Вот, помнится, когда нас с дядюшкой, графом Гуго де Ретель, вызвали после битвы в ставку к королю Филиппу-Августу…
Что пришлось пережить де Мерлану и его сиятельству графу в ставке французского короля, Жак так и не узнал, потому что сразу же после того, как обыск завершился, Чормаган снова что-то скомандовал, и речь достославного рыцаря заглушил каменный грохот. Большая базальтовая плита в дальнем конце помещения, поднимая пыль, ушла куда-то внутрь, открывая широкую лестницу, ведущую в подземелье.
– Пятеро пойдут со мной, – распорядился нойон, – остальные будут ждать наверху.
Сен-Жермен, соглашаясь, кивнул, хлопнул по плечу Серпена и Робера, которые немедленно сделали шаг вперед, обменялся понимающими улыбками с мастером Григом и пробежал глазами по строю сержантов, выбирая, кем заполнить последнюю вакансию.
– Жак из Монтелье, – произнес он негромко, – прошу вас следовать за мной.
Лестница привела их в комнату на глубине не меньше чем в два человеческих роста, из которой в разные стороны шли коридоры. После того как вниз спустился Чормаган, плита, закрывающая вход, вернулась на место, и братья оказались в полной темноте.
Но пребывать во мраке им пришлось недолго. В руках у нойона несколько раз брызнуло искрами кресало, вспыхнул факел, и они двинулись вслед за ним по коридору. Вскоре перед посланниками оказалась невысокая дверь. Чормаган-нойон осторожно в нее постучал, что-то произнес, явно обращаясь к человеку, более высокопоставленному, чем он, и, дождавшись ответа, распахнул дверь.
В большой комнате горело не меньше сотни масляных ламп, и было светло, как днем. В дальнем ее конце, на атласных подушках, в окружении телохранителей сидел, скрестив перед собой ноги, человек в простом, но отлично сработанном доспехе.
Чормаган склонился в глубоком поклоне и что-то прошептал.
– Он говорит, чтобы вы приветствовали великого хана Толуя так, как приветствуете своих королей и императоров, – перевел мастер Григ.
– Мы рыцари, – ответил приор, – и по своему обычаю приветствуем христианнейших монархов, становясь на колено.
Братья-рыцари, киликиец и Жак опустились на пол и склонили головы в знак уважения перед ханом.
– Встаньте, воины, подойдите поближе и рассаживайтесь напротив меня, – произнес хан Толуй. Что-то необычное было в его словах, и только после того, как мастер Григ перевел сказанное, Жак понял, что монгол разговаривает с ними по-гречески.
«Что-то здесь не так… – подумал Жак, поудобнее устраиваясь на подушках рядом с Робером. – Могущественный хан, вместо того чтобы приказать своим слугам доставить нас к себе, принимает посланников тайно, в каких-то развалинах, словно он не регент империи, перед которой трепещет весь мир, а заговорщик или разбойник».
– Не удивляйтесь тому, что я вас встречаю в столь необычном месте, – произнес Толуй. Его слова переводил мастер Григ, который неплохо знал и язык Византийской империи. – Я прочел послание вашего святого отца. В нем он призывает монголов исполнить данное обещание и совершить поход к дальнему морю, чтобы сокрушить общего врага. Мой отец никогда не нарушал данного им слова, и я, как его наследник, обязан исполнить его последнюю волю. Но, как вам известно, он покинул этот мир, и в Каракоруме сейчас происходят очень непростые события. Там подняли голову те, кто считает, что войску нужно идти не на запад, а на север. Я втайне прибыл сюда, чтобы с глазу на глаз переговорить с посланниками, дабы вы могли все взвесить и принять очень непростое решение.
Толуй легко и быстро встал, вслед за ним немедленно поднялись и братья. Он был красив, этот высокий черноволосый монгол с раскосыми живыми глазами. Но это была не красота дамского угодника, а сила и завораживающая привлекательность воина, привыкшего повелевать народами и вместе с тем готового постоять за себя с мечом в руке.
