– Нахапал Гувернер от Неньки-Украины, – завистливо проворчал Гальченко.
Штельвельд ему не ответил, но в душе согласился: Гувернер действительно умудрился постепенно перетянуть к себе в Майорат все ценное, что осталось от прежней вороватой власти, от оружия до лучших картин из городских музеев, и теперь все это тщательно охранялось – границы Майората были «на замке» в полном смысле этого слова.
– Даже язык тут свой, – вспомнил Штельвельд.
Они как раз проезжали мимо внушительного здания Института русско-украинского языка. Гувернер-Майор учредил этот язык на манер сербскохорватского, чтобы, как говорилось в указе, «учесть особенности местного говора и раз и навсегда пресечь спекуляции и конфликты на языковой почве». Насколько знал Штельвельд, эти особенности составляли какой-нибудь десяток слов, взятых из «мовы» и узаконенных в Майорате.
Закончился Майорат так же внезапно, как и начался: сразу за кордоном из нескольких рядов колючей проволоки, через которую, как говорили, был пропущен ток, в асфальте зазмеились трещины, а дома по сторонам приобрели вид заброшенный и неприглядный.
«Город контрастов», – подумал Штельвельд и вспомнил Нью-Йорк, в котором когда-то побывал, вспомнил, как там тоже благополучные чистые кварталы внезапно переходили в грязные трущобы.
– Город контрастов, – сказал он вслух, ни к кому не обращаясь, но Ира откликнулась сразу, правда, не по теме:
– Кто же эти женщины там, на Крещатике? Неужели и правда Аборигены?
– Аборигенки, – сквозь зубы поправил Гальченко, объезжая очередную яму, – теперь дети пойдут у них, а жратвы и так не хватает – вся промышленность стоит и мужики ничего менять на продукты не хотят, я, вон, еле мешок картошки на коленвал от КАМАЗа выменял…
– А зачем им коленвал? – спросил Штельвельд, который, как всегда, хотел проникнуть в суть проблемы. – Что они с ним будут делать?
– Коленвал – штука полезная, – загадочно ответил Гальченко и замолчал надолго, а потом вдруг продолжил еще более загадочно, – особенно в наше время.
Штельвельд хотел продолжить тему, но Ира опередила его:
– Нет, вы все-таки скажите, откуда они взялись, эти Аборигены, а теперь и женщины?
– Мертвяки это ожившие, – немедленно откликнулся Гальченко, – нас с Земли выживают. Срок им вышел в земле лежать, вот они и поперли назад на землю прежние места занимать, а что мы уже есть на этих местах, так им до высокой лампочки.
– Прямо, мертвяки, – возразила Ира.
– А кто ж еще, как не мертвяки?! – продолжал Гальченко тем же тоном непререкаемого авторитета. – И воняет от них.
Тут не выдержал Штельвельд – забыв об ухе, он ринулся в любимую стихию спора.
– Врешь ты все, – сказал он. – Я их трогал, и ничем от них не пахнет.
– Я никогда не вру – мне врать без надобности, – парировал Гальченко. – Током от них пахнет – вот чем. У меня братан на большой подстанции работает, что на Красноармейской, так там тоже так воняет, как от них. И бьются они током тоже…
Штельвельд собрался достойно ответить, но тут его осенило: «Гипотеза! – воскликнул он мысленно. – Блестящая Гипотеза, с большой буквы, да что там, все большими буквами – ГИПОТЕЗА!».
Гальченко продолжал что-то говорить, Ира начала с ним спорить, но Штельвельд уже ничего не слышал – он формулировал гипотезу.
«Значит так, – думал он, – души умерших, или психическая субстанция, или как там говорят в таких случаях, витали… витала где-то там, в ином измерении, скажем. Произошел глобальный, точнее, вселенский катаклизм – четыре солнца эти и прочее, – и психическая субстанция умерших постепенно стала приобретать материальную форму в нашем измерении. Для нас это выглядит как воскресение, но вообще – это как переход из одного помещения в другое, скажем, через стену. Здорово! Надо будет Иванову сказать – вот взовьется, критик. И Авраму – Аврам такие вещи любит. И на семинаре сегодня надо выступить».
Он уже собрался проверить свою гипотезу на Ире с Гальченко, но тут машину тряхнуло – Гальченко резко затормозил. Штельвельд очнулся и посмотрел вокруг.
