«Нет!» – и повернул направо. Там, на углу Этвуд и Луис, стояла Флокс, уперев руки в бока. Она резко развернулась и пошла прочь. Я кинулся следом, окликая ее по имени. Только на авеню я поймал ее за локоть.
– Эй! – Это было единственное, что пришло мне на ум.
Мы долго смотрели друг на друга. Она не плакала.
– Какая же я дура, – произнесла она. – Полная дура. Идиотка. Ничего не говори. Заткнись. Возвращайся, откуда пришел. Дура.
Мы повернулись в сторону Артура, который как раз подходил к нам. Он старался выглядеть серьезным, но это было напускное: я заметил, как блестят и смеются его глаза.
– Я ненавижу вас обоих, – прошептала она.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я.
Вместо ответа она уставилась на подошедшего Артура. Так они и смотрели друг на друга: Флокс – зло, Артур – уклончиво, переводя взгляд с нее на асфальт у своих ботинок и обратно.
– Я тут подумал, а не купить ли мне лаймового шербета, – нашелся он наконец.
– Неплохая мысль, – подхватил я. – Пойдемте вместе и купим лаймового шербета.
– Нет! – воскликнула Флокс. – Я никуда не пойду с тобой, Артур. – Она выпрямилась и расправила плечи. Ее глаза горели высокомерием, достойным Вивьен Ли. – Арт, пожалуйста, пойдем со мной. Я не буду повторять этой своей просьбы дважды.
Я посмотрел на Артура, который холодно пожал плечами.
– Ладно, ладно, – пробормотал я. Люди на тротуаре оборачивались на нас. – Хватит. Прекратите. Ясно? Мы ведь можем все это прекратить? Договорились? Давайте разберемся в этом раз и навсегда. – Я удивился тому, что еще могу говорить. И повернулся к Артуру: – Артур, я люблю Флокс. – Потом я повернулся к Флокс: – Флокс, я люблю Артура. Нам придется научиться жить вместе. Мы сможем.
– Чушь, – бросила Флокс, сверкнув зубами.
– Она права, – согласился Артур.
– Я ненавижу тебя, Артур Леконт, – заявила она и развернулась. Она была атавистична и восхитительна в гневе. Растопыренные пальцы, горящие щеки… – Я никогда тебе этого не прощу.
– Ты еще будешь меня благодарить.
– О чем идет речь? – спросил я.
– Арт, пойдем со мной.
– Валяй, – обронил Артур.
– Я позвоню тебе.
– Да ладно! – отмахнулся Артур. – Чего уж. Не стоит беспокоиться.
Мы с Флокс пошли прочь, молча, не разбирая пути. Смеркалось. Громада «Храма знаний» разбрасывала вокруг себя мощные снопы лучей. Это было похоже на эмблему киностудии «Двадцатый век – Фокс». Я взял Флокс за руку, но она постепенно высвободила пальцы, и мы шли, разделенные ветром.
– Он что, сказал тебе, что мы сегодня ужинаем вместе?
– Почему ты мне солгал?
Она взяла меня за руку, приподняла ее, потом отбросила в сторону, как пустую бутылку.
– Почему?
– Как ты узнала?
– Просто знала, и все, – отрезала она.
– Тебе сказал Артур.
– Неужели ты считаешь меня дурочкой? – Она забежала на несколько шагов вперед и повернулась ко мне, волосы ее разметало в разные стороны.
Мы дошли до моста Шинли-Парк, гудевшего под колесами машин. Здание Фабрики по Производству Облаков выделялось на фоне неба чернильно-черным силуэтом.
– Мне не нужно было подсказок Артура. Я все поняла, когда получила розы.
– Я купил розы…
– Да ладно, проехали, – скривилась она. – Я не хочу ничего слышать. Ты все равно обманешь меня. Глупый врунишка. – Она отвернулась.
