зачаровать своего воина или слугу, обменяться с ним обличьем, устроить ловушку для недогадливого врага и ждать… Ждать, пока не подоспеет время нанести внезапный удар!
Возможно, Гор-Небсехт стоял в шеренге воинов-ванов и, скрывая под забралом шлема свой преображенный лик, подсмеивался над киммерийцем? Над глупым киммерийцем, который через мгновение всадит нож в подменыша?
Пусть перебьет их всех, – решил Конан, глядя на падавших под ударами Идрайна ваниров. Пусть перебьет всех, кого сможет, ибо секира голема бессильна перед плотью колдуна… Тут и обнаружится правда! Тут и станет ясно, в кого метать клинок – в того, кто поджидает в башне, или в того, кто сражается сейчас на ступенях.
Он стиснул губы и замер. Лезвие ножа холодило его ладонь, на литой рукояти сверкали камни – два крупных ало-красных рубина, обрамленных фиолетовыми аметистами. Перед ним на лестнице ворочалась, стонала и звенела металлом бесформенная окровавленная груда; в ней перемешались тела мертвых и живых, разбитые щиты, переломанные копья, секиры с разрубленными топорищами, помятые, сбитые с голов шлемы и клочья шкур от ванирских плащей. Ни один из ванов не отступил; по сути дела, они были столь же дикими, как пикты, и не боялись смерти. Особенно эти изгнанники и отщепенцы, для которых жизнь значила так немного, ибо была она вечным заключением в угрюмых стенах Кро Ганбора и вечным трепетом перед его владыкой. Что же касается колдовских чар, то их ваниры страшились куда больше, чем гибели в бою.
Клинок не успел согреться в ладони Конана, как все было кончено. Полсотни изуродованных трупов валялось на ступенях широкой лестницы; ни один ванир не шевелился, не подавал признаков жизни. И не было сомнений, что секира Идрайна положила предел последним воинам Гор-Небсехта – тела их, обезглавленные или разрубленные напополам, не оживил бы даже сам великий Митра.
Выходит, колдуна среди них нет, решил Конан и, повернувшись к открытой двери, прыжками ринулся вперед. Клинок трепетал в его руке, словно частица золотистой молнии, огненной, испепеляющей, грозной. Идрайн, залитый кровью от подошв сапог до серых бровей, мчался за своим господином, потрясая секирой.
Они проскочили арку и небольшой коридор за ней; вторая дверь тоже была распахнута, будто ждала, когда дорогие гости шагнут через порог, чтобы согреться у жаркого очага и сесть за накрытый к пиру стол. Но в огромном зале не было ни тепла, ни очагов, ни блюд с мясом, ни кувшинов с вином.
Перед Конаном открылся просторный сумрачный чертог, почти пустой, если не считать кубического каменного возвышения, занимавшего его середину. Этот куб, высеченный из глыбы черного гранита, напомнил киммерийцу жертвенники Великого Змея, виденные им некогда в Луксуре и Птейоне, стигийском городе мертвых. Перед алтарем, угрожающе вскинув руки, стоял человек в меховой мантии, с длинными распущенными волосами; его темная грива резко выделялась на желтовато-белой шкуре полярного медведя, прикрывавшей плечи. Был человек высоким и стройным, с обычной для стигийцев кожей цвета старого янтаря; орлиный нос с широкими ноздрями нависал над тонкогубым ртом, щеки и виски высокого лба казались чуть впалыми, раздвоенный крепкий подбородок говорил о внутренней силе и уверенности в себе. Пожалуй, его можно было бы счесть красивым, если б не холодный и высокомерный взгляд широко расставленных глаз, и не кустистые грозно сдвинутые брови.
Рука киммерийца взметнулась, и, одновременно с блеском прорезавшего воздух ножа, колдун выкрикнул несколько слов. «Да будут члены твои камнем…» – успел разобрать Конан, чувствуя, как ледяной холод охватывает его.
