Рудаки выбросил окурок и пошел в сторону дома, в котором прожил почти всю свою взрослую жизнь и жил бы и дальше, если бы жуткие события последних лет не выгнали его из привычных стен, как и тысячи других горожан. Он шел и лениво вспоминал прошлую жизнь. Нельзя сказать, что она была совсем безмятежной – были в ней всякие неприятные и даже трагические события, но все-таки прошлая жизнь укладывалась в определенную схему и события были более или менее предсказуемы. Теперь же это… черт знает что.
– Черт знает что! – сказал он вслух, споткнулся о бровку и тут увидел Аборигенок.
Они шли по середине улицы двумя колоннами красивым пружинистым шагом. Все было так, как рассказывал Штельвельд, одеты они были в блестящие комбинезоны и даже лица у них были красивые и злые, «фашистки», как говорила Ирина Штельвельд. И так же, как в рассказе Штельвельдов, между Аборигенками гуськом шли какие-то люди, шли покорно, молча, не сопротивляясь. Присмотревшись, Рудаки понял, что это были бывшие братки, которые теперь, когда грабить стало почти нечего и некого, переквалифицировались в мирных грузчиков и торговцев, но сохраняли свой былой бандитский вид. Правда, сейчас они этот свой вид утратили– шли покорно, опустив головы и напоминали колонну заключенных под конвоем.
– Интересно, куда это их? – спросил себя Рудаки. – Не убивать же они их собираются?
Ответ на свой собственный вопрос он найти не успел – одна из Аборигенок пристально на него посмотрела и он оказался в Стамбуле…
Окно гостиницы Пера-Палас выходило на Золотой рог: с высокого пятого этажа был далеко виден крутой противоположный берег залива с кварталами плотно приткнувшихся друг к другу многоэтажных домов, между которыми торчали минареты и купола нескольких мечетей. Небо над заливом было весеннее, бледно-голубое; в рыжеватой воде залива отражался ржавый корпус поставленного здесь на прикол греческого сухогруза, слева за мостом через залив виднелся Босфор, по которому бойко сновали туда-сюда белые пассажирские паромы. Пахло морем, жареными орешками и бензином, с улицы доносились вопли парковщиков машин. «Гяр! Гяр-гяр-гяр!» – вопили они. Что значит «гяр», Рудаки не знал, но за много лет привык к этим крикам, составлявшим неотъемлемую часть стамбульской звуковой гаммы. «Галич, – усмехнулся Рудаки, глубоко вдохнув прохладный морской воздух с залива, – Галич». Впереди были два выходных дня и перспективы, если не радужные, то вполне приемлемые…
– You gonna die, man?! – Рудаки очнулся и увидел, что стоит посреди проезжей части, а рядом, почти уткнувшись капотом в его ноги, дрожит и урчит белый джип и в нем высокий негр, привстав на сиденье, кричит, потрясая коротким автоматом.
– Сорри, – сказал Рудаки негру (а то еще стрельнет африканец). – Я не видел, сорри, – и тут заметил, что из-за плеча негра торчит щекастая физиономия старого приятеля, горе-переводчика Майбороды.
– Ошалел, Аврам! – кричал Майборода, вылезая из джипа. – Он тебя чуть не переехал. Ты что, спишь на ходу?!
Майборода наконец выбрался из джипа и подошел к Рудаки, на ходу объясняя негру по-английски, что, дескать, старый приятель мой, френд, профессор рассеянный: сковороду надевает вместо шапки. Негр сел на свое место, но некоторое время продолжал булькать и всхлипывать, как остывающий чайник.
– Ты чего под машины кидаешься? – спросил Майборода, закончив уговаривать негра. – Принял что ли? Я тебя издали заметил, когда мы еще по мосту ехали, думаю, чей это орлиный профиль, не Аврам ли это in corpore? И вдруг ты как прыгнешь прямо на середину, мой еле успел по тормозам, а то бы гаплык тебе, хабир.
– Да я и сам не понимаю, – ответил Рудаки, – сам не понимаю, как на проезжей части оказался. Засмотрелся, наверно, на этих. Видел тут Аборигенки бандитов вели – жутко как, правда?
– Да уж, – согласился Майборода, – мой аж позеленел от страху. Импоссибл, кричит, гипнозис. Гипнозис – это точно, точнее не скажешь, а мы ведь с тобой много чего повидали, скажи?
– Было дело, – сказал Рудаки и осмотрелся: Аборигенки исчезли и торжище на мосту тоже как будто испарилось, на мосту никого не было, на Автостраде и вокруг тоже, только он с Майбородой да негр в своем джипе.