– …еще до того, как узнал, что буду ужинать с Артуром. – Каждый раз, когда я упоминал имя Артура, в памяти всплывали его слова: «Не стоит беспокоиться» – и мне становилось плохо. Мне казалось, что я заглядываю в пропасть. Теперь нее, когда Флокс уходила прочь, по другую сторону от меня земля дала еще одну трещину и разверзлась прямо на моих глазах. Я представил, что через секунду у меня не останется опоры под ногами, и впервые в жизни мне понадобились крылья, которых нет ни у кого из нас. Когда Флокс, поглощенная тьмой на мосту, перешла его, фигура ее вновь промелькнула в потоке фонарного света. Юбка, шарф и белые ноги. Потом вокруг нее сомкнулся парк.
19. Великий Пи
– Бехштейн.
Темнота.
– Бехштейн.
Свет.
– Бехштейн.
– Привет. Что… ох…
Заполнив дверной проем, из хаоса кровавого сумрака возник огромный силуэт мужчины, державшего руки на бедрах. Когда он поднял черную руку, красные лучи двинулись вокруг нее, как лопасти вентилятора.
– Господи! – Я моргнул и приподнялся на локте. – Слава богу, это не кадр из фильма Серджио Леоне.
– Бах!
– Кажется, я уснул. Который час?
– Ночь на дворе, – сказал Кливленд. Он подошел ближе и уселся на подлокотник дивана возле моих ног. Из кармана его куртки торчал край книги в бумажной обложке. В руках он держал белый конверт. – Посмотри-ка, ты весь вспотел, – добавил он. Широко и сипло вздохнув, он откинулся назад, к стене, и похлопал себя по толстому животу. – Что у тебя есть пожрать?
Я развернулся и сел. В ушах у меня зазвенел смех Артура, и я понял, что видел его во сне.
– Наверное, найдется что-нибудь для сэндвича с сыром, – сообразил я. Потом встал и заковылял к холодильнику. Я с трудом стоял на ногах. Все тело болело. – А может, еще завалялась пара оливок.
– Оливки? Замечательно. – Он прикурил сигарету. – Болеешь?
– Не думаю. Нет. – Ханна, девчушка, живущая по соседству, снова разучивала «К Элизе». В моих похотливых видениях тоже звучала фортепьянная музыка. – Сейчас сделаю тебе сэндвич. Э… чем занимаешься?
Я выбрался на кухню и достал все необходимое из холодильника. Из него повеяло приятной прохладой.
– Да всяким разным. Боюсь, делами Пуна. Бех-штейн, это лежало возле твоей двери, – сообщил Кливленд, вваливаясь на кухню следом за мной. Он протянул мне конверт, на который я обратил внимание с самого начала. На нем детским почерком Флокс было написано мое имя. Больше ничего – ни штампа, ни адреса. Сердце мое вдруг бешено дернулось – скачок и падение. Что-то в этом роде.
– А, это от Флокс, – пробормотал я. – Ну да… – Да…
– Ну…
– Да. – Он ухмыльнулся. – Черт тебя возьми, Бехштейн, ты собираешься его читать?
– Да, конечно. В смысле, почему бы нет? Ты не будешь возражать… – промямлил я, указывая на недоделанный сэндвич.
– Конечно. Так, что тут у нас? А, хлеб, замечательно. Великолепно. Что, только горбушки? Ладно, и так хорошо. Люблю горбушки. Хлеб и сыр, оранжевый американский сыр – замечательно, то, что нужно. А ты минималист, я смотрю. Валяй читай. – Он отвернулся от меня и сосредоточил внимание на еде.
Я вышел из кухни с конвертом в руках, стараясь не гадать, что там может быть внутри, открыл его и вынул письмо на двух страницах. Оно было написано от руки темно-фиолетовыми чернилами на светло-фиолетовой почтовой бумаге с ее монограммой PLU. «Прошедшее время от plaire», – любила говорить она. Ее второе имя было Урсула. Пару мгновений, прежде чем я взял себя в руки, глаза слепо скользили по бумаге, и слова «секс», «мать» и «ужасный» зацепили мой взгляд, как жалкие узники колючего нагромождения абзацев. Я заставил себя вернуться к началу.