Он зашатался, едва не потеряв сознание, но вдруг лоб, виски и затылок обвила раскаленная змея, стиснула голову, посылая волны нестерпимого жара; они покатились вниз, к плечам и к сердцу, добрались до кончиков пальцев, согрели колени. Холод мгновенно отступил; Конан, все еще ощущавший слабость в ногах, направился к черному алтарю и оперся о каменный куб рукой.
У ног его распростерлось тело колдуна с пробитым горлом, а на пороге, вскинув тускло блистающую секиру, огромной серой статуей застыл Идрайн – такой же мертвый, как сраженный колдовским оружием владыка Кро Ганбора. Пожалуй, еще мертвее; зрачки колдуна пока что мерцали угасающим огнем, а Идрайн казался безжизненным, как скала, как тот неведомый камень, гранит или базальт, одаривший голема плотью.
Конан склонился над телом Гор-Небсехта и выдернул свой клинок. Хлынула кровь, глаза чародея потухли; Идрайн зашевелился и с тяжким вздохом опустил секиру. Ее лезвие звонко лязгнуло о камень.
* * *
Серокожий был великолепен!
Еще пребывая в теле Гор-Небсехта, Аррак послал гиганту приказ и убедился в его восприимчивости: все стражи-ваниры были перебиты в мгновение ока.
Великолепно! Жестокий, сильный, решительный, равнодушный к женским чарам, холодный, не знающий жалости… Нет, сероликий исполин бесспорно превосходил рыжего Эйрима, сколько бы счастья и удачи не отпустила судьба вождю западных ванов. Кстати, размышлял Аррак, исследуя ауру своего нового Избранника, удаче Эйрима через пару дней придет конец; серокожий убьет его, захватит усадьбу и корабли, подчинит себе людей. Это явилось бы вполне естественным и закономерным деянием, ибо крепость Эйрима и его дружина были сильнейшими на побережье; а значит, овладев ими, серокожий сразу получал и запасы, и боевые ладьи, и войско. Пусть небольшое, две-три сотни человек, но для начала хватит; многие покорители мира начинали с еще меньшего.
Пока гигант рубил на лестнице ваниров, Аррак пытался воспринять его эманации, неясные и туманные, как всегда бывает у людей; Дух Изменчивости no-прежнему жаждал убедиться, что Его Избраннику присуща тяга к некой цели.
Он был удивлен. Не отсутствием цели, нет! Цель у сероликого имелась, неважно какая, но имелась; и он стремился к ней с редким упорством, достойным всяческих похвал. Но кроме цели не было ничего!
Сероликий убивал ваниров, не чувствуя ни ненависти к ним, ни отвращения, ни, тем более, жалости; человек, отгоняющий опахалом мух или прихлопнувший овода, испытывал бы больший гнев. Это изумило Аррака – что само по себе казалось достойным изумления, ибо Древний Дух не привык испытывать подобные чувства. Но Он знал, что на столь близком расстоянии не может ошибиться, хоть связные мысли великана и его конкретная цель оставались Ему недоступны. Вдобавок Он ощущал ярость, злобу и страх сражавшихся и умиравших ваниров. С ними все было в порядке; обычные эмоции стаи волков, которых потрошил полярный медведь.
Но серокожий был иным. Он дрался с равнодушием и спокойствием бессмертного духа, и Арраку удалось уловить лишь легкий оттенок презрения, с которым будущий Его Избранник крушил черепа и кости ваниров. Да и презрение это, и упорство, и несокрушимая уверенность в себе казались лишь отблеском чувств, а не самими чувствами; то был лишь дым над костром, что бушует в душе человеческой во время битвы.
Этот человек напомнил Арраку Ксальтотуна. Душа ахеронского чародея тоже была застывшей, холодной и полной презрения к праху земному, ничтожным людишкам, которых он мог отправить на Серые Равнины одним словом либо жестом. Правда, Ксальтотун делал это заклинаниями, а серокожий – своей огромной секирой, но разве в том суть? Ахеронец нравился Арраку, ибо цель его была величайшей из всех, какую мог преследовать смертный.
