддверием души, лежало холодное и мертвое пространство, коварная ловушка пустоты, капкан, заманивший и сковавший Древнего Духа. Сковавший навсегда! Ибо Он мог покинуть тело серокожего лишь с отлетающей на Серые Равнины душой, а души у этой странной твари, у этого проклятого монстра, не было. Он являлся не человеком, а иллюзией человека, сотворенной магией и колдовством; он обладал разумом, целью и зачатками чувств, но всего этого было слишком мало, чтобы заменить душу.
Для Духа Изменчивости он стал тюрьмой, последним звеном в длинной цепочке переселений.
И, догадавшись об этом, Аррак впал в безумную ярость. Он понял, что никогда уже не увидит Предвечного Мира и сияющих Небесных Градов, никогда не промчится меж пылающих звезд, никогда не узнает, за что Он принял кару, в чем заключалась его вина. Видно, ей не было искупленья, если путь Его завершался в теле серокожего! В крепкой и твердой плоти, которой могло бы Хватить на двести лет или на пятьсот – но разве это срок для Древнего Духа? Он был приговорен и знал об этом.
И потому бешенство овладело Им, Он был обуян яростной страстью к разрушению и смерти, и в этот миг мог бы уничтожить весь земной мир. Но разум серокожего, в котором Он метался, словно загнанный в клетку зверь, не был искушен в колдовстве и заклинаниях, сокрушающих горные хребты; это бездушное отродье знало лишь один способ разрушения и убийства. Зато, в отличие от прочих людей, Аррак мог говорить с ним напрямую, так как, за неимением души, вселился прямо в сознание серокожего.
Он распалил в нем ненависть, чувствуя, что зерна ее падают на благодатную почву, и повелел поднять секиру.
* * *
Жар опалил Идрайна; палящий жар, коего плоть его, сотворенная из камня, не ведала никогда. Ему казалось, что в голове разгорается костер, служивший источником тепла и яркого беспощадного света – такого же, как солнечный, или еще сильнее. Вскоре пламя забушевало в его груди, спустилось ниже, согревая конечности и будоража кровь; неясные желания и чувства бродили в сознании голема словно стадо заплутавших в тумане овец.
Затем ощущение жара исчезло, но свет остался – ослепительный свет, в котором все полученные прежде повеления казались смешными, жалкими и ничтожными. Приказы госпожи? Слова господина? Он даже не хотел думать о них, не желал вспоминать время, когда кто-то властвовал над ним. Теперь он сам себе господин! Но это было не так.
Когда жар угас, Идрайну показалось, что в него наконец-то вдохнули душу. Но, хоть он и не догадывался о том, что такое душа, инстинкт подсказывал ему, что он обрел нечто более ценное, более надежное и не столь зыбкое и эфемерное. Им по-прежнему распоряжались, но теперь приказы шли откуда-то из глубин его собственного сознания, и можно было считать, что он слился с неким величественным и грозным существом, сделался с ним единым целым, одной плотью и одним разумом. И тогда Идрайн понял, что ему досталось кое-что получше души: он нашел могучего покровителя, который будет вести его и направлять, подсказывать и руководить. Их слияние завершилось, их воля стала тверже алмаза; в этот миг голем усвоил, чего желает новый его господин.
По сути дела, этот владыка немногим отличался от старого, с которым Идрайн проделал долгий путь с Острова Снов до замка на холодном ванахеймском берегу. Прежний господин был силен, жесток, безжалостен, хитер и вероломен – во всяком случае, таким воспринимал его Идрайн; новый же казался ему во сто крат сильнее, безжалостнее и коварней. Но Идрайн, черный слепок прежнего своего повелителя, не ужаснулся этому, а лишь возгордился; он понял, что удостоен внимания могучего Духа.
И Дух этот спросил у него:
«Любишь ли ты разрушать, Идрайн, сын камня?»
«Да», – мысленно ответил Идрайн, ибо хотя он не понимал слово «любовь», но тягу к разрушению ощущал в полной мере.
