Вполне добропорядочные крестьяне с наступлением темноты выходили здесь на большую дорогу, словно на полевые работы, подстерегая неосмотрительных путников, так что решиться на ночное путешествие по долинам провинции Латиум мог либо отчаянно безрассудный человек, либо очень опытный воин. Однако даже оттенка безрассудства в поведении раннего посетителя не наблюдалось. Представившись секретарю и предъявив все необходимые грамоты, он занял указанное для ожидания место и спокойно, не проявляя ни малейших признаков нетерпения, ожидал на протяжении нескольких часов. Рыцарь отказался от горячего завтрака, не прикоснулся к фруктам и восточным сластям, наполнявшим большие вазы, выставленные на низкий мраморный столик, и не обратил ни малейшего внимания на большой графин, вырезанный из цельного куска горного хрусталя, наполненный терпким красным вином. За все время он лишь раз откликнулся на настойчивое предложение слуги и попросил, чтобы ему принесли кружку ледяной колодезной воды.
Ко всем прочим странностям, на взгляд слуг и охранников, наблюдавших за ним все утро, для человека, которому назначена аудиенция святого отца, а стало быть, ожидающего высоких милостей, вел он себя крайне необычно. В отличие от подавляющего большинства посетителей, как светских, так и духовных, он ни перед кем не заискивал, не пытался заговорить со всеми подряд и не хвалился своим происхождением, богатством или военными подвигами. Словом, никак не выдавал обычного в таких случаях волнения, будто ему предстояла не встреча с самым могущественным человеком в христианском мире, а заурядная исповедь у деревенского кюре.
Четвертый час ожидания подходил к концу, когда на веранде, наконец, появился одетый в скромную серую рясу, приличествующую отказавшемуся от роскоши брату-минориту, секретарь-францисканец.
– Сир рыцарь, – обратился он к посетителю, – я вынужден извиниться за его святейшество. Неотложные дела не позволили ему принять вас сразу после прибытия. Ночью пришла весть о том, что в землях схизматиков недавно произошло страшное землетрясение. Можете себе представить, в пещерном монастыре Киева распалась на четыре части церковь Пресвятой Богородицы и рухнула трапезная, где были приготовлены на обед яства и питье. В городе Переслави, – монах едва выговаривал тяжелые славянские названия, – распалась на две части церковь Святого Михаила. Многие страшные разрушения произошли и в других русских городах – Владимири, Новогради. Не это ли знак того, что Всевышний обрушивает гнев на еретиков, показывая нам, многогрешным, что пора воинству Христову нести крест истинной веры и в эти погрязшие во грехе земли? Святой отец только что закончил диктовать надлежащую энциклику. Пожалуйста, следуйте за мной, сир.
Рыцарь поднялся с деревянной скамьи, опершись левой рукой на столешницу, при этом едва заметно поморщился, словно от старой раны, и, разминая на ходу затекшие от долгого сидения ноги, двинулся вслед за монахом через анфиладу драпированных комнат.
Они прошли все здание насквозь и остановились у плотно закрытой двустворчатой двери из темного мореного дуба. Здесь капитан дежурной стражи, проявляя все возможное уважение, попросил посетителя сдать оружие. Рыцарь спокойно кивнул, отстегнул ножны от портупеи, вытянул клинок на ширину ладони и передал его капитану четким военным движением, держа обеими руками рукоятью вперед. Пармский копейщик, повидавший на своем веку немало оружия и участвовавший в десятках сражений, принимая меч, а вслед за ним и кинжал, уважительно покачал головой и с огромным усилием задавил едва не вырвавшийся наружу тихий завистливый стон.
Наборные ножны из слоновой кости скрывали клинок дамасской ковки с затейливым сирийским клеймом. Такой клинок в сильной и опытной руке мог перерубить простой железный фальшон, не оставив и заусенца на остром, как бритва, лезвии. Удобная рукоятка, обтянутая тонкой черной лайкой, была так затерта от частых прикосновений, что капитану сразу стало ясно – хозяин достает свое оружие не только для того, чтобы хвастаться перед приятелями. Несмотря на то, что меч был арабской работы, его круглый плоский набалдашник украшал такой же, как и на котте рыцаря, иерусалимский крест, составленный из кроваво-красных рубинов, окаймленных черными агатами.