– Мне было тринадцать зим, когда отец, после многолетних войн и переговоров, объединил все монгольские роды, – продолжил рассказ монгольский царевич. – Весной, в год Барса, он собрал в верховьях реки Онон всех багатуров и нойонов. С их одобрения шаман Теб-Тенгри объявил отца божественным ханом, царем царей и государем государей, Суту-Богдо Чингисханом. После того как монголы обрели единого вождя, они стали готовиться к покорению Китая. Только повзрослев, я узнал, что в этот год отец задумал покорить не только Китай, но и все прочие народы, а чтобы составить себе полную картину того, что происходит вокруг, направил верных людей во все концы обитаемого мира. Год спустя, в праздник Нардуган, когда мой народ пирует, радуясь окончанию суровой зимы, меня вызвали в юрту, где Чингисхан принимал послов и вершил суд. Там вместе с ним меня ожидал высокий тощий старик в черном балахоне до пят, с длинным крючковатым носом, узким лицом и почти сходящимися к переносице глазами. Я не знал тогда, что так выглядят все обитатели далекого Запада. Старик был нестрижен и носил длинную бороду. И хотя у него на груди висел большой крест, он нисколько не походил на тех христиан-уйгуров и мелькитов, которые занимали множество должностей в государственном совете. «Это христианин, – сказал отец, – он из далекого города Константинополя. Был продан в рабство сельджуками. Мои уйгуры купили его в Мосуле. Они говорят, что он – священник, но исповедует веру не так, как они. Впрочем, вскоре ты будешь знать об этом намного лучше, чем я, потому что он будет твоим наставником. Я не обещал ему свободу, но дал слово, что сохраню жизнь и уберегу от всех унижений рабского звания, если он хорошо справится с порученным делом». Так я познакомился с отцом Никанором, бывшим смотрителем Большой константинопольской библиотеки. За свою приверженность к унии с Римом и союзу с латинянами он был сослан императором Исааком Ангелом в горный пограничный монастырь, впоследствии разоренный конийскими турками, которые и продали его в рабство. Он-то и обучил меня греческому и немного – латыни, а кроме того, познакомил со Святым Писанием. Отец Никанор был при мне до самой своей кончины. Бог призвал его в тот год, когда мы стояли под стенами Бухары. Для чего я вам рассказываю об этом, вы поймете немного позже. Теперь же я поведаю о последних днях великого Чингисхана. Как вам известно, отец дал слово вашему святому отцу, что он сокрушит страны ислама и приведет свои тумены к последнему морю. Но для того, чтобы двигаться на запад, не оставляя за спиной непокоренные царства, он затеял поход в земли тангутов – последних из племен, которые не признали его своим властелином. Отец жил скромно, словно обычный воин, и был отличным наездником, но ему миновало семьдесят зим. И вот, во время облавы на диких лошадей, его конь шарахнулся и сбросил седока. После этого отец больше не вставал со своего походного ложа. Вскоре он понял, что дни его сочтены, и начал готовься к уходу. За время ему отпущенное Чингисхан успел устроить все государственные дела и оставил все необходимые распоряжения, дабы исполнилась его воля, после того как он отправится в Серую Степь. Так он в последние месяцы называл царство мертвых – каждую ночь во сне он видел бесконечную серую степь, над которой никогда не восходит солнце. И все это время рядом с ним находились два наследника. Первый – я, Толуй, и второй – мой старший брат, Угедей. Отец подчинил мне десять туменов и тысячу багатуров своей личной охраны. Остальным же сыновьям он оставил двадцать восемь тысяч от всего войска. Все завоеванные земли Чингисхан разделил на четыре улуса – наследникам умершего к тому времени старшего сына, Джучи, отец отдал весь северо-запад, начиная от реки Джейхун. Второй, Чагатай, получил бывшие земли Хорезма, Иран и Афганистан, Угедею досталась Западная Монголия, Джунгария и Туркестан. Мне же, как законному наследнику престола, были подчинены исконно монгольские земли, а также земли найманов, царство Цзинь и царство тангутов – то, что вы, франки, называете «королевский домен». Когда отец покинул нас, и его дух воспарил в небеса, я, следуя закону, стал выполнять обязанности правителя, дожидаясь истечения двух зим, после чего должен собраться харултай и объявить меня новым Чингисханом. Но, как это бывает во все времена, нашелся тот, кто возжаждал власти и начал искать пути, чтобы обойти древний закон. Старший брат, Угедей, которого готовили мне в помощники, не преуспел в военных делах и не был изощрен в переговорах с иноземными правителями, зато отлично научился разбираться в делах торговли и взимания налогов. Пока я укреплял границы нашей новой державы и готовил армию к походам, он заручился поддержкой многих нойонов, военачальников и, главное, – Сюцай Елюя – человека, чье положение соответствует франкскому хранителю королевской печати, и решил сам занять уготованное мне место. Сразу же после кончины отца Сюцай Елюй, Угедей и их сторонники начали распускать слухи о том, что я – горький пьяница и не могу исполнять обязанности правителя. Вот поглядите, – Толуй достал из-за рукава и бросил мастеру Григу какой-то свиток. – Они посылают своих глашатаев во все стойбища и зачитывают эту нелепицу, смущая умы простых нукеров и неграмотных пастухов. Речь идет о том, что якобы во время болезни Угедея я признал его права на престол, как более достойного.
