— Прошу прощения, сударь! С кем имею честь? — переспросил Огастес значительно вежливей.
— Я уже сказал вам, господин… э-э-э… Краб…
— С вашего позволения, не Краб, а Карб, — поправил его Огастес.
— Я уже сказал вам, господин Краб, — многозначительно повторил баритон, — что с вами говорят по поручению вашего патрона господина Аврелия Падреле. Надеюсь, вам известно это словосочетание?
«Новый секретарь! — с ужасом подумал господин Карб и обмер. — Ну, конечно, „клещ“ вырос и взял себе другого секретаря».
Карб почувствовал себя в положении человека, который с большим трудом вскарабкался на самую высокую перекладину многометровой лестницы — и вдруг лестница накренилась и стала падать.
— Прошу прощения, сударь! — простонал он в трубку. — Я вас слушаю, сударь!
— Возможно, что я не скажу вашему патрону, чтобы он вас выгнал, — великодушно обещал ему баритон.
— Я покорнейше прошу прощения, сударь! — пролепетал Огастес Карб, который, как и его хозяин, умел говорить только в двух регистрах: или надменно, или подобострастно.
— Я вас жду через полчаса в ресторане «Кортец», — сказал баритон.
— Но как я вас там найду? Ведь я вас не знаю в лицо.
— Это вас не должно беспокоить. Вы остановитесь в дверях, и я вас позову. Я вас отлично знаю. Господин Падреле просил вам указать, чтобы никто, даже его брат, не знал о нашем разговоре, — жестко заключил баритон и повесил трубку.
Ровно через полчаса порядком встревоженный Карб вошел в прохладный зал ресторана «Кортец». К нему приблизился официант с манерами церемониймейстера и повел его к отдаленному столику, за которым сидели неизвестный мужчина лет тридцати с выдающимся подбородком и чуть приплюснутым носом и молодая миловидная брюнетка, посмотревшая на Карба с нескрываемым интересом.
— Это вы мне звонили, сударь? — осведомился Огастес Карб, стараясь припомнить, где и когда он видел этого незнакомого и в то же время странно знакомого человека.
— Рад отметить, — промолвил незнакомец резковатым баритоном, — вы точны, как всегда.
— Я вас не имею чести знать, сударь, — смущенно сказал Огастес Карб. — Весьма сожалею, но я не могу припомнить…
— Вы меня имеете честь знать уже по крайней мере шесть лет, — сурово заметил незнакомец, но не выдержал, и его лицо расплылось в довольной улыбке. Очевидно, его от души потешала эта сцена.
— Весьма сожалею, сударь, но я никак не припомню, где я вас встречал, — смущенно стоял на своем господин Огастес Карб.
Теперь к его искреннему замешательству прибавилась и игра. Неизвестному, он видел, доставляло удовольствие его смущение, и было бы глупо не сыграть на этом.
— Мы с вами встречались в Мельбурне, — подсказал ему незнакомец и подмигнул даме, приглашая принять участие в его торжестве.
На лице дамы мелькнула слабая улыбка.
— Весьма сожалею, сударь… — сказал Карб. — Мне, конечно, непростительно, но…
— Мы с вами виделись каждый день во время вашего пребывания в Париже, — продолжал напоминать ему незнакомец, — в Женеве, в Венеции, в Валенсии, в Кейптауне, в Лондоне и Монте-Карло, в Праге и в Калькутте…
— Вы не должны на меня сердиться, сударь, — сокрушенно промолвил Огастес Карб, — но я все-таки никак не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь с вами встречался. Я попросил бы разрешения задать вам один вопрос.
— Спрашивайте, — сухо согласился незнакомец. Он был слегка обижен, словно его отрывали от приятного развлечения.
— Я хотел бы узнать, возвратился ли из поездки мой патрон?
— Вы очень по нему соскучились? — иронически фыркнул незнакомец.
— В этом не было бы ничего удивительного, сударь, — произнес Огастес тоном, почти не отличавшимся от благородного. — Я имею честь служить его секретарем уже свыше шесть лет.
И тогда незнакомец воскликнул:
— Я вас не узнаю, Карб! Где ваша прославленная точность? Теперь уже сентябрь, а вы пришли ко мне впервые в субботу четвертого мая, то есть по крайней мере шесть лет и четыре месяца тому назад…
— Патрон?.. Господин Аврелий?! — воскликнул Огастес Карб, и такое неподдельное удивление отразилось на его фарфорово-белом румяном лице, что Аврелий Падреле не выдержал и самодовольно расхохотался.