Власть!
Возможно, сероликий тоже стремился к власти? Возможно, из него удастся сотворить второго Ксальтотуна?
Но события развивались слишком стремительно, и Аррак не успел додумать эту мысль до конца. Бой на лестнице закончился, затем в дверях возникли две рослые фигуры, и в следующее мгновение в воздухе просвистел нож, пробивший шею Гор-Небсехта. Аррак, на время оглохнув и ослепнув, ринулся из своего закутка, проскользнул по запутанному лабиринту, где еще недавно обитал дух колдуна, преодолел нижние и верхние его этажи и вырвался на свободу из остывающего тела стигийца. Теперь ему предстояло совершить такое же путешествие, но в обратном порядке, и угнездиться на самом дне души своего нового Избранника.
* * *
Конан, ошеломленный, уставился на свой клинок.
Лезвие стигийского кинжала светилось прежним золотистым блеском и было таким же несокрушимым, как мгновение назад. В чем не составляло труда убедиться – он ткнул ножом гладкую поверхность алтаря, и камень раздался под острием подобно мягкому сыру.
Обман? – мелькнула мысль. Но кто его обманул? Гор-Небсехт? Или?..
Киммериец скрипнул зубами и выругался. Он был готов поставить свою печень против дырявого ведра с мочой черного верблюда, что клинок его проткнул глотку истинному Гор-Небсехту, и что истинный и неподдельный Гор-Небсехт захлебнулся кровью у его ног и сейчас лежал на полу, холодный и застывший, как зимняя равнина Ванахейма.
И дело заключалось не в том, что глаза его видели облик стигийца, настоящего стигийца, смуглого, черноволосого, с орлиным носом и тонкими бескровными губами. Нет, совсем не в том!
Стигиец, павший от его клинка, умел насылать чары! Чары, которые Конан ощутил на себе, – леденящий мороз и смертельный холод, способные обратить живого человека в камень. Это не было ни иллюзией, ни обманом! И Конан понимал, что спасла его лишь магическая сила обруча Дайомы; знание это являлось столь же точным, бесспорным и определенным, как и то, что солнце восходит на востоке, что трава зелена, вода мокра, а на деревьях летом распускаются листья.
Так кто же его обманул? Дайома, заколдовавшая нож? Так, что он мог без ущерба войти в дерево, камень и плоть человеческую, но покрывался ржавчиной, испив крови чародея? Об этом он знал лишь с ее слов… Возможно, надо проткнуть глотки десяти магам, чтоб этот клинок сломался? Или хватит одного, но одаренного великой колдовской силой? Одного, но настоящего чародея?
В том, что Гор-Небсехт – настоящий колдун, Конан не испытывал сомнений. Лишь опытный маг сумел бы обратить человека в камень, и лишь могучий чародей – не менее могущественный, чем старый друид Зартрикс! – смог бы остановить Идрайна.
Тут, вспомнив о големе, Конан бросил взгляд на лицо серокожего и поразился: слуга, выпрямившись во весь свой гигантский рост, взирал на него с неприкрытой ненавистью и каким-то странным торжеством. Жуткий огонь пылал в глазах Идрайна, губы кривились в презрительной усмешке, и физиономия уже не выглядела серой, блеклой и равнодушной, как мгновением раньше: она багровела, будто тягучую холодную влагу в жилах голема вдруг заменили жаркой человеческой кровью. Кровью, что ударяет в голову, приводит в ярость, порождает жажду убийства… Убийства не по приказу, а по собственному желанию и прихоти.
Идрайн поднял огромный топор и шагнул к своему бывшему господину.