Мастер Григ развернул пергамент и, с трудом разбирая тюркские слова, прочел вслух:
А мне ведь повелено только быть возле хана, старшего брата, чтобы, будить его от сна и напоминать позабытое. И если б теперь я не уберег тебя, то кого же стал бы будить от сна и напоминать позабытое. И именно сейчас я заступлю своего брата и государя, когда на самом деле с ним еще ничего не случилось, но все монголы уже полны сиротской скорби, а китайцы – ликования. Я ломал хребет у тайменя, я сокрушал хребет у осетра. Я побеждал пред лицом твоим, я сражался и за глазами. Высок я станом и красив лицом. Читайте ж, шаманы, свои заклинания, заговаривайте воду!» Когда он так сказал, шаманы, произнеся заклинания, заговорили воду, а царевич Толуй выпил и говорит, посидев немного молча: «Опьянел я сразу! Побереги же, государь и старший брат мой, побереги до тех пор, пока очнусь я, малых сирот своего младшего брата и вдову его Беруде, побереги до тех пор, пока я не приду в себя. Все, что хотел сказать, я сказал. Опьянел!»
– Просто какой-то Константинов дар, – пробормотал Сен-Жермен. – Оказывается, борьба за престолы одинакова везде, что на Востоке, что на Западе…
– Вот, – сказал Толуй, – теперь вы знаете, что происходит в нашей державе. До харултая осталось восемь лун, а враги собираются низложить меня, преступить отцовские заветы и, главное, нарушить обещания, которые Чингисхан давал своим союзникам. Поэтому, узнав о вашем прибытии, я взял с собой лишь Чормагана, единственного из военачальников, что сохранил мне верность, и, загоняя коней, отправился на тайную встречу. То, что вы услышите и увидите дальше, является столь великой тайной, что без клятвы, которая отдает ваши жизни в мои руки, вы не можете быть в нее посвящены. Сейчас еще не поздно отказаться, но тогда вам придется возвращаться обратно без ответа вашему властителю и ждать решения харултая.
– Ну вот, – тихо проворчал Робер, – сейчас нас поволокут в подземное капище и заставят отбивать поклоны каким-то идолам. Или того хуже, устроят человеческое жертвоприношение. И угораздило же папу Григория связаться с язычниками!
Повинуясь кивку царевича, Чормаган подошел к стене и отодвинул одну из укрывающих камень циновок. Там обнаружился еще один недлинный коридор, в конце которого мерцали неверные желтоватые огоньки.
Толуй дошел до конца коридора, остановился у входа и вдруг, неожиданно для всех, трижды истово перекрестился, после каждого крестного знамения отбивая поясные поклоны. Крестился он не на латинский, а на греческий манер – справа налево, но при этом не собирал пальцы в щепоть, а держал ровную ладонь. Они оказались в подземной часовне с лампадами, свисающими с потолка, и большим иконостасом, перед которым горели во множестве восковые свечи.
– Опуститесь на колени – произнес Толуй, – и, помолившись Всевышнему, именем Господа нашего Иисуса Христа поклянитесь хранить тайну Чингисхана. И если случайно и намеренно нарушите вы ее, то гореть вам вечно в геенне огненной.
– Мы не нуждаемся в устрашениях, хан Толуй, – спокойно ответил Сен-Жермен. – Меня и моих рыцарей сюда отправил его святейшество папа Григорий, глава всех христиан. Он распорядился, чтобы мы служили тебе в походе на Иерусалим. Поэтому я и мои братья готовы принести любую клятву, которая не оскорбляет христианской веры и согласуется с данным мне приказом.
Братья Святого Гроба опустились на колени и прочитали вслед за приором «Отче наш…».