«А любишь ли ты убивать?» – снова спросил Дух.
«Да», – без колебаний признался голем.
«Знаешь ли ты, что такое ненависть?»
«Знаю. Теперь знаю».
«Ненавидишь ли ты киммерийца, что стоит перед тобой?»
«Моего прежнего господина?» – переспросил Идрайн и понял, что Дух удивлен; казалось, он не ведал, кто из двух воинов, захвативших Кро Ганбор, считается главным.
«Да, твоего прежнего господина, – наконец подтвердил Дух. – Ненавидишь ли ты его?»
«Ненавижу», – ответил Идрайн. Он чувствовал, что должен ненавидеть, ибо таким было желание его нынешнего повелителя.
«Тогда скажи, что должен сделать слуга, получивший волю?»
«Не знаю», – произнес Идрайн. Он и в самом деле не знал, но уже догадывался, каким будет ответ.
«Слуга, получивший волю, первым делом обязан уничтожить своего прежнего господина, – произнес Дух, и его бесплотный голос был полон угрозы. – Убей его! Убей! Убей!»
И тогда Идрайн, ощутив внезапный всплеск ненависти, поднял свою секиру и шагнул вперед.
* * *
– Стой, где стоишь, серая нечисть! – рявкнул Конан, раскачивая в руке стигийский клинок.
Этот пес, этот недоумок, отрыжка Нергала, угрожал ему! Киммериец знал, что не ошибается; мало ли довелось ему видеть ликов, искаженных ненавистью и злобой? Такой была сейчас и физиономия голема. Прежние грубые черты, словно вырубленные в камне неумелым скульптором, вдруг обрели завершенность, а глаза, в которых раньше стыло равнодушие, превратились в два пылающих угля. Теперь Идрайн никак не походил на каменного воина зингарского короля Калениуса – скорее уж на Аль-Киира, ожившую статую проклятого офирского божества.
Не отвечая, голем сделал второй шаг. Солнечный луч, проникший в узкое окно, замерцал на лезвии секиры, заставив Конана прижмурить глаза. Если не считать покойного Гор-Небсехта, они были вдвоем в холодном и сумрачном чертоге, и все же киммериец смутно ощущал чье-то присутствие, некую третью силу, руководившую сейчас Идрайном. Не вселился ли в него дух погибшего колдуна? – мелькнула мысль.
Но, кто бы ни повелевал теперь големом, намерения его были ясны, и Конан, подняв руку с зажатым в ней клинком, повторил:
– Стой, где стоишь, ублюдок!
– Я убью тебя! – рыкнул Идрайн. Его секира взмыла в воздух.
– Ты забыл добавить: «господин», – произнес киммериец и швырнул нож.
Золотистое лезвие свистнуло протяжно и тонко, каплями крови сверкнули рубины, аметисты вспыхнули мрачноватым фиолетовым огнем; миг, и рукоять, изукрашенная самоцветами, торчала в груди Идрайна. Прямо под пятым ребром, куда и целился Конан. Он метнул клинок правой рукой, а левой перехватил древко секиры, брошенной големом; удар был так силен, что отшвырнул его на пол, на каменные плиты рядом с телом Гор-Небсехта.
Он поднялся, потирая локоть, подошел к Идрайну и заглянул в мертвые глаза. Зрачки голема погасли, но лицо искажала жуткая гримаса – будто в момент смерти или развоплощения некая демоническая сущность, овладевшая телом серого исполина, вырвалась наружу, воплотившись в новых и незнакомых Конану чертах. Он долго рассматривал непривычный лик Идрайна, потом сплюнул и злобно пробормотал:
– Проклятый ублюдок! Теперь мне точно придется плыть на остров! Вернуться к рыжей! И гнить в ее постели до нового Великого Потопа!
Чувство, что его обманули, становилось сильней с каждым мгновением. Первый обман был связан со стигийцем и ножом, который никак не желал покрываться ржавчиной; второй – с мятежом Идрайна. С чего бы эта серая скотина вздумала бунтовать? Поднять оружие против хозяина? Хорошего же защитника дала ему эта рыжая ведьма!