* * *
Покинув остывающее тело Гор-Небсехта, Аррак, Дух Изменчивости, несколько ничтожных эонов времени парил в пространстве. Душа колдуна уже отлетела на Серые Равнины, а Он наслаждался краткими мгновеньями полной свободы, пытаясь одновременно нащупать ауру своего нового Избранника. Лишенный чувств, присущих человеческому разуму и телу, Он был слепым и глухим до обретения плотского облика, однако мог ощущать эманации жизни, пульсировавшие вокруг. Одна из них напоминала грязный пересыхающий ручей, мерзкую сточную канаву, из коей не пожелал бы испить даже последний из злодеев, даже ничтожный нищий, томимый смертельной жаждой. Аррак безошибочно определил, что сия источавшая зловоние аура принадлежит киммерийцу. Тот, вероятно, являлся наемным убийцей, омерзительным и трусливым ублюдком, готовым за пару монет резать глотки беззащитным женщинам, детям и старикам. Не то что бы жизнь или смерть женщин, детей и стариков волновала Аррака, но Он знал, что воистину великий никогда не унизится до дешевого убийства; великих интересуют не мешки с монетами, а власть, и цена их деяний не измеряется деньгами.
Нет, этот жалкий киммериец не мог стать новым Избранником – в чем Аррак не сомневался и прежде. А потому Он устремился к сероликому, чья аура, источавшая холодную силу, притягивала Его словно магнитом.
Неощутимой тенью Он скользнул в его сознание, в разум, который является преддверием души. Он готовился увидеть привычную картину – многоэтажный запутанный лабиринт с просторными парадными залами, широкими коридорами, полутемными камерами и погруженными в вечный мрак каморками. Он ожидал обнаружить там все то же, что таилось в сотнях человеческих душ, служивших Ему вместилищем на протяжении тысячелетий: страсть к богатству и власти, жестокость и хитрость, гордыню, самомнение, отвагу и горы сундуков, в которых сложены воспоминанья – память о перенесенных обидах, о днях торжеств и поражений, о муках зависти, ревности, любви, радости и горе. Он рассчитывал нырнуть в кривые переходы и узкие тоннели, погрузиться в глубокие шахты, где гнездилось все смутное и туманное, полузабытое и тайное, влиявшее на человеческие побуждения, желания и мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Возможно, Гор-Небсехт стоял в шеренге воинов-ванов и, скрывая под забралом шлема свой преображенный лик, подсмеивался над киммерийцем? Над глупым киммерийцем, который через мгновение всадит нож в подменыша?
Пусть перебьет их всех, – решил Конан, глядя на падавших под ударами Идрайна ваниров. Пусть перебьет всех, кого сможет, ибо секира голема бессильна перед плотью колдуна… Тут и обнаружится правда! Тут и станет ясно, в кого метать клинок – в того, кто поджидает в башне, или в того, кто сражается сейчас на ступенях.
Он стиснул губы и замер. Лезвие ножа холодило его ладонь, на литой рукояти сверкали камни – два крупных ало-красных рубина, обрамленных фиолетовыми аметистами. Перед ним на лестнице ворочалась, стонала и звенела металлом бесформенная окровавленная груда; в ней перемешались тела мертвых и живых, разбитые щиты, переломанные копья, секиры с разрубленными топорищами, помятые, сбитые с голов шлемы и клочья шкур от ванирских плащей. Ни один из ванов не отступил; по сути дела, они были столь же дикими, как пикты, и не боялись смерти. Особенно эти изгнанники и отщепенцы, для которых жизнь значила так немного, ибо была она вечным заключением в угрюмых стенах Кро Ганбора и вечным трепетом перед его владыкой. Что же касается колдовских чар, то их ваниры страшились куда больше, чем гибели в бою.
Клинок не успел согреться в ладони Конана, как все было кончено. Полсотни изуродованных трупов валялось на ступенях широкой лестницы; ни один ванир не шевелился, не подавал признаков жизни. И не было сомнений, что секира Идрайна положила предел последним воинам Гор-Небсехта – тела их, обезглавленные или разрубленные напополам, не оживил бы даже сам великий Митра.