Они стояли перед мостом, ведущим из города в Голосеево и дальше – к институту. На мосту стоял танк и, содрогаясь всем корпусом, стрелял из башенного орудия по зданию бывшего Института информации, высящемуся около моста. С верхних этажей стреляли в ответ из автоматов редкими очередями и там же, на верхних этажах, из окон шел дым и изредка прорывались языки пламени.
Редкий транспорт задерживали у моста патрули ООН и заворачивали назад на Окружную дорогу. Гальченко вышел из машины, поговорил недолго о чем-то с другими шоферами и, вернувшись, сообщил:
– Белые Братья в институте засели. Говорят, Гувернер-Майор решил с ними разобраться окончательно. А нас на Окружную заворачивают.
– На семинар можем опоздать, полдня потеряли на Крещатике и теперь через Окружную ехать, – с досадой сказал Штельвельд. Гипотеза с большой буквы жила в нем и требовала немедленного обсуждения, а Гальченко и Ира явно не были подходящей для этого аудиторией.
– Ничего, глядишь, и не опоздаем, – откликнулся Гальченко, разворачивая газик.
Семинар его интересовал не очень, точнее, не интересовал совсем, но в институте была столовая – заведение по нынешним временам редкое, почти экзотическое, и Гальченко еще с утра настроился там пообедать.
Газик стал набирать скорость, удаляясь от моста. Штельвельд обернулся и успел заметить красивого, очень высокого негра в форме войск ООН, который, пританцовывая, бегал от одной машины к другой и что-то говорил сидящим в них.
«Надо же, ходит до чего красиво, как танцует», – подумал Штельвельд и хотел показать негра Ире, но тут газик повернул и негр скрылся из виду.
Они довольно быстро доехали до того места на Окружной, где Переливцев высадил Иванова, и увидели разрушенную землетрясением дорогу. Гальченко огорчился больше всех – вместе с дорогой разрушились его планы пообедать в столовой – и даже стал уговаривать Штельвельдов ехать с ним обратно на Подол, но в уговорах не преуспел и, буркнув на прощанье что-то про луддитов, которые будто бы всех останавливают на этой дороге, уехал.
Штельвельды забросили за спину свои рюкзаки и пошли дальше пешком, перепрыгивая через довольно широкие трещины в асфальте. Ни луддитов, ни вообще кого-либо на дороге они не встретили и скоро уже подходили к институту.
5. Семинар
На семинар они, конечно, опоздали. Когда прошли наконец через проходную, которую охраняли гвардейцы из Майората, с большим подозрением относившиеся к кромещинским удостоверениям, в зале уже было довольно много народа и начались выступления. Кто-то, по виду мэ-нэ-эс, писал на доске длинные формулы и время от времени бегал от них к микрофону, чтобы сказать свои «отсюда ясно» и «будем предполагать». Мэ-нэ-эса никто не слушал, все были заняты разговорами, громко окликали друг друга через несколько рядов, что-то жевали, а в дальнем углу несколько личностей спало. Заглянув в зал, Штельвельд сразу понял, что все ждут доклада Лекаря – это подтвердил и знакомый из отдела Иванова, – поэтому в зал заходить не стал, потащил Иру в столовую, где поставил в довольно длинную очередь, а сам пошел в отдел, надеясь найти там Иванова.
В отделе Иванова не было, не оказалось его и в зале, куда опять заглянул Штельвельд. Говорили, что видели его сегодня, а куда он делся, не знал никто. От знакомых из отдела Иванова Штельвельд узнал последние новости – самая сногсшибательная была о воскресении академика Панченко, – и его тут же потащили на академика смотреть. Хотя смотреть было особенно не на что – академик сидел с Аборигенами в той же позе, в которой его видел Иванов, – Штельвельд застрял возле него надолго. Сначала пытался вступить с ним в контакт: окликал и даже трогал за плечо под восхищенными взглядами аспиранток и научных сотрудниц. Потом ему это надоело, так как Панченко на контакт не шел, и он стал обсуждать с собравшимися вокруг проблему воскресения и впервые публично огласил свою гипотезу, но, не встретив ожидаемого понимания, переключился на рассказ о нагих Аборигенках, захвативших Крещатик.
Рассказ вызвал фурор. Многие уже слышали об Аборигенках, говорили даже, что они захватили город и идут на институт, но Штельвельд оказался первым очевидцем и его долго расспрашивали. Когда он в конце концов снова заглянул в зал, на трибуну уже поднялся Лекарь и в зале стояла такая тишина, что он постеснялся искать себе место, а встал у входа, прислонившись к стене.