Конан медлил, не решаясь вытащить клинок, предчувствуя новый обман, третий по счету. Впрочем, что могло статься с зачарованным ножом, проткнувшим каменную грудь Идрайна? Разумеется, голем был творением магии, искусного волшебства, но сам колдовскими чарами не владел. Получалось, что опасаться нечего; во всяком случае, серокожий не оживет, если вытащить нож. А оживет, так можно единым махом лишить его головы!
Киммериец оглянулся, скользнув взглядом по телу Гор-Небсехта, распростертого под алтарем. Что ж, одно полезное дело сделано: он отомстил за гибель «Тигрицы», за смерть своих людей! Осталось подобрать кинжал да убираться из этого мрачного замка, полного трупов. Уйти к Эйриму, уплыть с ним в теплые края, а там, раздобыв корабль, отправиться в путь к Острову Снов. Или сбежать, не вспоминая больше ни об этом острове, ни о его хозяйке…
Он медленно протянул руку, стиснул сильными пальцами рукоять ножа, дернул к себе.
Лезвие вышло из раны; оно казалось покрытым засохшей кровью, бурой, как пыль от растолченного кирпича. И на этом ржаво-коричневом фоне Конан не видел ни единого золотистого проблеска.
С изумлением приподняв брови, он осмотрел клинок, хмыкнул, потом сунул кинжал в ножны. Случившееся было загадочно и необъяснимо; получалось, что тупоумный Идрайн обладал большей магией, чем искуснейший стигийский колдун, опасный для самой госпожи Дайомы, зеленоглазой ведьмы, Владычицы Острова Снов! Конан, однако, испытывал облегчение – как всякий человек, избежавший необходимости выполнять неприятный договор.
Он снял с головы свой обруч и уставился на него, словно в ожидании, что и этот волшебный талисман вдруг рассыплется ржавой трухой, но ничего подобного не случилось: обруч, на вид из самого честного железа, оставался твердым и прочным. Конан вновь водрузил его на голову, надвинул поплотнее, и оглядел два трупа, валявшиеся на полу.
«Пусть Нергал разбирается с этим делом и с этими проклятыми чародеями, – решил он. – Думают одно, делают другое, говорят третье… Они способны перехитрить Крома и Митру вместе взятых!»
Он плюнул на алтарь из черного камня и направился к выходу.
* * *
Руки Дайомы дрогнули, выпустив магическое зеркало. Возможно, оно осталось бы целым, будь Владычица в своих покоях, устланных мягкими коврами; во сейчас она отдыхала в домашнем саду, устроившись рядом с негромко журчащим фонтаном. Зеркало, дар светлого Ормазда, упало на каменный бортик и разлетелось на тысячу осколков.
Дайома, однако, не была огорчена – во всяком случае, не так сильно, как в иное время. Разбитое зеркало, даже волшебное, небольшая цена за радостные вести: стигиец мертв, а возлюбленный – жив! Она увидела все, что хотела: две высокие фигуры, возникшие в проеме двери, и третью, замершую у черного алтаря с угрожающе вскинутыми руками; золотистый блеск клинка, прорезавшего сумрачный воздух, и его рукоять, торчавшую из горла стигийца; медленно оседающее на пол тело колдуна.
Возлюбленный победил! И с ним – Идрайн; значит, он в безопасности, он скоро вернется к ней на остров, в ее объятия. Больше она ничего не желала знать и даже подумала, что зеркало разбилось очень кстати; ей не хотелось видеть лица Конана, когда он вытащит из горла стигийца клинок.
Ее ловчие сети, как и было рассчитано, накрыли двух птиц, мертвую и живую; стоит ли расстраиваться из-за разбитого зеркала?