Сразу же преисполнившись глубокого уважения к незнакомцу-воину, капитан-наемник передал меч и кинжал помощнику, молча, кивком головы поприветствовал посетителя и подал знак охранявшему дверь алебардщику. Правая створка неслышно скользнула в сторону, открывая дорогу в покои. Секретарь сделал пригласительный жест, рыцарь шагнул вперед и неожиданно очутился в тропическом саду.
Кресло папы Григория находилось на своем обычном месте – неподалеку от бассейна. Приблизившись на расстояние нескольких шагов, посетитель остановился, ожидая дальнейших распоряжений. Без тени страха или смущения, однако, вместе с тем, не проявляя и непочтительного любопытства, он просто стоял в свободной позе и молча рассматривал старика.
С близкого расстояния быстро выяснялось, что если плоть сидящего в кресле старца была дряхлой и немощной, то дух его был молод и силен. Из-под редких выцветших бровей и низко склоненного сократовского лба на рыцаря смотрели, не мигая, живые колючие зрачки, окруженные пожелтевшими белками, которые придавали взгляду понтифика угрюмое волчье выражение. Так обычно разглядывает добычу старый, умудренный жизнью вожак, прежде чем решить, стоит на нее нападать или нет. Хозяин дворца рассматривал посетителя, словно пытаясь проникнуть ему в самую душу. Каков был результат осмотра, невозможно было понять – папа не выдал своих мыслей и чувств ни словом, ни жестом. Он лишь чуть шевельнул ногой, и из-под полы появился кончик такой же, как и риза, кроваво-красной бархатной туфли. Рыцарь сделал шаг вперед и, склонившись на одно колено, осторожно приложился к туфле губами.
– Так как же тебя называть, сын мой? – дождавшись, когда рыцарь поднимется с колен, спросил понтифик. Его низкий, с хрипотцой голос звучал чисто и властно. – Шевалье де Мерлан, сеньор де Монтелье или барон де Вази?
– Послание, переданное в Реймсе, ваше святейшество, в котором мне предлагалось немедля прибыть в Ананьи, было обращено к барону де Вази, – ответил рыцарь, – однако этот титул – ошибка. Я принес оммаж мегаскиру афинскому, и не как барон, а как владелец трех рыцарских фьефов.
– Когда мы получили сообщение из Морей, мы еще не знали о других твоих титулах, – отвечал понтифик. – Однако, как только за тобой вслед отправилось это письмо, до Ананьи дошли новые сведения.
Папа сделал одно лишь движение трясущейся рукой, и к нему стрелой подлетел замерший в дверях секретарь. Справа от кресла, между кадками, обнаружилось большое бюро, на котором высилась кипа документов. Секретарь порылся среди пергаментов, вытянул из середины длинный лист и вопросительно глянул на Григория.
– Читай, – сказал тот, – только опусти все, что непосредственно не относится к делу.
Секретарь, шустро пробежав глазами большую часть бумаги, пискляво огласил:
«…помимо прочего хочу сообщить, что в последнюю неделю перед Великим постом в Реймс, к архидьякону прибыл некий благородный рыцарь, исполнивший крестоносный обет. Он назвался Жаком, сеньором де Вази, и предъявил грамоты, свидетельствующие о том, что принадлежащее ранее рыцарю, сиру Роберу, держание Мерлан отписано ему в наследство. Среди предоставленных документов имелось письмо патриарха Иерусалимского, свидетельствующее о героической гибели Робера де Мерлана в сражении с неверными, а также жалованная грамота магистра ордена Храма, Пере де Монтегаудо, в которой тот отказывается от каких бы то ни было притязаний ордена на владения, ранее принадлежавшие сиру Роберу по ту и по эту сторону моря. В конце концов, архидьякону была предъявлена только что подписанная хартия Гуго, графа де Ретель, передающая вышеозначенное держание Мерлан в вечное наследственное владение сиру Жаку.
Не имея ни малейших оснований отказать прибывшему рыцарю, я передал ему все унаследованные владения – половину мельницы и торфяное болото, а также и усадьбу с донжоном, что со дня убытия сира де Мерлана в святую землю находились под рукой вверенного мне диоцеза.