– Поклянемся же, братья, – произнес торжественно Сен-Жермен, – что сохраним в тайне все, что будет нам доверено ханом Толуем, и, если будет на то воля Господа, умрем, но не выдадим нам доверенное, пока хан Толуй не освободит нас от данного слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Что пришлось пережить де Мерлану и его сиятельству графу в ставке французского короля, Жак так и не узнал, потому что сразу же после того, как обыск завершился, Чормаган снова что-то скомандовал, и речь достославного рыцаря заглушил каменный грохот. Большая базальтовая плита в дальнем конце помещения, поднимая пыль, ушла куда-то внутрь, открывая широкую лестницу, ведущую в подземелье.
– Пятеро пойдут со мной, – распорядился нойон, – остальные будут ждать наверху.
Сен-Жермен, соглашаясь, кивнул, хлопнул по плечу Серпена и Робера, которые немедленно сделали шаг вперед, обменялся понимающими улыбками с мастером Григом и пробежал глазами по строю сержантов, выбирая, кем заполнить последнюю вакансию.
– Жак из Монтелье, – произнес он негромко, – прошу вас следовать за мной.
Лестница привела их в комнату на глубине не меньше чем в два человеческих роста, из которой в разные стороны шли коридоры. После того как вниз спустился Чормаган, плита, закрывающая вход, вернулась на место, и братья оказались в полной темноте.
Но пребывать во мраке им пришлось недолго. В руках у нойона несколько раз брызнуло искрами кресало, вспыхнул факел, и они двинулись вслед за ним по коридору. Вскоре перед посланниками оказалась невысокая дверь. Чормаган-нойон осторожно в нее постучал, что-то произнес, явно обращаясь к человеку, более высокопоставленному, чем он, и, дождавшись ответа, распахнул дверь.
В большой комнате горело не меньше сотни масляных ламп, и было светло, как днем. В дальнем ее конце, на атласных подушках, в окружении телохранителей сидел, скрестив перед собой ноги, человек в простом, но отлично сработанном доспехе.
Чормаган склонился в глубоком поклоне и что-то прошептал.
– Он говорит, чтобы вы приветствовали великого хана Толуя так, как приветствуете своих королей и императоров, – перевел мастер Григ.
– Мы рыцари, – ответил приор, – и по своему обычаю приветствуем христианнейших монархов, становясь на колено.
Братья-рыцари, киликиец и Жак опустились на пол и склонили головы в знак уважения перед ханом.
– Встаньте, воины, подойдите поближе и рассаживайтесь напротив меня, – произнес хан Толуй. Что-то необычное было в его словах, и только после того, как мастер Григ перевел сказанное, Жак понял, что монгол разговаривает с ними по-гречески.
«Что-то здесь не так… – подумал Жак, поудобнее устраиваясь на подушках рядом с Робером. – Могущественный хан, вместо того чтобы приказать своим слугам доставить нас к себе, принимает посланников тайно, в каких-то развалинах, словно он не регент империи, перед которой трепещет весь мир, а заговорщик или разбойник».
– Не удивляйтесь тому, что я вас встречаю в столь необычном месте, – произнес Толуй. Его слова переводил мастер Григ, который неплохо знал и язык Византийской империи. – Я прочел послание вашего святого отца. В нем он призывает монголов исполнить данное обещание и совершить поход к дальнему морю, чтобы сокрушить общего врага. Мой отец никогда не нарушал данного им слова, и я, как его наследник, обязан исполнить его последнюю волю. Но, как вам известно, он покинул этот мир, и в Каракоруме сейчас происходят очень непростые события. Там подняли голову те, кто считает, что войску нужно идти не на запад, а на север. Я втайне прибыл сюда, чтобы с глазу на глаз переговорить с посланниками, дабы вы могли все взвесить и принять очень непростое решение.
Толуй легко и быстро встал, вслед за ним немедленно поднялись и братья. Он был красив, этот высокий черноволосый монгол с раскосыми живыми глазами. Но это была не красота дамского угодника, а сила и завораживающая привлекательность воина, привыкшего повелевать народами и вместе с тем готового постоять за себя с мечом в руке.