Выходит, колдуна среди них нет, решил Конан и, повернувшись к открытой двери, прыжками ринулся вперед. Клинок трепетал в его руке, словно частица золотистой молнии, огненной, испепеляющей, грозной. Идрайн, залитый кровью от подошв сапог до серых бровей, мчался за своим господином, потрясая секирой.
Они проскочили арку и небольшой коридор за ней; вторая дверь тоже была распахнута, будто ждала, когда дорогие гости шагнут через порог, чтобы согреться у жаркого очага и сесть за накрытый к пиру стол. Но в огромном зале не было ни тепла, ни очагов, ни блюд с мясом, ни кувшинов с вином.
Перед Конаном открылся просторный сумрачный чертог, почти пустой, если не считать кубического каменного возвышения, занимавшего его середину. Этот куб, высеченный из глыбы черного гранита, напомнил киммерийцу жертвенники Великого Змея, виденные им некогда в Луксуре и Птейоне, стигийском городе мертвых. Перед алтарем, угрожающе вскинув руки, стоял человек в меховой мантии, с длинными распущенными волосами; его темная грива резко выделялась на желтовато-белой шкуре полярного медведя, прикрывавшей плечи. Был человек высоким и стройным, с обычной для стигийцев кожей цвета старого янтаря; орлиный нос с широкими ноздрями нависал над тонкогубым ртом, щеки и виски высокого лба казались чуть впалыми, раздвоенный крепкий подбородок говорил о внутренней силе и уверенности в себе. Пожалуй, его можно было бы счесть красивым, если б не холодный и высокомерный взгляд широко расставленных глаз, и не кустистые грозно сдвинутые брови.
Рука киммерийца взметнулась, и, одновременно с блеском прорезавшего воздух ножа, колдун выкрикнул несколько слов. «Да будут члены твои камнем…» – успел разобрать Конан, чувствуя, как ледяной холод охватывает его.
Он зашатался, едва не потеряв сознание, но вдруг лоб, виски и затылок обвила раскаленная змея, стиснула голову, посылая волны нестерпимого жара; они покатились вниз, к плечам и к сердцу, добрались до кончиков пальцев, согрели колени. Холод мгновенно отступил; Конан, все еще ощущавший слабость в ногах, направился к черному алтарю и оперся о каменный куб рукой.
У ног его распростерлось тело колдуна с пробитым горлом, а на пороге, вскинув тускло блистающую секиру, огромной серой статуей застыл Идрайн – такой же мертвый, как сраженный колдовским оружием владыка Кро Ганбора. Пожалуй, еще мертвее; зрачки колдуна пока что мерцали угасающим огнем, а Идрайн казался безжизненным, как скала, как тот неведомый камень, гранит или базальт, одаривший голема плотью.
Конан склонился над телом Гор-Небсехта и выдернул свой клинок. Хлынула кровь, глаза чародея потухли; Идрайн зашевелился и с тяжким вздохом опустил секиру. Ее лезвие звонко лязгнуло о камень.
* * *
Серокожий был великолепен!
Еще пребывая в теле Гор-Небсехта, Аррак послал гиганту приказ и убедился в его восприимчивости: все стражи-ваниры были перебиты в мгновение ока.
Великолепно! Жестокий, сильный, решительный, равнодушный к женским чарам, холодный, не знающий жалости… Нет, сероликий исполин бесспорно превосходил рыжего Эйрима, сколько бы счастья и удачи не отпустила судьба вождю западных ванов. Кстати, размышлял Аррак, исследуя ауру своего нового Избранника, удаче Эйрима через пару дней придет конец; серокожий убьет его, захватит усадьбу и корабли, подчинит себе людей. Это явилось бы вполне естественным и закономерным деянием, ибо крепость Эйрима и его дружина были сильнейшими на побережье; а значит, овладев ими, серокожий сразу получал и запасы, и боевые ладьи, и войско. Пусть небольшое, две-три сотни человек, но для начала хватит; многие покорители мира начинали с еще меньшего.
