Мельчайшая, едва видимая песчинка
разлеталась с сотрясением, подобным грохоту пушечного выстрела. Щепотка
железных опилок на моих глазах опрокинула и раздробила в мельчайшие куски
огромную скалу, поднимавшуюся над вершинами вековых сосен. Окружавшие ее
деревья были изломаны в щепы и отброшены на расстояние в девятьсот, шагов.
Важно заметить, что радионит давал лишь начальный толчок к распаду атомов.
Его роль была сходна с той, какую играет зажженная спичка, поднесенная к
бочке с порохом. Из чего он состоял? Вот вопрос, который мне ставили сотни
раз! Те изобретатели, которые пожелают получить заработанные Гулом деньги,
пусть запомнят следующее. Радионит не был веществом в обычном смысле этого
слова. Он заключал продукты распада различных элементов, в том числе
радия, тория, свинца и золота. Сам Гул и его помощники часто употребляли
термины, принятые музыкантами, - они говорили о полной гамме радионита, об
его нижних и верхних тонах, о силе и полноте этой адской смеси. Радионит
"полной гаммы" невозможно было хранить ни в какой посуде, так как, приходя
с нею в соприкосновение, он сейчас же начинал свое действие.
Капсукас как-то объяснил мне, что весь изготовленный ими радионит был
неполным разрушителем, так как не содержал возбудителя атомной энергии
платины, из которой делались трубки для хранения смеси, но открывать
однажды наполненную трубку было в сто раз опаснее, чем бросить горящий
факел в склады пороха. Вырвавшийся наружу демон разрушения немедленно
взрывал окружающий воздух, взрывы эти распространялись все дальше и
дальше, подобно волнам на поверхности воды, и все кругом рушилось, таяло,
пылало и наконец исчезало в неизмеримых глубинах неба. Тот, кто получит в
своей лаборатории радионит, должен твердо помнить, что ему необходимо
уметь останавливать действие разрушителя, потому что в противном случае
изобретатель нечаянно может уничтожить всю нашу планету. Гул знал это
средство, но мне оно неизвестно, хотя по одному случайному замечанию
профессора я догадываюсь, что антирадионит был очень легким газом,
подобным аргону или гелию, который не поддавался действию этого сверхогня
и, выражаясь неточно, быстро "тушил" начавшееся извержение. У нас в
лаборатории всегда стояли высокие стальные цилиндры с этим газом.
Предосторожность эту я оценил только тогда, когда Гул объяснил мне, что
действие его разрушителя нарастает, подобно катящейся лавине: в первые две
минуты взрыв унес бы в космическое пространство только часть монастыря, но
через десять минут взлетел бы весь Тракай, через двадцать - Карпаты, а
через час - Кавказ, Урал и Алтай в виде светящейся пыли неслись бы за
пределами лунной орбиты. Через полтора часа земля была бы разметена по
всей солнечной системе, возвратившись в свое первобытное хаотическое
состояние. Угроза Варта сжечь мир совсем не была бессмысленной фразой
маньяка: радионит так же опасен для земли, как тлеющая лучина над пролитым
бензином. Насколько я понял Гула, он предполагал применять в артиллерии и
в качестве движущей силы не полную гамму радионита, а лишь те возбудители,
которые вызывали распад одного определенного вещества.
Вот все, что я знаю и могу сообщить об этом страшном изобретении. К
написанному в этой главе я не могу прибавить ни одного слова. Всякие
попытки принудить меня к этому будут совершенно бесполезны.
В течение нескольких дней наша жизнь протекала в каком-то оцепенении.
Смерть Варта стала мне казаться каким-то ужасным кошмаром, к воспоминанию
о котором мы часто возвращались, сидя в столовой. Изо всех своих новых
друзей я ближе всего сошелся с Капсукасом. Этот человек привлекал меня
своей необыкновенной душевной мягкостью и возвышенностью своих идей. Я не
знаю, был ли Капсукас религиозным, не знаю даже, исповедовал ли он
какую-нибудь религию, но в его внешности, в одухотворенном лице, в ясном и
чистом выражении глаз было нечто, заставлявшее невольно вспоминать о
людях, горевших пламенем веры.
- Зачем вам этот радионит, страшное орудие убийства и разрушения? -
спросил я его как-то, когда мы вдвоем сидели в сумрачной лаборатории,
озаренной красным светом углей, догоравших в горне древнего алхимика.