Арт, я никогда не писала тебе и сейчас чувствую себя странно. Я думаю, мне будет трудно писать тебе, и стараюсь разобраться почему. Может, потому, что я знаю, как ты умен, и не хочу, чтобы ты читал написанное мной – ты можешь отнестись к нему слишком уж критически. А может, и потому еще, что я чувствую себя напыщенной и скованной, когда пытаюсь выразить свои мысли и чувства на бумаге. Я боюсь, что выстрою слишком длинную фразу или неверно употреблю слово. И мне мешает еще одно: раньше все, что я хотела сказать тебе, я могла сказать прямо в лицо. Ведь так и должно быть, правда? В писании писем есть что-то неестественное. Тем не менее я должна тебе кое-что сказать, и, поскольку я больше не увижусь с тобой, мне остается сделать это в письме.
Ты, наверное, думаешь, что я злюсь на тебя, и ты прав. Я в ярости. Так со мной еще никто не поступал. Разное было, но чтобы так странно и ужасно… Арт, я была так близка тебе, мы занимались сексом так страстно и говорили друг с другом так откровенно, как только могут это делать мужчина и женщина. Ты должен знать, что нынешние твои поступки вызывают во мне глубокое отвращение.
В моей памяти все время всплывает миллион песен «Супримс» (и не смей считать это глупостью!). «Остановись во имя любви» и тому подобное. Арт, как ты можешь заниматься сексом с мужчиной? Я знаю, что ты спал с Артуром уже потому, что я знаю Артура. Он не может без секса. Как-то он сказал, что умрет, если его тела не будут касаться мужские руки. Я точно помню это его высказывание.
Ах, как ты мог? Это так неестественно! Так неправильно, если вдуматься. Я хочу сказать: вдуматься по-настоящему, все взвесить. Разве это не нелепость? Во всем мире существует только одно место для твоего пениса, и оно внутри меня. Впрочем, это сейчас уже неважно. Я давно уже поняла, что ты каким-то образом зациклен на своей матери, но не думала, что это может быть настолько серьезно. Поверь моим словам, Арт, потому что ты мне глубоко небезразличен. Тебе скоро понадобится помощь, и еще как (опытного психиатра).
Я все еще люблю тебя, но видеть больше не смогу. Ты говоришь, что любишь меня, но, пока ты встречаешься с Артуром, это не может быть правдой. Ты даже не понимаешь, как это меня расстраивает. Ты должен знать (уверена, что говорила тебе), что я не в первый раз влюбляюсь в слабого мужчину, который в итоге оказывается гомосексуалистом. Это ужасно. Ты тратишь уйму времени, стараясь защитить – не ревновать, нет, а уберечь – любимого мужчину от посягательств других женщин, чьи притязания, в конце концов, нормальны, а сюрпризы подкрадываются со спины. Это хуже всего.
Не звони мне больше, дорогой. Я люблю тебя. Надеюсь, что ты найдешь свое счастье. Прости за письмо. Я никогда не смогла бы сказать тебе это лично. Так будет легче. Позвони как-нибудь позже, может через пару лет. Когда все пройдет.
ФЛОКС
– Пошли посидим на крыльце, – предложил Кливленд, показывая в сторону двери указательным пальцем, на который была надета оливка без косточки. Кусок сыра в его сэндвиче толщиной был не меньше дюйма. – Тебе, похоже, не повредит свежий воздух, Бехштейн. По твоему виду не скажешь, что ты здоров.
– А? Да нет, нет. Так просто.
– А, ну раз просто, тогда другое дело.
– У меня выдался чертовски плохой вечер.
Мы сели на потрескавшиеся ступени, и я всерьез задумался, не болен ли в самом деле. Было уже почти восемь вечера. Я смутно помнил, как проснулся этим утром, как выходил в гостиную и ложился на диван. Похоже, я проспал семнадцать часов. Кливленд достал из кармана книгу и бросил ее мне на колени. Это было дешевое издание Эдгара По, побывавшее в разных руках, с изображением черепа и летучей мыши на обложке.
– «Десять новелл ужаса», – прочитал я вслух.
– Я тут перечитываю великого Пи, – произнес он, набив полный рот сыра. – Когда-то я от него тащился. А еще я думал, что в прошлой жизни был им. – Он приподнял гладкую челку, чтобы продемонстрировать мне мраморно-бледное чело По. – Ф-фух! Вот что я тебе скажу, Бехштейн, – начал он, подцепляя пальцем еще одну оливку и мастерски выстреливая ею прямо себе в рот. – Дьявольский Карл Пуники оказался путевым мужиком. Смеется он, правда, натужно, и денег тратит многовато, и по спине меня треплет слишком часто, но работать с ним можно.