Майбороду Рудаки знал давно: служили когда-то переводилами в НДРЙ – Народно-демократической республике Йемен, местное пойло пили, под обстрелом на полу лежали. Да и потом они с Рудаки встречались то тут, то там. Хороший был парень Майборода, товарищ хороший, выпивоха, только переводчик аховый, но это полбеды.
– Ты у ооновцев служишь? – спросил Рудаки, когда негр стал делать Майбороде знаки: мол, давай-давай, арбайтен, и даже посигналил нетерпеливо.
– У них, чтоб им… придурки. Ну бывай. – Майборода пожал Рудаки руку, повернулся и собрался уже залезть в джип, а потом вдруг спросил:
– А тебе куда? Можем подкинуть.
– На Печерск, тут недалеко – решил квартиру проведать, несколько месяцев не был, – ответил Рудаки.
– Во, хорошо, – обрадовался Майборода, – и нам на Печерск, в Майорат с отчетом, у них там штаб. Давай, залезай. Он стал объясняться с негром – тот важно кивнул и открыл дверцу. Рудаки забрался в джип и шепнул Майбороде:
– Ты только не говори своему африканцу, что я по-англо-американски разумею – не хочу я с ним общаться.
– Американец он, – уточнил Майборода и добавил, – да не волнуйся ты, не будет он с тобой общаться, с туземцем, они нас за людей не считают.
ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ
МИРОТВОРЧЕСКИЕ ВОЙСКА
Когда случилась вселенская катастрофа, правительства многих стран попросили помощи у Организации объединенных наций и в эти страны для поддержания порядка были посланы соединения войск ООН. Однако вскоре выяснилось, что никаких беспорядков или конфликтов нет и войска ООН не нужны. Потом развалились и прежние правительства, и ооновцы оказались предоставленными самим себе. Сначала их начальники безуспешно пытались наладить связь с ООН, а потом постепенно переходили под покровительство новых властей. В городе войска ООН действовали в основном при Печерском майорате, и лишь одно небольшое соединение состояло при Подольском раввинате. Войска ООН в городе состояли преимущественно из африканцев и скандинавов. Ничего не понимая в местной жизни, они выполняли лишь декоративные полицейские функции: оцепляли места вооруженных столкновений между местными властями и различными группировками, патрулировали улицы, помогали пожарным и спасателям.
До дома Рудаки они доехали быстро – он успел только выяснить у Майбороды, что ооновцы очень интересуются Аборигенами, но боятся, и контактировать им с Аборигенами запрещено уставом.
Дом Рудаки стоял, как заговоренный: рядом такие же хрущевские пятиэтажки покосились, по стенам шли трещины; у бывшего Дома нации (раньше еще шутили: «Какой нации?») – псевдоконструктивистского сооружения через дорогу напротив – рухнула крыша в форме паруса, а дом Рудаки стоял как ни в чем не бывало, такой же обшарпанный и грязный, как раньше, даже стекла на застекленном балконе его квартиры сохранились.
Перед домом дорожки и газоны были усыпаны толстым слоем опавших листьев, а на яблоне перед балконом еще кое-где висели яблоки. Рудаки осмотрелся – вокруг не было ни души и вообще округа выглядела тоскливо и неуютно. Это был так называемый дальний Печерск, и реформаторская деятельность Гувернер-Майора сюда не достигала. Район этот теперь принадлежал, кажется, Выдубецкому монастырю, хотя толком никто ничего не знал.
«Heim, – подумал Рудаки не без теплых чувств, – столько всего здесь было». Он потянул дверь парадного. Дверь поддалась не сразу, но потом ему все же удалось ее открыть, просунув в щель пугач. Внутри было сумрачно и тихо. Рудаки стал медленно подниматься на свой второй этаж, сжимая для храбрости в руке пугач. У двери своей квартиры он остановился и стал рыться в карманах в поисках ключа. Наконец ключ нашелся, но он не сразу открыл дверь – что-то было здесь не так, что-то ему не нравилось, а что, он не мог понять.
Наконец Рудаки решился, вставил ключ, повернул и открыл дверь – коридор был пуст, но только он сделал несколько шагов в сторону первой комнаты, как увидел Аборигена. Сначала он подумал, что это человек – бывало так, что в пустые квартиры вселялся кто-нибудь и жил в отсутствие хозяев, и это все воспринимали достаточно спокойно, общая катастрофа сделала людей терпимыми и чуткими к чужим обстоятельствам, – но скоро понял, что это Абориген, несмотря на одежду и нетипичную для Аборигенов позу – тот сидел в кресле перед телевизором и был одет в единственный синий парадный костюм Рудаки (Рудаки называл этот костюм «празднично-похоронный»), его белую рубашку и, несомненно, его галстук. Собственно, по галстуку Рудаки и понял, что на Аборигене его вещи – он им очень гордился, галстук привезла ему дочь из Италии, он был ручной работы и другого такого ни у кого в городе не было.