- Вы ошибаетесь, - ответил он. - Радионит не будет средством для
истребления людей. Это новая, неизмеримо могущественная сила, которая
совершенно изменит нашу жизнь. Война станет невозможной. Радионит
уничтожит бедность и нищету, потому что при его помощи человечество
извлечет в тысячи раз больше продуктов, чем добывает их теперь. Я иногда
как будто вижу этот новый мир, в котором нет слез и страданий. Машины
неизмеримой мощности превратят всю землю в цветущий сад, изменят климат и
рассеют ночной мрак. Миф о Прометее вновь воскреснет в двадцатом веке, но
- тот огонь, который мы теперь похитим у богов, не будет чадным дымящимся
факелом, который принес на землю древний титан, а действительным
божественным пламенем, способным согреть и осветить все человечество. Вы
мне не верите! - продолжал он с волнением. - Но ведь пора, давно пора!..
Все человечество чего-то ждет. Это тяжелое чувство ожидания одинаково
свойственно теперь и бедняку в жалкой грязной хижине и миллионеру. Мир
живет как будто бы все более и более напряженной жизнью, но сердце его
устало, износилось, и все чаще людей охватывает отчаяние в том, нужна ли
вся эта безмерно давящая культура, которую поддерживают миллионы живых
кариатид. Наука освободит человечество, и ревнивая природа напрасно
сторожит от нее тайну свободы, силы и счастья. Я, не задумываясь, отдал бы
свою жизнь, если бы она понадобилась для нового открытия радионита. Варт
погиб, как мученик, но я знаю, что никто из нас не отступил бы перед такой
смертью, лишь бы довести дело до конца.
В эту минуту мне почему-то показалось, что Капсукас даже завидовал
своему погибшему товарищу. Циранкевич видел в радионите только средство
для ведения войны. Он не скрывал своего насмешливого отношения ко взглядам
Капсукаса, и между ними часто возникали упорные споры. Впрочем, оттого ли,
что они давно знали доводы и возражения друг друга, иди вследствие
осознанной ими невозможности прийти к соглашению, диспуты эти велись таким
образом, что каждый ученый, не возражая противнику, развивал лишь свои
собственные планы с применением радионита.
Циранкевич раскладывал перед собой карту Европы и отмечал на границе
Польши и Германии те места, где произойдут первые битвы. Он подробнейшим
образом перечислял дивизии, корпуса, переводил их с одного фронта на
другой и все дальше и дальше, по направлению к Берлину, двигал польскую
армию. По его мнению, при помощи нового разрушителя, вся кампания должна
была окончиться в три недели. Одержав окончательную победу, разгромив все
немецкие силы, начинал развивать планы новых походов и завоеваний. Во все
концы земного шара радионит нес великое разрушение, и все народы, действуя
то в союзе с Польшей, то против нее, втягивались в страшный водоворот
войны.
- Это будет прекрасно, - повторял Циранкевич, - прекрасно и
величественно! Главное сражение, например, разыгрывается где-нибудь в
Китае. Вообразите себе армию в сто миллионов человек, и против нее нашу
скорострельную артиллерию, которая будет громить фланги и центр этих
несметных полчищ и сносить без остатка их укрепления.
Он умолкал и быстрыми шагами начинал ходить по комнате, воображая
себя, вероятно, в центре этой необозримой битвы. И тогда слышался голос
Капсукаса:
- Исчезнет проклятие, тяготеющее над человечеством и заставляющее его
от колыбели до могилы работать из-за куска хлеба. Братство людей и народов
уничтожит всю накопившуюся злобу и ненависть, радионит очистит мир, как
тот огонь, о котором говорится в Библии. Все, что есть лучшего у
современного человека, является пока только смутно сознаваемой
возможностью. Рай не сзади нас, а впереди. Входы его, может быть, и
охраняются, но наш радионит разрушит все преграды!
Гул никогда не вмешивался в эти споры. Для него существовала только
наука, и когда он уставал от своих вычислений, измерений и опытов, то
предпочитал всему остроумную болтовню за стаканом вина. В такие минуты он
походил на веселого легкомысленного студента, готового поддержать каждую
шутку.
Одна из таких шуток окончилась самым неожиданным образом. Как-то мы
засиделись в столовой дольше обычного, может быть, потому, что ночь была
ненастная, бурная, и никому не хотелось слушать у себя в комнате печальную
музыку ветра, метавшегося по всему зданию. Я обратил внимание Гула на
портрет старого аббата.