– Как работать?
– Боюсь тебе сказать.
– Ох.
– Так что ты натворил прошлой ночью? – спросил он, кося глазом на помятое письмо в моих руках.
Я посмотрел на него. Он бормотал и жевал одновременно, не останавливаясь, чтобы проглотить пищу. Мне показалось, что он под кайфом. Обычная сосудистая сеточка на его лице, под глазами и на носу, стала еще заметнее. Розовые глазные белки, грязные волосы. С одной стороны, мне очень хотелось все ему рассказать, но меня останавливала его отстраненность от событий, его совместные делишки с Карлом Пуники, которые были явно хуже того, что он делал для Фрэнки Бризи. К тому же я боялся, что он станет надо мной смеяться или, того хуже, разозлится. Действительно, что же я натворил прошлой ночью!
– Да, я под кайфом и пью весь день напролет. Я с трудом держусь на ногах, – буркнул он. – Ясно?
– Так ты пришел потому, что в твоем холодильнике закончилась еда?
– Точно.
– А…
– Дурило. Я не поэтому пришел. Я пришел пообщаться.
– Правда?
– Конечно. – Он протянул руку и похлопал меня по бедру. Потом выдернул письмо из моих вялых пальцев. – Плохие новости?
– Не знаю. Все так запуталось.
– Можно?
– Нет. Брось, Кливленд. – Я потянулся за письмом, но Кливленд поднял листки над головой, так что мне их было не достать. – Не может быть, чтобы ты работал на этого урода Пуники. Мне нехорошо, да и тебе не лучше…
– Я в порядке. Послушай, Бехштейн, ты расстроен, у тебя что-то случилось. На, держи. – Он протянул мне письмо, похлопав им по моему колену. – Может, расскажешь хотя бы часть того, что там понаписано?
Маленькая соседка снова и снова играла Бетховена. Лицо Кливленда приняло очень искреннее, хотя и утомленное выражение. От привычной насмешливости остался лишь легкий след.
– Это письмо с требованием выкупа, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Эй! – Это было единственное, что пришло мне на ум.
Мы долго смотрели друг на друга. Она не плакала.
– Какая же я дура, – произнесла она. – Полная дура. Идиотка. Ничего не говори. Заткнись. Возвращайся, откуда пришел. Дура.
Мы повернулись в сторону Артура, который как раз подходил к нам. Он старался выглядеть серьезным, но это было напускное: я заметил, как блестят и смеются его глаза.
– Я ненавижу вас обоих, – прошептала она.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я.
Вместо ответа она уставилась на подошедшего Артура. Так они и смотрели друг на друга: Флокс – зло, Артур – уклончиво, переводя взгляд с нее на асфальт у своих ботинок и обратно.
– Я тут подумал, а не купить ли мне лаймового шербета, – нашелся он наконец.
– Неплохая мысль, – подхватил я. – Пойдемте вместе и купим лаймового шербета.
– Нет! – воскликнула Флокс. – Я никуда не пойду с тобой, Артур. – Она выпрямилась и расправила плечи. Ее глаза горели высокомерием, достойным Вивьен Ли. – Арт, пожалуйста, пойдем со мной. Я не буду повторять этой своей просьбы дважды.
Я посмотрел на Артура, который холодно пожал плечами.
– Ладно, ладно, – пробормотал я. Люди на тротуаре оборачивались на нас. – Хватит. Прекратите. Ясно? Мы ведь можем все это прекратить? Договорились? Давайте разберемся в этом раз и навсегда. – Я удивился тому, что еще могу говорить. И повернулся к Артуру: – Артур, я люблю Флокс. – Потом я повернулся к Флокс: – Флокс, я люблю Артура. Нам придется научиться жить вместе. Мы сможем.
– Чушь, – бросила Флокс, сверкнув зубами.
– Она права, – согласился Артур.
– Я ненавижу тебя, Артур Леконт, – заявила она и развернулась. Она была атавистична и восхитительна в гневе. Растопыренные пальцы, горящие щеки… – Я никогда тебе этого не прощу.