ГЛАВА 13
ПОБЕРЕЖЬЕ МЕЖ АРГОСОМ И ШЕМОМ
Пятеро обитали в мире, но лишь двоим удалось вытянуть из пестрой ткани судьбы красную нить жизни. Один из них являлся человеком и, обладая мужеством, стойкостью и тягой к необычному, не был одарен магической силой. Поговорим же о нем еще раз, ибо воистину лишь отвага людская, а не волшба колдунов и демонов, достойна упоминания.
Конан, полуобнаженный, бронзовокожий, с железным обручем в темной гриве волос, сидел под навесом из алого шелка, развалившись в плетеном кресле. Когда он вытягивал ноги в коротких штанах и сандалиях или поводил плечами, кресло жалобно поскрипывало, едва выдерживая тяжесть его огромного сильного тела; оно явно не было рассчитано на мужчин подобной комплекции. С моря тянуло легким бризом, и обрамлявшие полог треугольные фестоны трепетали на ветру, мягко хлопая о натянутую ткань; полуденное солнце, просвечивающее сквозь нее, казалось расплывчатым багровым диском в ореоле красно-золотого сияния. Под креслом, прямо на песке, валялась куртка киммерийца, на которой лежал пояс с мечом и кинжалом в богатых ножнах, с изукрашенной самоцветами рукоятью; у ноги стоял кувшин с прохладным вином и большая чаша с яблоками. Иногда Конан не глядя протягивал руку, хватал то, что попадется первым, – горлышко кувшина либо сочный плод – и делал основательный глоток или с хрустом надкусывал яблоко.
Берег крошечной бухты, служивший ему местом столь приятного времяпрепровождения, казался поистине райским уголком, ничем не хуже острова Владычицы Снов. За узкой полоской мелкого золотистого песка высились стройные пальмы и широколиственные магнолии, за ними начинался густой и тенистый лес, тянувшийся на половину дня пути к северу и почти непроходимый для всадника. В этой буйной зеленой чаще хватало дичи, пернатой и четвероногой, и ручейков с чистой прохладной водой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Но Он не обнаружил ничего. За порогом сознания, преддверием души, лежало холодное и мертвое пространство, коварная ловушка пустоты, капкан, заманивший и сковавший Древнего Духа. Сковавший навсегда! Ибо Он мог покинуть тело серокожего лишь с отлетающей на Серые Равнины душой, а души у этой странной твари, у этого проклятого монстра, не было. Он являлся не человеком, а иллюзией человека, сотворенной магией и колдовством; он обладал разумом, целью и зачатками чувств, но всего этого было слишком мало, чтобы заменить душу.
Для Духа Изменчивости он стал тюрьмой, последним звеном в длинной цепочке переселений.
И, догадавшись об этом, Аррак впал в безумную ярость. Он понял, что никогда уже не увидит Предвечного Мира и сияющих Небесных Градов, никогда не промчится меж пылающих звезд, никогда не узнает, за что Он принял кару, в чем заключалась его вина. Видно, ей не было искупленья, если путь Его завершался в теле серокожего! В крепкой и твердой плоти, которой могло бы Хватить на двести лет или на пятьсот – но разве это срок для Древнего Духа? Он был приговорен и знал об этом.
И потому бешенство овладело Им, Он был обуян яростной страстью к разрушению и смерти, и в этот миг мог бы уничтожить весь земной мир. Но разум серокожего, в котором Он метался, словно загнанный в клетку зверь, не был искушен в колдовстве и заклинаниях, сокрушающих горные хребты; это бездушное отродье знало лишь один способ разрушения и убийства. Зато, в отличие от прочих людей, Аррак мог говорить с ним напрямую, так как, за неимением души, вселился прямо в сознание серокожего.
Он распалил в нем ненависть, чувствуя, что зерна ее падают на благодатную почву, и повелел поднять секиру.