Пока гигант рубил на лестнице ваниров, Аррак пытался воспринять его эманации, неясные и туманные, как всегда бывает у людей; Дух Изменчивости no-прежнему жаждал убедиться, что Его Избраннику присуща тяга к некой цели.
Он был удивлен. Не отсутствием цели, нет! Цель у сероликого имелась, неважно какая, но имелась; и он стремился к ней с редким упорством, достойным всяческих похвал. Но кроме цели не было ничего!
Сероликий убивал ваниров, не чувствуя ни ненависти к ним, ни отвращения, ни, тем более, жалости; человек, отгоняющий опахалом мух или прихлопнувший овода, испытывал бы больший гнев. Это изумило Аррака – что само по себе казалось достойным изумления, ибо Древний Дух не привык испытывать подобные чувства. Но Он знал, что на столь близком расстоянии не может ошибиться, хоть связные мысли великана и его конкретная цель оставались Ему недоступны. Вдобавок Он ощущал ярость, злобу и страх сражавшихся и умиравших ваниров. С ними все было в порядке; обычные эмоции стаи волков, которых потрошил полярный медведь.
Но серокожий был иным. Он дрался с равнодушием и спокойствием бессмертного духа, и Арраку удалось уловить лишь легкий оттенок презрения, с которым будущий Его Избранник крушил черепа и кости ваниров. Да и презрение это, и упорство, и несокрушимая уверенность в себе казались лишь отблеском чувств, а не самими чувствами; то был лишь дым над костром, что бушует в душе человеческой во время битвы.
Этот человек напомнил Арраку Ксальтотуна. Душа ахеронского чародея тоже была застывшей, холодной и полной презрения к праху земному, ничтожным людишкам, которых он мог отправить на Серые Равнины одним словом либо жестом. Правда, Ксальтотун делал это заклинаниями, а серокожий – своей огромной секирой, но разве в том суть? Ахеронец нравился Арраку, ибо цель его была величайшей из всех, какую мог преследовать смертный.
Власть!
Возможно, сероликий тоже стремился к власти? Возможно, из него удастся сотворить второго Ксальтотуна?
Но события развивались слишком стремительно, и Аррак не успел додумать эту мысль до конца. Бой на лестнице закончился, затем в дверях возникли две рослые фигуры, и в следующее мгновение в воздухе просвистел нож, пробивший шею Гор-Небсехта. Аррак, на время оглохнув и ослепнув, ринулся из своего закутка, проскользнул по запутанному лабиринту, где еще недавно обитал дух колдуна, преодолел нижние и верхние его этажи и вырвался на свободу из остывающего тела стигийца. Теперь ему предстояло совершить такое же путешествие, но в обратном порядке, и угнездиться на самом дне души своего нового Избранника.
* * *
Конан, ошеломленный, уставился на свой клинок.
Лезвие стигийского кинжала светилось прежним золотистым блеском и было таким же несокрушимым, как мгновение назад. В чем не составляло труда убедиться – он ткнул ножом гладкую поверхность алтаря, и камень раздался под острием подобно мягкому сыру.
Обман? – мелькнула мысль. Но кто его обманул? Гор-Небсехт? Или?..
Киммериец скрипнул зубами и выругался. Он был готов поставить свою печень против дырявого ведра с мочой черного верблюда, что клинок его проткнул глотку истинному Гор-Небсехту, и что истинный и неподдельный Гор-Небсехт захлебнулся кровью у его ног и сейчас лежал на полу, холодный и застывший, как зимняя равнина Ванахейма.
И дело заключалось не в том, что глаза его видели облик стигийца, настоящего стигийца, смуглого, черноволосого, с орлиным носом и тонкими бескровными губами. Нет, совсем не в том!