– Ты еще будешь меня благодарить.
– О чем идет речь? – спросил я.
– Арт, пойдем со мной.
– Валяй, – обронил Артур.
– Я позвоню тебе.
– Да ладно! – отмахнулся Артур. – Чего уж. Не стоит беспокоиться.
Мы с Флокс пошли прочь, молча, не разбирая пути. Смеркалось. Громада «Храма знаний» разбрасывала вокруг себя мощные снопы лучей. Это было похоже на эмблему киностудии «Двадцатый век – Фокс». Я взял Флокс за руку, но она постепенно высвободила пальцы, и мы шли, разделенные ветром.
– Он что, сказал тебе, что мы сегодня ужинаем вместе?
– Почему ты мне солгал?
Она взяла меня за руку, приподняла ее, потом отбросила в сторону, как пустую бутылку.
– Почему?
– Как ты узнала?
– Просто знала, и все, – отрезала она.
– Тебе сказал Артур.
– Неужели ты считаешь меня дурочкой? – Она забежала на несколько шагов вперед и повернулась ко мне, волосы ее разметало в разные стороны.
Мы дошли до моста Шинли-Парк, гудевшего под колесами машин. Здание Фабрики по Производству Облаков выделялось на фоне неба чернильно-черным силуэтом.
– Мне не нужно было подсказок Артура. Я все поняла, когда получила розы.
– Я купил розы…
– Да ладно, проехали, – скривилась она. – Я не хочу ничего слышать. Ты все равно обманешь меня. Глупый врунишка. – Она отвернулась.
– …еще до того, как узнал, что буду ужинать с Артуром. – Каждый раз, когда я упоминал имя Артура, в памяти всплывали его слова: «Не стоит беспокоиться» – и мне становилось плохо. Мне казалось, что я заглядываю в пропасть. Теперь нее, когда Флокс уходила прочь, по другую сторону от меня земля дала еще одну трещину и разверзлась прямо на моих глазах. Я представил, что через секунду у меня не останется опоры под ногами, и впервые в жизни мне понадобились крылья, которых нет ни у кого из нас. Когда Флокс, поглощенная тьмой на мосту, перешла его, фигура ее вновь промелькнула в потоке фонарного света. Юбка, шарф и белые ноги. Потом вокруг нее сомкнулся парк.
19. Великий Пи
– Бехштейн.
Темнота.
– Бехштейн.
Свет.
– Бехштейн.
– Привет. Что… ох…
Заполнив дверной проем, из хаоса кровавого сумрака возник огромный силуэт мужчины, державшего руки на бедрах. Когда он поднял черную руку, красные лучи двинулись вокруг нее, как лопасти вентилятора.
– Господи! – Я моргнул и приподнялся на локте. – Слава богу, это не кадр из фильма Серджио Леоне.
– Бах!
– Кажется, я уснул. Который час?
– Ночь на дворе, – сказал Кливленд. Он подошел ближе и уселся на подлокотник дивана возле моих ног. Из кармана его куртки торчал край книги в бумажной обложке. В руках он держал белый конверт. – Посмотри-ка, ты весь вспотел, – добавил он. Широко и сипло вздохнув, он откинулся назад, к стене, и похлопал себя по толстому животу. – Что у тебя есть пожрать?
Я развернулся и сел. В ушах у меня зазвенел смех Артура, и я понял, что видел его во сне.
– Наверное, найдется что-нибудь для сэндвича с сыром, – сообразил я. Потом встал и заковылял к холодильнику. Я с трудом стоял на ногах. Все тело болело. – А может, еще завалялась пара оливок.
– Оливки? Замечательно. – Он прикурил сигарету. – Болеешь?
– Не думаю. Нет. – Ханна, девчушка, живущая по соседству, снова разучивала «К Элизе». В моих похотливых видениях тоже звучала фортепьянная музыка. – Сейчас сделаю тебе сэндвич. Э… чем занимаешься?
Я выбрался на кухню и достал все необходимое из холодильника. Из него повеяло приятной прохладой.