– Мне было тринадцать зим, когда отец, после многолетних войн и переговоров, объединил все монгольские роды, – продолжил рассказ монгольский царевич. – Весной, в год Барса, он собрал в верховьях реки Онон всех багатуров и нойонов. С их одобрения шаман Теб-Тенгри объявил отца божественным ханом, царем царей и государем государей, Суту-Богдо Чингисханом. После того как монголы обрели единого вождя, они стали готовиться к покорению Китая. Только повзрослев, я узнал, что в этот год отец задумал покорить не только Китай, но и все прочие народы, а чтобы составить себе полную картину того, что происходит вокруг, направил верных людей во все концы обитаемого мира. Год спустя, в праздник Нардуган, когда мой народ пирует, радуясь окончанию суровой зимы, меня вызвали в юрту, где Чингисхан принимал послов и вершил суд. Там вместе с ним меня ожидал высокий тощий старик в черном балахоне до пят, с длинным крючковатым носом, узким лицом и почти сходящимися к переносице глазами. Я не знал тогда, что так выглядят все обитатели далекого Запада. Старик был нестрижен и носил длинную бороду. И хотя у него на груди висел большой крест, он нисколько не походил на тех христиан-уйгуров и мелькитов, которые занимали множество должностей в государственном совете. «Это христианин, – сказал отец, – он из далекого города Константинополя. Был продан в рабство сельджуками. Мои уйгуры купили его в Мосуле. Они говорят, что он – священник, но исповедует веру не так, как они. Впрочем, вскоре ты будешь знать об этом намного лучше, чем я, потому что он будет твоим наставником. Я не обещал ему свободу, но дал слово, что сохраню жизнь и уберегу от всех унижений рабского звания, если он хорошо справится с порученным делом». Так я познакомился с отцом Никанором, бывшим смотрителем Большой константинопольской библиотеки. За свою приверженность к унии с Римом и союзу с латинянами он был сослан императором Исааком Ангелом в горный пограничный монастырь, впоследствии разоренный конийскими турками, которые и продали его в рабство. Он-то и обучил меня греческому и немного – латыни, а кроме того, познакомил со Святым Писанием. Отец Никанор был при мне до самой своей кончины. Бог призвал его в тот год, когда мы стояли под стенами Бухары. Для чего я вам рассказываю об этом, вы поймете немного позже. Теперь же я поведаю о последних днях великого Чингисхана. Как вам известно, отец дал слово вашему святому отцу, что он сокрушит страны ислама и приведет свои тумены к последнему морю. Но для того, чтобы двигаться на запад, не оставляя за спиной непокоренные царства, он затеял поход в земли тангутов – последних из племен, которые не признали его своим властелином. Отец жил скромно, словно обычный воин, и был отличным наездником, но ему миновало семьдесят зим. И вот, во время облавы на диких лошадей, его конь шарахнулся и сбросил седока. После этого отец больше не вставал со своего походного ложа. Вскоре он понял, что дни его сочтены, и начал готовься к уходу. За время ему отпущенное Чингисхан успел устроить все государственные дела и оставил все необходимые распоряжения, дабы исполнилась его воля, после того как он отправится в Серую Степь. Так он в последние месяцы называл царство мертвых – каждую ночь во сне он видел бесконечную серую степь, над которой никогда не восходит солнце. И все это время рядом с ним находились два наследника. Первый – я, Толуй, и второй – мой старший брат, Угедей. Отец подчинил мне десять туменов и тысячу багатуров своей личной охраны. Остальным же сыновьям он оставил двадцать восемь тысяч от всего войска. Все завоеванные земли Чингисхан разделил на четыре улуса – наследникам умершего к тому времени старшего сына, Джучи, отец отдал весь северо-запад, начиная от реки Джейхун. Второй, Чагатай, получил бывшие земли Хорезма, Иран и Афганистан, Угедею досталась Западная Монголия, Джунгария и Туркестан. Мне же, как законному наследнику престола, были подчинены исконно монгольские земли, а также земли найманов, царство Цзинь и царство тангутов – то, что вы, франки, называете «королевский домен». Когда отец покинул нас, и его дух воспарил в небеса, я, следуя закону, стал выполнять обязанности правителя, дожидаясь истечения двух зим, после чего должен собраться харултай и объявить меня новым Чингисханом. Но, как это бывает во все времена, нашелся тот, кто возжаждал власти и начал искать пути, чтобы обойти древний закон. Старший брат, Угедей, которого готовили мне в помощники, не преуспел в военных делах и не был изощрен в переговорах с иноземными правителями, зато отлично научился разбираться в делах торговли и взимания налогов. Пока я укреплял границы нашей новой державы и готовил армию к походам, он заручился поддержкой многих нойонов, военачальников и, главное, – Сюцай Елюя – человека, чье положение соответствует франкскому хранителю королевской печати, и решил сам занять уготованное мне место. Сразу же после кончины отца Сюцай Елюй, Угедей и их сторонники начали распускать слухи о том, что я – горький пьяница и не могу исполнять обязанности правителя. Вот поглядите, – Толуй достал из-за рукава и бросил мастеру Григу какой-то свиток. – Они посылают своих глашатаев во все стойбища и зачитывают эту нелепицу, смущая умы простых нукеров и неграмотных пастухов. Речь идет о том, что якобы во время болезни Угедея я признал его права на престол, как более достойного.