Смиренно прошу ваше святейшество уделить малую толику времени от ваших неотложных богоугодных дел и изъявить свою волю, кому же все-таки – диоцезу Реймс или прецептории Ассонс надлежит получать церковную десятину, Саладинову десятину, сотую и двухсотую крестоносные подати, а также и добровольные пожертвования с прихожан вышеозначенного Мерлана? На эти доходы, по своему обыкновению, наложили лапу (зачеркнуто) выдвинули притязания тамплиеры, а сей духовно-рыцарский орден, как известно, подчиняется одному лишь Святому престолу, и нет на него управы поместному клиру…
Припадаю к вашим ногам, святой отец, со смиренным почтением, Анри де Дрэ, архиепископ Реймский».
– Мы долго ломали голову, – глядя прямо в глаза рыцарю и не находя в ответном взгляде ни тени страха и смущения, произнес Григорий, – с чего это вдруг молодой граф Гуго де Ретель, который уже на всю Европу прославился тем, что готов сражаться со всеми своими светскими и духовными соседями за каждый спорный клочок земли, вдруг взял да и отдал целый рыцарский фьеф заезжему крестоносцу. Однако наши сомнения разрешило следующее письмо. Оно задержалось в пути, так как доставлявший его гонец, застигнутый снежной бурей на альпийских перевалах, вынужден был всю зиму и часть весны провести в одном из бенедиктинских монастырей. Вот что пишет епископ Вьенна.
Папа кивнул секретарю, который к завершению речи понтифика уже держал в руках нужный пергамент, и тот продолжил чтение:
«…исполняя волю вашего святейшества, направляю нарочным, непосредственно в Ананьи, минуя латеранский секретариат, послание настоятеля церкви, находящейся в окрестностях Гренобля, в котором он описывает как очевидец события, произошедшие там на Рождество. Послание, адресованное мне, было написано чрезвычайно неразборчиво и было отдано лучшему переписчику диоцеза, для того чтобы чтение его не было затруднительным ни для святого отца, ни для его смиренной паствы…»
– Пропусти всю эту холуйскую чушь, – приказал папа, – и приступай сразу к сути, у нас не так уж много времени.
Секретарь кивнул и, немного изменив тон повествования, продолжил:
«В разгар рождественского пира в гренобльском родовом замке графов Вьеннских, Колиньи-ле-Неф, куда, по обыкновению, была созвана для разговения и прославления имени Господа нашего Иисуса Христа вся окрестная знать, а равно и духовные пастыри епископии, у ворот замка объявился никому не известный рыцарь, по виду крестоносец, который потребовал, чтобы его немедленно допустили к пирующим.
Граф Гуго Второй, хозяин замка, всегда любивший пышные и многолюдные застолья, велел немедля препроводить пилигрима к его личному столу, дабы щедро угостить его и расспросить о делах, что вершатся в Святой земле.
Однако сей рыцарь, воспользовавшись милостью хозяина и оказавшись в зале с пирующими, пренебрег предложенным угощением и дерзко объявил, что он вызывает графа и всех присутствующих в замке членов его линьяжа, способных держать оружие, на смертельный поединок.
Граф и его гости, сочтя, что имеют дело с полусумасшедшим странствующим рыцарем, коих много ныне бродит по дорогам Франции, Бургундии и Лангедока, не приняли его вызов всерьез и наслали на него стражу, дабы выставить наглеца за дверь.
Но возмутитель спокойствия, как выяснилось, мог за себя постоять. После того как отряд из пяти опытных копейщиков был во мгновение ока обращен в бегство, к приезжему вышел троюродный брат графа, сир Лерман, хорошо известный своими победами в кулачных боях, дабы достойно его проучить. Участвовать в поединке на мечах с человеком без роду-племени сир Лерман напрочь отказался и попробовал исполнить свою угрозу при помощи первого, что попалось ему под руку, а именно – большой каминной кочерги.