Стигиец, павший от его клинка, умел насылать чары! Чары, которые Конан ощутил на себе, – леденящий мороз и смертельный холод, способные обратить живого человека в камень. Это не было ни иллюзией, ни обманом! И Конан понимал, что спасла его лишь магическая сила обруча Дайомы; знание это являлось столь же точным, бесспорным и определенным, как и то, что солнце восходит на востоке, что трава зелена, вода мокра, а на деревьях летом распускаются листья.
Так кто же его обманул? Дайома, заколдовавшая нож? Так, что он мог без ущерба войти в дерево, камень и плоть человеческую, но покрывался ржавчиной, испив крови чародея? Об этом он знал лишь с ее слов… Возможно, надо проткнуть глотки десяти магам, чтоб этот клинок сломался? Или хватит одного, но одаренного великой колдовской силой? Одного, но настоящего чародея?
В том, что Гор-Небсехт – настоящий колдун, Конан не испытывал сомнений. Лишь опытный маг сумел бы обратить человека в камень, и лишь могучий чародей – не менее могущественный, чем старый друид Зартрикс! – смог бы остановить Идрайна.
Тут, вспомнив о големе, Конан бросил взгляд на лицо серокожего и поразился: слуга, выпрямившись во весь свой гигантский рост, взирал на него с неприкрытой ненавистью и каким-то странным торжеством. Жуткий огонь пылал в глазах Идрайна, губы кривились в презрительной усмешке, и физиономия уже не выглядела серой, блеклой и равнодушной, как мгновением раньше: она багровела, будто тягучую холодную влагу в жилах голема вдруг заменили жаркой человеческой кровью. Кровью, что ударяет в голову, приводит в ярость, порождает жажду убийства… Убийства не по приказу, а по собственному желанию и прихоти.
Идрайн поднял огромный топор и шагнул к своему бывшему господину.
* * *
Покинув остывающее тело Гор-Небсехта, Аррак, Дух Изменчивости, несколько ничтожных эонов времени парил в пространстве. Душа колдуна уже отлетела на Серые Равнины, а Он наслаждался краткими мгновеньями полной свободы, пытаясь одновременно нащупать ауру своего нового Избранника. Лишенный чувств, присущих человеческому разуму и телу, Он был слепым и глухим до обретения плотского облика, однако мог ощущать эманации жизни, пульсировавшие вокруг. Одна из них напоминала грязный пересыхающий ручей, мерзкую сточную канаву, из коей не пожелал бы испить даже последний из злодеев, даже ничтожный нищий, томимый смертельной жаждой. Аррак безошибочно определил, что сия источавшая зловоние аура принадлежит киммерийцу. Тот, вероятно, являлся наемным убийцей, омерзительным и трусливым ублюдком, готовым за пару монет резать глотки беззащитным женщинам, детям и старикам. Не то что бы жизнь или смерть женщин, детей и стариков волновала Аррака, но Он знал, что воистину великий никогда не унизится до дешевого убийства; великих интересуют не мешки с монетами, а власть, и цена их деяний не измеряется деньгами.
Нет, этот жалкий киммериец не мог стать новым Избранником – в чем Аррак не сомневался и прежде. А потому Он устремился к сероликому, чья аура, источавшая холодную силу, притягивала Его словно магнитом.
Неощутимой тенью Он скользнул в его сознание, в разум, который является преддверием души. Он готовился увидеть привычную картину – многоэтажный запутанный лабиринт с просторными парадными залами, широкими коридорами, полутемными камерами и погруженными в вечный мрак каморками. Он ожидал обнаружить там все то же, что таилось в сотнях человеческих душ, служивших Ему вместилищем на протяжении тысячелетий: страсть к богатству и власти, жестокость и хитрость, гордыню, самомнение, отвагу и горы сундуков, в которых сложены воспоминанья – память о перенесенных обидах, о днях торжеств и поражений, о муках зависти, ревности, любви, радости и горе. Он рассчитывал нырнуть в кривые переходы и узкие тоннели, погрузиться в глубокие шахты, где гнездилось все смутное и туманное, полузабытое и тайное, влиявшее на человеческие побуждения, желания и мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44