Даже на невеселом лице его дамы на мгновение показалась улыбка.
А пока господин Падреле-младший наслаждался давно предвкушаемым эффектом, Огастес Карб вспомнил, наконец, кого ему напоминала изменившаяся физиономия его патрона: не хватало только бакенбард котлетками для полного сходства с его прадедом Урией, сыном основателя фирмы, портрет которого украшал кабинет Примо Падреле. И, кроме того, Карб успел восстановить в памяти все свои реплики во время предшествовавшего разговора и с удовольствием удостоверился, что они должны были убедить Падреле-младшего как в преданности его секретаря, так и в том, что он стал совершенно неузнаваем.
Вслед за этими приятными соображениями Огастесу, однако, пришло в голову, что, кроме голословного заявления незнакомца и, возможно, чисто случайного сходства с одним из давно умерших руководителей фирмы, он еще покуда не имел ни одного действительного достоверного доказательства того, что перед ним именно Падреле, а не самозванец.
— Боже мой! — воскликнул тогда Огастес Карб с предельным простодушием, которое он был в силах изобразить. — Боже мой! Вот уж никогда бы не подумал, чтобы человек мог за какие-нибудь полтора месяца измениться до полной неузнаваемости! Я не удивлюсь теперь, если окажется, что рассосался без следа и шрам на вашем пальце!
Речь шла о шраме на большом пальце левой руки, оставшемся после того, как восьмилетний Аврелий, решив самолично очинить карандаш, порезался до самой кости. Этот порез стоил его гувернантке места и дальнейшей карьеры.
— Ну, это вы уж слишком много требуете от науки, — вступился вдруг за науку господин Падреле. — Шрам, конечно, остался. Но он мне по-прежнему нисколько не мешает. И родимое пятно осталось. Помните, вы еще как-то приняли его за кляксу и предложили стереть носовым платком?
И он многозначительно, как делал все касающееся его персоны, продемонстрировал своему секретарю полукруглую серебристую полоску шрама на пальце и родимое пятно за правым ухом.
— Боже мой! — снова воскликнул преданный Огастес. — Силы небесные! Тото обрадуется ваш братец. То-то будет ему сюрприз ко дню рождения!
— Специально так и задумано, — доверительно поведал ему Падреле-младший. — И Примо узнает об этом только послезавтра и только из моих уст. Я полагаюсь на вашу скромность, Огастес.
Огастес молча наклонил голову, подчеркнув тем самым, что его скромность сама собой подразумевалась не только его характером, но и его служебным положением.
Аврелий Падреле подробно расспросил Огастеса о здоровье своего старшего брата и со счастливым лицом выслушал заверения о полном его благополучии. Потом, представив Карба своей невесте Беренике Мишелли, он с гордостью удачливо начинающего дельца сообщил своему секретарю, что у него есть на примете одно сказочно выгодное дело, которое в год-два может удвоить и даже утроить капиталы фирмы, а вложить надо будет для начала сущие пустяки: миллионов пять-шесть. Во всяком случае, не больше десяти. Правда, возникли кое-какие шероховатости, но он берется все уладить.
Но как Падреле ни был упоен собственной особой и деловыми планами, он не мог не заметить, что Огастес Карб хочет, но никак не может решиться задать ему какой-то вопрос.
В другое время он бы меньше всего с этим посчитался, но в данный момент он был счастлив и ему хотелось проявить небольшую внимательность к своему преданному секретарю.
— Ну, говорите, говорите! — подбодрил он Огастеса. — Вы, кажется, хотите о чем-то меня спросить?
— Чистое любопытство, сударь, — смущенно промямлил господин Карб, зная, что для его хозяина нет большего наслаждения, чем смутить зависящих от него людей каким-нибудь внезапным вопросом. — Уверяю вас, сударь, чистое любопытство… Если это, конечно, не секрет… во сколько обошлось вам это чудо?
Вопрос Огастеса Карба послужил поводом для нового приступа смеха у господина Падреле, и притом такого сильного, что на него обратили внимание во всем огромном зале ресторана. Лицо у Падреле налилось кровью, он задыхался, кашлял, стонал, вытирал слезы, проступившие на его зеленовато-серых глазах, с трудом переводил дыхание и снова кашлял.
— Вы никогда не поверите, Огастес! Черт меня побери, если этому вообще кто-нибудь сможет поверить!.. Приготовьтесь разинуть рот!.. Это мне не стоило ни гроша.
— Ни гроша?! — страдальчески воскликнул Огастес, чувствуя, что ему не хватает воздуха. — Вы не должны так шутить со мной, господин Аврелий!