– Да всяким разным. Боюсь, делами Пуна. Бех-штейн, это лежало возле твоей двери, – сообщил Кливленд, вваливаясь на кухню следом за мной. Он протянул мне конверт, на который я обратил внимание с самого начала. На нем детским почерком Флокс было написано мое имя. Больше ничего – ни штампа, ни адреса. Сердце мое вдруг бешено дернулось – скачок и падение. Что-то в этом роде.
– А, это от Флокс, – пробормотал я. – Ну да… – Да…
– Ну…
– Да. – Он ухмыльнулся. – Черт тебя возьми, Бехштейн, ты собираешься его читать?
– Да, конечно. В смысле, почему бы нет? Ты не будешь возражать… – промямлил я, указывая на недоделанный сэндвич.
– Конечно. Так, что тут у нас? А, хлеб, замечательно. Великолепно. Что, только горбушки? Ладно, и так хорошо. Люблю горбушки. Хлеб и сыр, оранжевый американский сыр – замечательно, то, что нужно. А ты минималист, я смотрю. Валяй читай. – Он отвернулся от меня и сосредоточил внимание на еде.
Я вышел из кухни с конвертом в руках, стараясь не гадать, что там может быть внутри, открыл его и вынул письмо на двух страницах. Оно было написано от руки темно-фиолетовыми чернилами на светло-фиолетовой почтовой бумаге с ее монограммой PLU. «Прошедшее время от plaire», – любила говорить она. Ее второе имя было Урсула. Пару мгновений, прежде чем я взял себя в руки, глаза слепо скользили по бумаге, и слова «секс», «мать» и «ужасный» зацепили мой взгляд, как жалкие узники колючего нагромождения абзацев. Я заставил себя вернуться к началу.
Арт, я никогда не писала тебе и сейчас чувствую себя странно. Я думаю, мне будет трудно писать тебе, и стараюсь разобраться почему. Может, потому, что я знаю, как ты умен, и не хочу, чтобы ты читал написанное мной – ты можешь отнестись к нему слишком уж критически. А может, и потому еще, что я чувствую себя напыщенной и скованной, когда пытаюсь выразить свои мысли и чувства на бумаге. Я боюсь, что выстрою слишком длинную фразу или неверно употреблю слово. И мне мешает еще одно: раньше все, что я хотела сказать тебе, я могла сказать прямо в лицо. Ведь так и должно быть, правда? В писании писем есть что-то неестественное. Тем не менее я должна тебе кое-что сказать, и, поскольку я больше не увижусь с тобой, мне остается сделать это в письме.
Ты, наверное, думаешь, что я злюсь на тебя, и ты прав. Я в ярости. Так со мной еще никто не поступал. Разное было, но чтобы так странно и ужасно… Арт, я была так близка тебе, мы занимались сексом так страстно и говорили друг с другом так откровенно, как только могут это делать мужчина и женщина. Ты должен знать, что нынешние твои поступки вызывают во мне глубокое отвращение.
В моей памяти все время всплывает миллион песен «Супримс» (и не смей считать это глупостью!). «Остановись во имя любви» и тому подобное. Арт, как ты можешь заниматься сексом с мужчиной? Я знаю, что ты спал с Артуром уже потому, что я знаю Артура. Он не может без секса. Как-то он сказал, что умрет, если его тела не будут касаться мужские руки. Я точно помню это его высказывание.
Ах, как ты мог? Это так неестественно! Так неправильно, если вдуматься. Я хочу сказать: вдуматься по-настоящему, все взвесить. Разве это не нелепость? Во всем мире существует только одно место для твоего пениса, и оно внутри меня. Впрочем, это сейчас уже неважно. Я давно уже поняла, что ты каким-то образом зациклен на своей матери, но не думала, что это может быть настолько серьезно. Поверь моим словам, Арт, потому что ты мне глубоко небезразличен. Тебе скоро понадобится помощь, и еще как (опытного психиатра).
Я все еще люблю тебя, но видеть больше не смогу. Ты говоришь, что любишь меня, но, пока ты встречаешься с Артуром, это не может быть правдой. Ты даже не понимаешь, как это меня расстраивает. Ты должен знать (уверена, что говорила тебе), что я не в первый раз влюбляюсь в слабого мужчину, который в итоге оказывается гомосексуалистом. Это ужасно. Ты тратишь уйму времени, стараясь защитить – не ревновать, нет, а уберечь – любимого мужчину от посягательств других женщин, чьи притязания, в конце концов, нормальны, а сюрпризы подкрадываются со спины. Это хуже всего.