* * *
Жар опалил Идрайна; палящий жар, коего плоть его, сотворенная из камня, не ведала никогда. Ему казалось, что в голове разгорается костер, служивший источником тепла и яркого беспощадного света – такого же, как солнечный, или еще сильнее. Вскоре пламя забушевало в его груди, спустилось ниже, согревая конечности и будоража кровь; неясные желания и чувства бродили в сознании голема словно стадо заплутавших в тумане овец.
Затем ощущение жара исчезло, но свет остался – ослепительный свет, в котором все полученные прежде повеления казались смешными, жалкими и ничтожными. Приказы госпожи? Слова господина? Он даже не хотел думать о них, не желал вспоминать время, когда кто-то властвовал над ним. Теперь он сам себе господин! Но это было не так.
Когда жар угас, Идрайну показалось, что в него наконец-то вдохнули душу. Но, хоть он и не догадывался о том, что такое душа, инстинкт подсказывал ему, что он обрел нечто более ценное, более надежное и не столь зыбкое и эфемерное. Им по-прежнему распоряжались, но теперь приказы шли откуда-то из глубин его собственного сознания, и можно было считать, что он слился с неким величественным и грозным существом, сделался с ним единым целым, одной плотью и одним разумом. И тогда Идрайн понял, что ему досталось кое-что получше души: он нашел могучего покровителя, который будет вести его и направлять, подсказывать и руководить. Их слияние завершилось, их воля стала тверже алмаза; в этот миг голем усвоил, чего желает новый его господин.
По сути дела, этот владыка немногим отличался от старого, с которым Идрайн проделал долгий путь с Острова Снов до замка на холодном ванахеймском берегу. Прежний господин был силен, жесток, безжалостен, хитер и вероломен – во всяком случае, таким воспринимал его Идрайн; новый же казался ему во сто крат сильнее, безжалостнее и коварней. Но Идрайн, черный слепок прежнего своего повелителя, не ужаснулся этому, а лишь возгордился; он понял, что удостоен внимания могучего Духа.
И Дух этот спросил у него:
«Любишь ли ты разрушать, Идрайн, сын камня?»
«Да», – мысленно ответил Идрайн, ибо хотя он не понимал слово «любовь», но тягу к разрушению ощущал в полной мере.
«А любишь ли ты убивать?» – снова спросил Дух.
«Да», – без колебаний признался голем.
«Знаешь ли ты, что такое ненависть?»
«Знаю. Теперь знаю».
«Ненавидишь ли ты киммерийца, что стоит перед тобой?»
«Моего прежнего господина?» – переспросил Идрайн и понял, что Дух удивлен; казалось, он не ведал, кто из двух воинов, захвативших Кро Ганбор, считается главным.
«Да, твоего прежнего господина, – наконец подтвердил Дух. – Ненавидишь ли ты его?»
«Ненавижу», – ответил Идрайн. Он чувствовал, что должен ненавидеть, ибо таким было желание его нынешнего повелителя.
«Тогда скажи, что должен сделать слуга, получивший волю?»
«Не знаю», – произнес Идрайн. Он и в самом деле не знал, но уже догадывался, каким будет ответ.
«Слуга, получивший волю, первым делом обязан уничтожить своего прежнего господина, – произнес Дух, и его бесплотный голос был полон угрозы. – Убей его! Убей! Убей!»
И тогда Идрайн, ощутив внезапный всплеск ненависти, поднял свою секиру и шагнул вперед.
* * *
– Стой, где стоишь, серая нечисть! – рявкнул Конан, раскачивая в руке стигийский клинок.
Этот пес, этот недоумок, отрыжка Нергала, угрожал ему! Киммериец знал, что не ошибается; мало ли довелось ему видеть ликов, искаженных ненавистью и злобой? Такой была сейчас и физиономия голема. Прежние грубые черты, словно вырубленные в камне неумелым скульптором, вдруг обрели завершенность, а глаза, в которых раньше стыло равнодушие, превратились в два пылающих угля. Теперь Идрайн никак не походил на каменного воина зингарского короля Калениуса – скорее уж на Аль-Киира, ожившую статую проклятого офирского божества.