Лауреат Нобелевской премии академик Лекарь был маленький, лысый, коренастый человек без возраста – на вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят. Он спокойно стоял на трибуне, протирая платком очки, и как будто ждал какого-то сигнала, чтоб начать. Наконец, видимо, получив этот неслышный остальным сигнал, он положил очки, аккуратно спрятал платок и сказал просто, безо всяких там привычных «дорогие коллеги» или «уважаемые участники»:
– Вы ждете от меня откровений – их не будет, – и, снова недолго помолчав, продолжил быстро, почти скороговоркой: – Вам известно то же, что и мне: произошли глобальные изменения в структуре Солнечной системы, а возможно, и Вселенной. Астрономы уверяют нас, что это не так, что все осталось по-прежнему, а четыре солнца и еженощное обновление наблюдаемого звездного неба – это результаты рефракции солнечного излучения или, попросту говоря, оптический обман. У нас есть несколько оснований для того, чтобы поставить эти сведения под сомнение, и самое главное из них так называемые Аборигены, которых можно считать – и это пока единственная гипотеза – результатом действия сил внешнего внеземного происхождения и едва ли можно объяснить рефракцией…
«Обязательно надо выступить, – решил Штельвельд, – подумаешь, „единственная гипотеза“, а еще Нобелевский лауреат».
И тут он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Оглянувшись, он увидел, что тянет его за рукав высокий человек в форме Черного гусара, но форма эта была какая-то не такая, а что именно было в ней не так, он сначала не понял, потому что человек настойчиво тянул его в коридор, приговаривая при этом:
– Прошу вас, прошу. Подождет академик, подождет, никуда не денется.
Подумав, что это как-то связано с Ирой, Штельвельд вышел в коридор за странным гусаром и тут понял, почему он показался странным: гусары из Майората носили маленькие золотые изображения сокола на погонах, у этого же погон не было, а довольно крупный золотой сокол был пришпилен на груди слева, как орден. «Странный гусар», – подумал Штельвельд.
– Простите меня, ради бога, вы ведь Штельвельд из Института плазмы, правда? – извиняющимся тоном спросил гусар. – Мне надо, очень надо поговорить с вами.
– Но… – пробормотал Штельвельд.
– Никаких «но». Семинар подождет – не последний.
– Но Лекарь…
– А что Лекарь? Сам сказал, что ничего нового не скажет. Так оно и есть, я знаю. – «Откуда?» – подумал Штельвельд, а гусар продолжал: – Позвольте представиться: Ржевский – и только Штельвельд успел подумать «поручик Ржевский» – добавил, – майор Ржевский. Давайте пройдем вот сюда, – и он по-хозяйски открыл дверь комнаты президиума.
По тому, как засуетились мобилизованные прислуживать президиуму аспирантки, Штельвельд понял, что майор Ржевский – человек в институте важный, несмотря на свою анекдотическую в сочетании с гусарским мундиром фамилию.
– Чай будете или кофе? – спросил гусар таким тоном, будто не ждали все конца света, не светили за окном четыре солнца, а просто была рядовая защита какой-нибудь кандидатской, близившаяся к своему естественному концу, и скоро ожидался фуршет.
– А чай хороший? – спросил Штельвельд, сам удивившись своей наглости.
– Хороший, – ответил гусар, – «Липтон», – и сказал аспиранткам: – Сделайте, девочки, нам два «Липтона».
«Липтон» появился без промедления, будто ждали их специально к чаю, и вкус у него был прежний, уютный, напомнивший былое мирное время. Штельвельд отхлебнул и спросил:
– Так чем я могу служить?
– Да, собственно, хотел я поговорить с вами обо всей этой ситуации, – ответил гусар. – Вы ведь, говорят, хороший физик – я спрашивал, все вас хвалят. Об этих солнцах, Аборигенах, а теперь еще и Аборигенках – женщины у них появились, говорят, вы встречались с ними уже…
– А почему именно я? – спросил Штельвельд приличия ради, потому что и сам считал себя хорошим физиком, правда, немного недооцененным. – Почему не академики, не тот же Лекарь, например?
– Они слишком осторожны, слишком боятся сделать ошибку. Доклад Лекаря я читал задолго до этого семинара, и там все, фигурально выражаясь, «с одной стороны, черное, но с другой – белое», а мне определенность нужна, стабильность, мне надо границы расширять – вот я и ломаю голову: ну, устрою я какую-никакую империю, вот собрался Подольский раввинат присоединить, евреи мне нравятся – дисциплинированные люди, ну а с языком там, с религией придумаем что-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32