- Глаза монаха кажутся иногда живыми. Вы не замечаете, что их
выражение меняется?
Гул засмеялся.
- В конце концов мы все поверим здесь во всякую чертовщину! Меняются
не его, а ваши глаза, и все чудо можно объяснить двумя-тремя стаканами
выпитого вина.
- Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, что никто не мог бы
сегодня выдержать его взгляда в течение пяти минут.
Портрет помещался против меня и хотя едва выступал из сумрака
огромной комнаты, я все время испытывал такое чувство, как будто на меня
из мрака устремлен чей-то пристальный взгляд.
- А вот мы сейчас попробуем! - ответил Гул. - Осветите лицо этого
страшного старика.
Профессор быстро поднялся со своего места и, сделав несколько шагов
по направлению к портрету, остановился. В лучах электрического света слабо
поблескивала вытертая позолота на рамке, чуть заметно выступали сухие
очертания пожелтевшего лица, но глаза, казалось, блестели и со странной
пытливостью смотрели на Гула.
- Не делайте этого! - сказал я, вдруг чего-то испугавшись и чувствуя,
как дрожит моя рука, поддерживавшая фонарь.
- Что за вздор! - весело ответил профессор и продолжал, обращаясь к
портрету:
- Ну-с, почтенный отец-бернардинец, смотрите на меня с такой злобой,
на какую только бы вы были способны при жизни!
Я мог поклясться, что глаза портрета обратились к Гулу.
Профессор постоял минуту и вдруг, закрыв лицо руками, вскрикнул:
- Боже мой!.. Он... Ах! - он зажмурил глаза. - Они живые!
Мы все, не разбираясь в смысле этих слов, бросились к портрету. Глаз
не было! На их месте чернели, как у черепа, два глубоких отверстия.
- Что это: призрак, галлюцинация или, может быть, мы все сошли с ума?
- сказал Гул слабым голосом, наливая себе стакан вина.
Циранкевич схватил со стола нож и одним взмахом разрезал холст. За
ним - пустота! На пыльном полу узкого прохода ясно отпечатались следы
босых ног.
- Тут кто-то стоял, - вымолвил Капсукас. - И этот человек смотрел на
нас через отверстие, которое он проделал на месте глаз у портрета. Вот,
смотрите!
Капсукас указал на отогнутые треугольные кусочки потемневшего холста.
Маленькие надрезы были сделаны так искусно, что, закрыв отверстие, мы в
четырех шагах не могли заметить никаких повреждений картины.
- Завтра надо осмотреть весь этот проход, - сказал Гул, все еще
бледный от волнения. - Впрочем, я наверное знаю, что мы ничего и никого не
найдем в этих стенах, похожих на пчелиные соты. Просто невероятно, -
продолжал он, внимательно осматривая под галереи, - какую уйму труда
затрачивали древние и новые строители этого здания, чтобы всюду иметь уши
и глаза, следить за грехом и добродетелью, окружать каждого брата
невидимой сетью. Здесь уловляли души, и, видимо, работа эта была
чрезвычайно трудная! Ну, пойдемте. С этого дня мы будем обедать в моем
кабинете. Поспешите. Циранкевич закончил работу с гелием и аргоном. Нам
пора уезжать. Я начинаю нервничать и, кажется, скоро дойду до такого
умственного падения, что стану верить в приметы и предчувствия.
- Желал бы я знать, что это за человек, - задумчиво произнес
Циранкевич. - И что ему от нас надо?
- Я догадываюсь, что ему нужно, - ответил Гул, останавливаясь на
пороге своей комнаты. - Он заботится о спасении наших душ. Берегитесь его,
господа!
С этими словами профессор запер за собой дверь.
На другой день дождь перестал. Светило яркое солнце, но мощный ветер
широкими взмахами несся по равнине, пригибая деревья, опрокидывая
изгороди, и с яростным шумом прибоя обрушивался на все непреодолимые
препятствия. Я сидел в своей комнате за книгой, когда вдруг услыхал
отчаянный крик Гинтараса. Он кричал где-то на дворе, у подножья главной
башни. Я бросился вниз, и первое, что увидел, выбежав на залитый солнцем
двор, был распростертый на лужайке труп Капсукаса.
1 2 3 4 5 6 7 8