Не успели присутствующие благородные сеньоры опомниться, как сир Лерман (как выяснилось позже, оставивший свои брэ и шоссе в дальнем углу обеденного зала, где он до появления рыцаря предавался плотским утехам с одной из горничных) уже корчился на полу в предсмертной агонии, а вырванная у него из рук кочерга, явившаяся причиной мучительной смерти путем полного разрыва внутренностей, была на локоть вставлена ему, да простит меня ваше преосвященство, но я, как свидетель, не могу погрешить перед истиной, между ягодиц…
Воспользовавшись всеобщим смятением и тем, что шум в зале затих настолько, что его слова могли расслышать все пирующие, рыцарь, во избежание дальнейшего обращения с ним как с простолюдином, назвался морейским сеньором, шевалье де Вази, и повторно вызвал теперь уже всех гостей, присутствующих на пиру, на смертельный поединок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Ко всем прочим странностям, на взгляд слуг и охранников, наблюдавших за ним все утро, для человека, которому назначена аудиенция святого отца, а стало быть, ожидающего высоких милостей, вел он себя крайне необычно. В отличие от подавляющего большинства посетителей, как светских, так и духовных, он ни перед кем не заискивал, не пытался заговорить со всеми подряд и не хвалился своим происхождением, богатством или военными подвигами. Словом, никак не выдавал обычного в таких случаях волнения, будто ему предстояла не встреча с самым могущественным человеком в христианском мире, а заурядная исповедь у деревенского кюре.
Четвертый час ожидания подходил к концу, когда на веранде, наконец, появился одетый в скромную серую рясу, приличествующую отказавшемуся от роскоши брату-минориту, секретарь-францисканец.
– Сир рыцарь, – обратился он к посетителю, – я вынужден извиниться за его святейшество. Неотложные дела не позволили ему принять вас сразу после прибытия. Ночью пришла весть о том, что в землях схизматиков недавно произошло страшное землетрясение. Можете себе представить, в пещерном монастыре Киева распалась на четыре части церковь Пресвятой Богородицы и рухнула трапезная, где были приготовлены на обед яства и питье. В городе Переслави, – монах едва выговаривал тяжелые славянские названия, – распалась на две части церковь Святого Михаила. Многие страшные разрушения произошли и в других русских городах – Владимири, Новогради. Не это ли знак того, что Всевышний обрушивает гнев на еретиков, показывая нам, многогрешным, что пора воинству Христову нести крест истинной веры и в эти погрязшие во грехе земли? Святой отец только что закончил диктовать надлежащую энциклику. Пожалуйста, следуйте за мной, сир.
Рыцарь поднялся с деревянной скамьи, опершись левой рукой на столешницу, при этом едва заметно поморщился, словно от старой раны, и, разминая на ходу затекшие от долгого сидения ноги, двинулся вслед за монахом через анфиладу драпированных комнат.
Они прошли все здание насквозь и остановились у плотно закрытой двустворчатой двери из темного мореного дуба. Здесь капитан дежурной стражи, проявляя все возможное уважение, попросил посетителя сдать оружие. Рыцарь спокойно кивнул, отстегнул ножны от портупеи, вытянул клинок на ширину ладони и передал его капитану четким военным движением, держа обеими руками рукоятью вперед. Пармский копейщик, повидавший на своем веку немало оружия и участвовавший в десятках сражений, принимая меч, а вслед за ним и кинжал, уважительно покачал головой и с огромным усилием задавил едва не вырвавшийся наружу тихий завистливый стон.
Наборные ножны из слоновой кости скрывали клинок дамасской ковки с затейливым сирийским клеймом. Такой клинок в сильной и опытной руке мог перерубить простой железный фальшон, не оставив и заусенца на остром, как бритва, лезвии. Удобная рукоятка, обтянутая тонкой черной лайкой, была так затерта от частых прикосновений, что капитану сразу стало ясно – хозяин достает свое оружие не только для того, чтобы хвастаться перед приятелями. Несмотря на то, что меч был арабской работы, его круглый плоский набалдашник украшал такой же, как и на котте рыцаря, иерусалимский крест, составленный из кроваво-красных рубинов, окаймленных черными агатами.
Сразу же преисполнившись глубокого уважения к незнакомцу-воину, капитан-наемник передал меч и кинжал помощнику, молча, кивком головы поприветствовал посетителя и подал знак охранявшему дверь алебардщику. Правая створка неслышно скользнула в сторону, открывая дорогу в покои. Секретарь сделал пригласительный жест, рыцарь шагнул вперед и неожиданно очутился в тропическом саду.