Не отвечая, голем сделал второй шаг. Солнечный луч, проникший в узкое окно, замерцал на лезвии секиры, заставив Конана прижмурить глаза. Если не считать покойного Гор-Небсехта, они были вдвоем в холодном и сумрачном чертоге, и все же киммериец смутно ощущал чье-то присутствие, некую третью силу, руководившую сейчас Идрайном. Не вселился ли в него дух погибшего колдуна? – мелькнула мысль.
Но, кто бы ни повелевал теперь големом, намерения его были ясны, и Конан, подняв руку с зажатым в ней клинком, повторил:
– Стой, где стоишь, ублюдок!
– Я убью тебя! – рыкнул Идрайн. Его секира взмыла в воздух.
– Ты забыл добавить: «господин», – произнес киммериец и швырнул нож.
Золотистое лезвие свистнуло протяжно и тонко, каплями крови сверкнули рубины, аметисты вспыхнули мрачноватым фиолетовым огнем; миг, и рукоять, изукрашенная самоцветами, торчала в груди Идрайна. Прямо под пятым ребром, куда и целился Конан. Он метнул клинок правой рукой, а левой перехватил древко секиры, брошенной големом; удар был так силен, что отшвырнул его на пол, на каменные плиты рядом с телом Гор-Небсехта.
Он поднялся, потирая локоть, подошел к Идрайну и заглянул в мертвые глаза. Зрачки голема погасли, но лицо искажала жуткая гримаса – будто в момент смерти или развоплощения некая демоническая сущность, овладевшая телом серого исполина, вырвалась наружу, воплотившись в новых и незнакомых Конану чертах. Он долго рассматривал непривычный лик Идрайна, потом сплюнул и злобно пробормотал:
– Проклятый ублюдок! Теперь мне точно придется плыть на остров! Вернуться к рыжей! И гнить в ее постели до нового Великого Потопа!
Чувство, что его обманули, становилось сильней с каждым мгновением. Первый обман был связан со стигийцем и ножом, который никак не желал покрываться ржавчиной; второй – с мятежом Идрайна. С чего бы эта серая скотина вздумала бунтовать? Поднять оружие против хозяина? Хорошего же защитника дала ему эта рыжая ведьма!
Конан медлил, не решаясь вытащить клинок, предчувствуя новый обман, третий по счету. Впрочем, что могло статься с зачарованным ножом, проткнувшим каменную грудь Идрайна? Разумеется, голем был творением магии, искусного волшебства, но сам колдовскими чарами не владел. Получалось, что опасаться нечего; во всяком случае, серокожий не оживет, если вытащить нож. А оживет, так можно единым махом лишить его головы!
Киммериец оглянулся, скользнув взглядом по телу Гор-Небсехта, распростертого под алтарем. Что ж, одно полезное дело сделано: он отомстил за гибель «Тигрицы», за смерть своих людей! Осталось подобрать кинжал да убираться из этого мрачного замка, полного трупов. Уйти к Эйриму, уплыть с ним в теплые края, а там, раздобыв корабль, отправиться в путь к Острову Снов. Или сбежать, не вспоминая больше ни об этом острове, ни о его хозяйке…
Он медленно протянул руку, стиснул сильными пальцами рукоять ножа, дернул к себе.
Лезвие вышло из раны; оно казалось покрытым засохшей кровью, бурой, как пыль от растолченного кирпича. И на этом ржаво-коричневом фоне Конан не видел ни единого золотистого проблеска.
С изумлением приподняв брови, он осмотрел клинок, хмыкнул, потом сунул кинжал в ножны. Случившееся было загадочно и необъяснимо; получалось, что тупоумный Идрайн обладал большей магией, чем искуснейший стигийский колдун, опасный для самой госпожи Дайомы, зеленоглазой ведьмы, Владычицы Острова Снов! Конан, однако, испытывал облегчение – как всякий человек, избежавший необходимости выполнять неприятный договор.