Не звони мне больше, дорогой. Я люблю тебя. Надеюсь, что ты найдешь свое счастье. Прости за письмо. Я никогда не смогла бы сказать тебе это лично. Так будет легче. Позвони как-нибудь позже, может через пару лет. Когда все пройдет.
ФЛОКС
– Пошли посидим на крыльце, – предложил Кливленд, показывая в сторону двери указательным пальцем, на который была надета оливка без косточки. Кусок сыра в его сэндвиче толщиной был не меньше дюйма. – Тебе, похоже, не повредит свежий воздух, Бехштейн. По твоему виду не скажешь, что ты здоров.
– А? Да нет, нет. Так просто.
– А, ну раз просто, тогда другое дело.
– У меня выдался чертовски плохой вечер.
Мы сели на потрескавшиеся ступени, и я всерьез задумался, не болен ли в самом деле. Было уже почти восемь вечера. Я смутно помнил, как проснулся этим утром, как выходил в гостиную и ложился на диван. Похоже, я проспал семнадцать часов. Кливленд достал из кармана книгу и бросил ее мне на колени. Это было дешевое издание Эдгара По, побывавшее в разных руках, с изображением черепа и летучей мыши на обложке.
– «Десять новелл ужаса», – прочитал я вслух.
– Я тут перечитываю великого Пи, – произнес он, набив полный рот сыра. – Когда-то я от него тащился. А еще я думал, что в прошлой жизни был им. – Он приподнял гладкую челку, чтобы продемонстрировать мне мраморно-бледное чело По. – Ф-фух! Вот что я тебе скажу, Бехштейн, – начал он, подцепляя пальцем еще одну оливку и мастерски выстреливая ею прямо себе в рот. – Дьявольский Карл Пуники оказался путевым мужиком. Смеется он, правда, натужно, и денег тратит многовато, и по спине меня треплет слишком часто, но работать с ним можно.
– Как работать?
– Боюсь тебе сказать.
– Ох.
– Так что ты натворил прошлой ночью? – спросил он, кося глазом на помятое письмо в моих руках.
Я посмотрел на него. Он бормотал и жевал одновременно, не останавливаясь, чтобы проглотить пищу. Мне показалось, что он под кайфом. Обычная сосудистая сеточка на его лице, под глазами и на носу, стала еще заметнее. Розовые глазные белки, грязные волосы. С одной стороны, мне очень хотелось все ему рассказать, но меня останавливала его отстраненность от событий, его совместные делишки с Карлом Пуники, которые были явно хуже того, что он делал для Фрэнки Бризи. К тому же я боялся, что он станет надо мной смеяться или, того хуже, разозлится. Действительно, что же я натворил прошлой ночью!
– Да, я под кайфом и пью весь день напролет. Я с трудом держусь на ногах, – буркнул он. – Ясно?
– Так ты пришел потому, что в твоем холодильнике закончилась еда?
– Точно.
– А…
– Дурило. Я не поэтому пришел. Я пришел пообщаться.
– Правда?
– Конечно. – Он протянул руку и похлопал меня по бедру. Потом выдернул письмо из моих вялых пальцев. – Плохие новости?
– Не знаю. Все так запуталось.
– Можно?
– Нет. Брось, Кливленд. – Я потянулся за письмом, но Кливленд поднял листки над головой, так что мне их было не достать. – Не может быть, чтобы ты работал на этого урода Пуники. Мне нехорошо, да и тебе не лучше…
– Я в порядке. Послушай, Бехштейн, ты расстроен, у тебя что-то случилось. На, держи. – Он протянул мне письмо, похлопав им по моему колену. – Может, расскажешь хотя бы часть того, что там понаписано?
Маленькая соседка снова и снова играла Бетховена. Лицо Кливленда приняло очень искреннее, хотя и утомленное выражение. От привычной насмешливости остался лишь легкий след.
– Это письмо с требованием выкупа, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34