Мастер Григ развернул пергамент и, с трудом разбирая тюркские слова, прочел вслух:
А мне ведь повелено только быть возле хана, старшего брата, чтобы, будить его от сна и напоминать позабытое. И если б теперь я не уберег тебя, то кого же стал бы будить от сна и напоминать позабытое. И именно сейчас я заступлю своего брата и государя, когда на самом деле с ним еще ничего не случилось, но все монголы уже полны сиротской скорби, а китайцы – ликования. Я ломал хребет у тайменя, я сокрушал хребет у осетра. Я побеждал пред лицом твоим, я сражался и за глазами. Высок я станом и красив лицом. Читайте ж, шаманы, свои заклинания, заговаривайте воду!» Когда он так сказал, шаманы, произнеся заклинания, заговорили воду, а царевич Толуй выпил и говорит, посидев немного молча: «Опьянел я сразу! Побереги же, государь и старший брат мой, побереги до тех пор, пока очнусь я, малых сирот своего младшего брата и вдову его Беруде, побереги до тех пор, пока я не приду в себя. Все, что хотел сказать, я сказал. Опьянел!»
– Просто какой-то Константинов дар, – пробормотал Сен-Жермен. – Оказывается, борьба за престолы одинакова везде, что на Востоке, что на Западе…
– Вот, – сказал Толуй, – теперь вы знаете, что происходит в нашей державе. До харултая осталось восемь лун, а враги собираются низложить меня, преступить отцовские заветы и, главное, нарушить обещания, которые Чингисхан давал своим союзникам. Поэтому, узнав о вашем прибытии, я взял с собой лишь Чормагана, единственного из военачальников, что сохранил мне верность, и, загоняя коней, отправился на тайную встречу. То, что вы услышите и увидите дальше, является столь великой тайной, что без клятвы, которая отдает ваши жизни в мои руки, вы не можете быть в нее посвящены. Сейчас еще не поздно отказаться, но тогда вам придется возвращаться обратно без ответа вашему властителю и ждать решения харултая.
– Ну вот, – тихо проворчал Робер, – сейчас нас поволокут в подземное капище и заставят отбивать поклоны каким-то идолам. Или того хуже, устроят человеческое жертвоприношение. И угораздило же папу Григория связаться с язычниками!
Повинуясь кивку царевича, Чормаган подошел к стене и отодвинул одну из укрывающих камень циновок. Там обнаружился еще один недлинный коридор, в конце которого мерцали неверные желтоватые огоньки.
Толуй дошел до конца коридора, остановился у входа и вдруг, неожиданно для всех, трижды истово перекрестился, после каждого крестного знамения отбивая поясные поклоны. Крестился он не на латинский, а на греческий манер – справа налево, но при этом не собирал пальцы в щепоть, а держал ровную ладонь. Они оказались в подземной часовне с лампадами, свисающими с потолка, и большим иконостасом, перед которым горели во множестве восковые свечи.
– Опуститесь на колени – произнес Толуй, – и, помолившись Всевышнему, именем Господа нашего Иисуса Христа поклянитесь хранить тайну Чингисхана. И если случайно и намеренно нарушите вы ее, то гореть вам вечно в геенне огненной.
– Мы не нуждаемся в устрашениях, хан Толуй, – спокойно ответил Сен-Жермен. – Меня и моих рыцарей сюда отправил его святейшество папа Григорий, глава всех христиан. Он распорядился, чтобы мы служили тебе в походе на Иерусалим. Поэтому я и мои братья готовы принести любую клятву, которая не оскорбляет христианской веры и согласуется с данным мне приказом.
Братья Святого Гроба опустились на колени и прочитали вслед за приором «Отче наш…».
– Поклянемся же, братья, – произнес торжественно Сен-Жермен, – что сохраним в тайне все, что будет нам доверено ханом Толуем, и, если будет на то воля Господа, умрем, но не выдадим нам доверенное, пока хан Толуй не освободит нас от данного слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46