Он снял с головы свой обруч и уставился на него, словно в ожидании, что и этот волшебный талисман вдруг рассыплется ржавой трухой, но ничего подобного не случилось: обруч, на вид из самого честного железа, оставался твердым и прочным. Конан вновь водрузил его на голову, надвинул поплотнее, и оглядел два трупа, валявшиеся на полу.
«Пусть Нергал разбирается с этим делом и с этими проклятыми чародеями, – решил он. – Думают одно, делают другое, говорят третье… Они способны перехитрить Крома и Митру вместе взятых!»
Он плюнул на алтарь из черного камня и направился к выходу.
* * *
Руки Дайомы дрогнули, выпустив магическое зеркало. Возможно, оно осталось бы целым, будь Владычица в своих покоях, устланных мягкими коврами; во сейчас она отдыхала в домашнем саду, устроившись рядом с негромко журчащим фонтаном. Зеркало, дар светлого Ормазда, упало на каменный бортик и разлетелось на тысячу осколков.
Дайома, однако, не была огорчена – во всяком случае, не так сильно, как в иное время. Разбитое зеркало, даже волшебное, небольшая цена за радостные вести: стигиец мертв, а возлюбленный – жив! Она увидела все, что хотела: две высокие фигуры, возникшие в проеме двери, и третью, замершую у черного алтаря с угрожающе вскинутыми руками; золотистый блеск клинка, прорезавшего сумрачный воздух, и его рукоять, торчавшую из горла стигийца; медленно оседающее на пол тело колдуна.
Возлюбленный победил! И с ним – Идрайн; значит, он в безопасности, он скоро вернется к ней на остров, в ее объятия. Больше она ничего не желала знать и даже подумала, что зеркало разбилось очень кстати; ей не хотелось видеть лица Конана, когда он вытащит из горла стигийца клинок.
Ее ловчие сети, как и было рассчитано, накрыли двух птиц, мертвую и живую; стоит ли расстраиваться из-за разбитого зеркала?
ГЛАВА 13
ПОБЕРЕЖЬЕ МЕЖ АРГОСОМ И ШЕМОМ
Пятеро обитали в мире, но лишь двоим удалось вытянуть из пестрой ткани судьбы красную нить жизни. Один из них являлся человеком и, обладая мужеством, стойкостью и тягой к необычному, не был одарен магической силой. Поговорим же о нем еще раз, ибо воистину лишь отвага людская, а не волшба колдунов и демонов, достойна упоминания.
Конан, полуобнаженный, бронзовокожий, с железным обручем в темной гриве волос, сидел под навесом из алого шелка, развалившись в плетеном кресле. Когда он вытягивал ноги в коротких штанах и сандалиях или поводил плечами, кресло жалобно поскрипывало, едва выдерживая тяжесть его огромного сильного тела; оно явно не было рассчитано на мужчин подобной комплекции. С моря тянуло легким бризом, и обрамлявшие полог треугольные фестоны трепетали на ветру, мягко хлопая о натянутую ткань; полуденное солнце, просвечивающее сквозь нее, казалось расплывчатым багровым диском в ореоле красно-золотого сияния. Под креслом, прямо на песке, валялась куртка киммерийца, на которой лежал пояс с мечом и кинжалом в богатых ножнах, с изукрашенной самоцветами рукоятью; у ноги стоял кувшин с прохладным вином и большая чаша с яблоками. Иногда Конан не глядя протягивал руку, хватал то, что попадется первым, – горлышко кувшина либо сочный плод – и делал основательный глоток или с хрустом надкусывал яблоко.
Берег крошечной бухты, служивший ему местом столь приятного времяпрепровождения, казался поистине райским уголком, ничем не хуже острова Владычицы Снов. За узкой полоской мелкого золотистого песка высились стройные пальмы и широколиственные магнолии, за ними начинался густой и тенистый лес, тянувшийся на половину дня пути к северу и почти непроходимый для всадника. В этой буйной зеленой чаще хватало дичи, пернатой и четвероногой, и ручейков с чистой прохладной водой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44