Береника удивленно глянула на продолжавшего хохотать Падреле и презрительно пожала плечами. Этого еще не хватало! Человек лжет, забывая, что она присутствует при разговоре.
— Я нисколько не шучу, милейший Огастес! — победоносно подтвердил Падреле. — Если не считать расходов на поездку и питание, то ровным счетом ничего. Нуль!
И он розовой, очень гладкой ладонью описал в воздухе круг для пущей убедительности.
— Понимаете, — начал он более спокойно, отдышавшись после последнего приступа смеха, — понимаете, сначала мы сторговались с доктором на ста тысячах…
Будь Падреле не так увлечен рассказом, он заметил бы, что Беренику передернуло, когда он применил слово «сторговались» к тому, чего она была свидетельницей в тот, казавшийся сейчас таким далеким, вечер.
— …Сорок восемь тысяч я обещал внести наличными, а остальные выслать из Города Больших Жаб по возвращении. Все шло тихо, спокойно… Жил я в собачьей конуре, но не жаловался… А в самый последний день мы расплевались с доктором из-за какой-то чепухи. Доктору вдруг загорелось удариться в амбицию. Что-то я не так, как ему хотелось, без должного трепета, отозвался о его коллегах. Ваша воля, почтеннейший, ставьте себе своих богов на какие угодно пьедесталы! Но только, прошу покорнейше, сударь, не заставляйте Аврелия Падреле поклоняться вашим обшарпанным богам, у которых сплошь и рядом не хватает денег даже на кролика для опытов!..
Падреле бросил быстрый взгляд в сторону Береники. Он не считал нужным щадить среду, которую она покинула. Сейчас она принадлежит к его кругу, и ее прежняя среда должна была вызывать в ней в лучшем случае чувство жалостного презрения. Он рассчитывал найти у Береники одобрение своей красивой речи. Но Береника молчала, храня на лице непонятное безразличие.
— …Конечно, я решил немедленно уехать… Посылаю ему в конверте сорок восемь тысяч и снова письменно подтверждаю, что остальные вышлю ему уже из дому. И вот, представьте себе, Огастес, этот нищий провинциальный докторишка (поверьте мне, он не утопает в роскоши!) позволяет себе жест! Человек, у которого нет и гроша за душой, позволяет себе швырнуть мне мои деньги в лицо! Он возвращает мне через свою служанку конверт с деньгами! Он, видите ли, не собирается получать с меня денег! Ну что ж, почтеннейший, не хотите — не надо! Аврелий Падреле никому не позволит разыгрывать с собой ложноклассические трагедии! И знаете, Огастес, эти деньги пришлись мне более чем кстати. Ведь я решил сохранить инкогнито до послезавтрашнего вечера. А других денег у меня не было. И занимать тоже не у кого было, раз я всерьез хотел сохранить инкогнито…
На Огастеса Карба было жалко смотреть. Он сидел, словно оглушенный громом, и не мог выжать из себя ни слова. Он понимал, что Падреле может воспринять его молчание как осуждение всей этой истории, но ничего не мог с собой поделать. Господин Карб так болезненно переживал вовсе не поступок Падреле, а поведение неизвестного доктора. Он презирал и смертельно, люто ненавидел этого идиота доктора, который с самого начала продешевил (такое чудо — и за какие-то несчастные сто тысяч!), а потом и вовсе отказался от денег, которые в умелых руках, в руках Огастеса Карба, могли бы положить основание новой финансовой династии. Так бездарно использовать из ряда вон выходящую возможность!
Но еще более ошеломляющее впечатление произвел хвастливый рассказ Аврелия Падреле на Беренику. Она уже успела разобраться в характере своего жениха и понимала, что он говорит сущую правду. У него не хватило бы фантазии, да и не к чему ему было сочинять эту историю, всю подлость которой он себе вряд ли мог представить. Значит, Стифен вернул, а Падреле преспокойно принял обратно деньги! И не только принял их обратно, но и скрыл от нее отказ Попфа. Впрочем, не низость Аврелия Падреле так волновала в данную минуту Беренику. Рушилось единственное слабенькое утешение, которым она старалась после бегства из дому успокоить свою совесть, — мысль, что у Стифена хоть деньги остались, что он на долгие месяцы избавлен от материальной нужды. Значит, Стив остался в Бакбуке в полном одиночестве и без средств, брошенный любимой женщиной, оскорбленный и ограбленный человеком, которого он избавил от тягчайшего из несчастий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48