Кресло папы Григория находилось на своем обычном месте – неподалеку от бассейна. Приблизившись на расстояние нескольких шагов, посетитель остановился, ожидая дальнейших распоряжений. Без тени страха или смущения, однако, вместе с тем, не проявляя и непочтительного любопытства, он просто стоял в свободной позе и молча рассматривал старика.
С близкого расстояния быстро выяснялось, что если плоть сидящего в кресле старца была дряхлой и немощной, то дух его был молод и силен. Из-под редких выцветших бровей и низко склоненного сократовского лба на рыцаря смотрели, не мигая, живые колючие зрачки, окруженные пожелтевшими белками, которые придавали взгляду понтифика угрюмое волчье выражение. Так обычно разглядывает добычу старый, умудренный жизнью вожак, прежде чем решить, стоит на нее нападать или нет. Хозяин дворца рассматривал посетителя, словно пытаясь проникнуть ему в самую душу. Каков был результат осмотра, невозможно было понять – папа не выдал своих мыслей и чувств ни словом, ни жестом. Он лишь чуть шевельнул ногой, и из-под полы появился кончик такой же, как и риза, кроваво-красной бархатной туфли. Рыцарь сделал шаг вперед и, склонившись на одно колено, осторожно приложился к туфле губами.
– Так как же тебя называть, сын мой? – дождавшись, когда рыцарь поднимется с колен, спросил понтифик. Его низкий, с хрипотцой голос звучал чисто и властно. – Шевалье де Мерлан, сеньор де Монтелье или барон де Вази?
– Послание, переданное в Реймсе, ваше святейшество, в котором мне предлагалось немедля прибыть в Ананьи, было обращено к барону де Вази, – ответил рыцарь, – однако этот титул – ошибка. Я принес оммаж мегаскиру афинскому, и не как барон, а как владелец трех рыцарских фьефов.
– Когда мы получили сообщение из Морей, мы еще не знали о других твоих титулах, – отвечал понтифик. – Однако, как только за тобой вслед отправилось это письмо, до Ананьи дошли новые сведения.
Папа сделал одно лишь движение трясущейся рукой, и к нему стрелой подлетел замерший в дверях секретарь. Справа от кресла, между кадками, обнаружилось большое бюро, на котором высилась кипа документов. Секретарь порылся среди пергаментов, вытянул из середины длинный лист и вопросительно глянул на Григория.
– Читай, – сказал тот, – только опусти все, что непосредственно не относится к делу.
Секретарь, шустро пробежав глазами большую часть бумаги, пискляво огласил:
«…помимо прочего хочу сообщить, что в последнюю неделю перед Великим постом в Реймс, к архидьякону прибыл некий благородный рыцарь, исполнивший крестоносный обет. Он назвался Жаком, сеньором де Вази, и предъявил грамоты, свидетельствующие о том, что принадлежащее ранее рыцарю, сиру Роберу, держание Мерлан отписано ему в наследство. Среди предоставленных документов имелось письмо патриарха Иерусалимского, свидетельствующее о героической гибели Робера де Мерлана в сражении с неверными, а также жалованная грамота магистра ордена Храма, Пере де Монтегаудо, в которой тот отказывается от каких бы то ни было притязаний ордена на владения, ранее принадлежавшие сиру Роберу по ту и по эту сторону моря. В конце концов, архидьякону была предъявлена только что подписанная хартия Гуго, графа де Ретель, передающая вышеозначенное держание Мерлан в вечное наследственное владение сиру Жаку.
Не имея ни малейших оснований отказать прибывшему рыцарю, я передал ему все унаследованные владения – половину мельницы и торфяное болото, а также и усадьбу с донжоном, что со дня убытия сира де Мерлана в святую землю находились под рукой вверенного мне диоцеза.
Смиренно прошу ваше святейшество уделить малую толику времени от ваших неотложных богоугодных дел и изъявить свою волю, кому же все-таки – диоцезу Реймс или прецептории Ассонс надлежит получать церковную десятину, Саладинову десятину, сотую и двухсотую крестоносные подати, а также и добровольные пожертвования с прихожан вышеозначенного Мерлана? На эти доходы, по своему обыкновению, наложили лапу (зачеркнуто) выдвинули притязания тамплиеры, а сей духовно-рыцарский орден, как известно, подчиняется одному лишь Святому престолу, и нет на него управы поместному клиру…
Припадаю к вашим ногам, святой отец, со смиренным почтением, Анри де Дрэ, архиепископ Реймский».