Рудаки сначала испугался, а потом, когда увидел любимый галстук, разозлился.
– Вы чего тут… – начал он, хотя понимал, что Аборигены на слова не реагируют, – вы чего тут расселись.
И тут он испугался во второй раз, да так, что вылетел из квартиры, не закрыв дверь, и опомнился только, оказавшись на улице: услышав голос Рудаки, Абориген поднял голову и Рудаки увидел, что перед ним его точная копия, или двойник, или брат-близнец (хотя братьев у него не было), в общем, понял, что пред ним сидит в его любимом кресле он сам в своем «празднично-похоронном» костюме и любимом галстуке в горошек.
Выскочив из дома, он остановился и посмотрел на окна своей квартиры – двойник смотрел на него из окна кухни и, казалось, ехидно ухмылялся.
«Что же это такое? – думал Рудаки. – Из собственного дома выселяют, надо Иве сказать, она это так не оставит. И костюм жалко, и галстук, хотя зачем мне теперь костюм, не в костюме дело… просто нахальство какое, что хотят, то и делают».
– Что хотят, то и делают! – сказал он громко, совсем как профессор Щетинин, погрозил Аборигену в окне кулаком и пошел за дом на бульвар, где сел на гнилую скамейку и закурил.
Уютный коротенький бульварчик за домом, когда-то чистый и ухоженный, теперь выглядел заброшенным: скамейки были поломаны, на дорожке под толстым слоем опавших листьев валялся всякий мусор, деревья, которые раньше аккуратно подстригали, теперь разрослись и почти сплелись кронами. Как и везде вокруг, на бульваре не было ни души, только ветер шелестел остатками листьев на деревьях. Похолодало. Рудаки закурил, достал из рюкзака шарф и снова закрутил его вокруг шеи. Он посмотрел на окна своей квартиры, выходящие на бульвар, и ему показалось, что в одном из них стоит его двойник, хотя расстояние было приличное и трудно было утверждать наверняка.
«Что же делать? – думал он. – Ива меня убьет, если я оставлю квартиру незапертой. – Надо пойти запереть», – сказал он себе, но не встал, а закурил еще одну сигарету.
Собственно, то, что Абориген в квартире оказался его двойником, волновало Рудаки теперь уже не очень, он вспомнил рассказы Штельвельда и Иванова о других двойниках, как выяснилось, не обязательно покойниках и успокоился.
«Я-то пока живой, – думал он, – нечего его бояться, надо пойти закрыть квартиру. Потом расскажу все Иве и всей компании – что-нибудь придумаем вместе, а может, Абориген и сам уйдет – ему ключ не требуется. Надо пойти закрыть».
Но он опять не встал, а продолжал курить и смотреть на окна своей квартиры.
Дело было в том, что профессор Рудаки, немолодой и много чего повидавший на своем веку человек, панически боялся Аборигенов, боялся почти до обморока, как некоторые дамы боятся пауков или мышей. Но идти было надо, и он встал, выбросил окурок, поднял воротник плаща и, подбадривая себя: «Чего там, заходить не буду, закрою дверь, а там пусть Ива разбирается», – решительной, как ему казалось, походкой направился к своему подъезду.
Только он завернул за угол дома, как увидел, что под его балконом стоит некто в широкополой черной шляпе и замахивается, явно намереваясь бросить в балконное окно камешек. Некто почувствовал его приближение, обернулся, и Рудаки с удовольствием узнал своего приятеля и соседа Кислякова, прозванного Крепляковым за любовь к крепленым винам.
Кисляков-Крепляков был свободный художник малых форм – резал и лепил из глины забавные фигурки в стиле нэцкэ и в мирное время успешно продавал их туристам на Андреевском спуске – местной разновидности Монмартра. Но не это и не любовь к крепленым винам выделяли его среди пестрого населения города, выделялся он удивительным сходством с Иисусом Христом, о котором он и сам прекрасно знал и которое культивировал. Рудаки вспомнил, как Кисляков когда-то поразил своим видом его жену Иву настолько, что, по ее словам, после того, как она его увидела, ей всю неделю снились сны на библейские сюжеты.
Эпоха конца света потрепала и Кислякова. Сейчас в своей мятой шляпе и со свалявшейся бородой он мало отличался от множества других городских бродяг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32