– Мы долго ломали голову, – глядя прямо в глаза рыцарю и не находя в ответном взгляде ни тени страха и смущения, произнес Григорий, – с чего это вдруг молодой граф Гуго де Ретель, который уже на всю Европу прославился тем, что готов сражаться со всеми своими светскими и духовными соседями за каждый спорный клочок земли, вдруг взял да и отдал целый рыцарский фьеф заезжему крестоносцу. Однако наши сомнения разрешило следующее письмо. Оно задержалось в пути, так как доставлявший его гонец, застигнутый снежной бурей на альпийских перевалах, вынужден был всю зиму и часть весны провести в одном из бенедиктинских монастырей. Вот что пишет епископ Вьенна.
Папа кивнул секретарю, который к завершению речи понтифика уже держал в руках нужный пергамент, и тот продолжил чтение:
«…исполняя волю вашего святейшества, направляю нарочным, непосредственно в Ананьи, минуя латеранский секретариат, послание настоятеля церкви, находящейся в окрестностях Гренобля, в котором он описывает как очевидец события, произошедшие там на Рождество. Послание, адресованное мне, было написано чрезвычайно неразборчиво и было отдано лучшему переписчику диоцеза, для того чтобы чтение его не было затруднительным ни для святого отца, ни для его смиренной паствы…»
– Пропусти всю эту холуйскую чушь, – приказал папа, – и приступай сразу к сути, у нас не так уж много времени.
Секретарь кивнул и, немного изменив тон повествования, продолжил:
«В разгар рождественского пира в гренобльском родовом замке графов Вьеннских, Колиньи-ле-Неф, куда, по обыкновению, была созвана для разговения и прославления имени Господа нашего Иисуса Христа вся окрестная знать, а равно и духовные пастыри епископии, у ворот замка объявился никому не известный рыцарь, по виду крестоносец, который потребовал, чтобы его немедленно допустили к пирующим.
Граф Гуго Второй, хозяин замка, всегда любивший пышные и многолюдные застолья, велел немедля препроводить пилигрима к его личному столу, дабы щедро угостить его и расспросить о делах, что вершатся в Святой земле.
Однако сей рыцарь, воспользовавшись милостью хозяина и оказавшись в зале с пирующими, пренебрег предложенным угощением и дерзко объявил, что он вызывает графа и всех присутствующих в замке членов его линьяжа, способных держать оружие, на смертельный поединок.
Граф и его гости, сочтя, что имеют дело с полусумасшедшим странствующим рыцарем, коих много ныне бродит по дорогам Франции, Бургундии и Лангедока, не приняли его вызов всерьез и наслали на него стражу, дабы выставить наглеца за дверь.
Но возмутитель спокойствия, как выяснилось, мог за себя постоять. После того как отряд из пяти опытных копейщиков был во мгновение ока обращен в бегство, к приезжему вышел троюродный брат графа, сир Лерман, хорошо известный своими победами в кулачных боях, дабы достойно его проучить. Участвовать в поединке на мечах с человеком без роду-племени сир Лерман напрочь отказался и попробовал исполнить свою угрозу при помощи первого, что попалось ему под руку, а именно – большой каминной кочерги.
Не успели присутствующие благородные сеньоры опомниться, как сир Лерман (как выяснилось позже, оставивший свои брэ и шоссе в дальнем углу обеденного зала, где он до появления рыцаря предавался плотским утехам с одной из горничных) уже корчился на полу в предсмертной агонии, а вырванная у него из рук кочерга, явившаяся причиной мучительной смерти путем полного разрыва внутренностей, была на локоть вставлена ему, да простит меня ваше преосвященство, но я, как свидетель, не могу погрешить перед истиной, между ягодиц…
Воспользовавшись всеобщим смятением и тем, что шум в зале затих настолько, что его слова могли расслышать все пирующие, рыцарь, во избежание дальнейшего обращения с ним как с простолюдином, назвался морейским сеньором, шевалье де Вази, и повторно вызвал теперь уже всех гостей, присутствующих на пиру, на смертельный поединок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46