Теперь он мог разглядеть и Серую Степь.
Туман, встающий сразу за стеной, начал редеть, и в нем проступили очертания знакомых ему людей. Совсем неподалеку брел, уходя в туман, брат Арман, впереди него двигалась беспорядочная толпа найманов. В полусотне шагов, почти на грани видимости он различил отца, который ему улыбался и приветственно махал рукой. Там было еще много знакомых людей, но Жак не смог их всех рассмотреть, потому что его внимание приковал стоящий почти у самой стены высокий широкоплечий старик с раскосыми глазами, который кого-то неуловимо ему напоминал. «Вот так же будет выглядеть Толуй, когда состарится», – вдруг понял он и в то же мгновение встретился со стариком глазами. Тот, словно читая его мысли, отрицательно покачал головой, и от уголков его рта к подбородку побежали две глубокие складки, словно мысли Жака стали причиной глубокой скорби.
Жак наконец-то подбежал к самой стене – она оказалась ему по грудь. «Мне нужно обо многом поговорить с этим стариком, – подумал он, кладя руки на холодный шершавый камень. – Ему известно то, о чем не знает никто из тех, кто жил и будет жить на Земле». Он подтянулся, чтобы перелезть на противоположную сторону, но вдруг старик грозно нахмурился, взмахнул рукой, словно отгоняя его назад, и начал приближаться быстрыми широкими шагами. И было в приближении старика что-то настолько неумолимо жестокое, что Жак, не медля, откинулся назад и рухнул обратно, отдергивая руки от стены, словно камни вдруг превратились в горящие уголья. Но земля под ним куда-то исчезла, и теперь стена оказалось очень высокой – выше стен Тира и Багдада, выше стен самой Акры. Жак падал вниз, и это падение продолжалось и продолжалось, пока свет у него в глазах окончательно не померк…
Глава четвертая,
в которой Жак оказывается в Ираме Многоколонном и следует по Пути царей
Трансиордания, шестнадцатый день сафара 626 года хиджры (1229 г. от Р. X., 14 января)
Долго, бесконечно долго его окружала со всех сторон одна лишь вязкая темнота да отдаленный неразборчивый шум. Жак был слеп, нем, почти глух и беспомощен. Сам себе он казался недвижной водяной мельницей, что стоит на обмелевшей по зимней поре реке, берущей начало в горах Ливана. И как долго это продолжалось, было ему неведомо.
Однако в конце концов наступил момент, когда совсем было иссякший ручеек начал медленно, но неуклонно превращаться в полноводный поток. Казалось, будто тающие под весенним солнцем снега, белыми епископскими шапочками укрывающие далекие горные вершины, побежали вниз, в долину веселыми журчащими струями, и вода, наполнив пересохшее русло реки, стала понемногу налегать на лопасти мельничного колеса. Медленно, со скрипом колесо провернулось, приводя в движение застывший с осени механизм, – вначале вал, вслед за ним большие деревянные шестерни и, в конце концов, тяжелые мельничные жернова. Время, до сих пор неизмеримое и неощутимое, начало понемногу оживать. Подобно падающей воде, шум, до этого слитый в неразборчивый шелест, стал разрастаться, тесня темноту и заполняя все окружающее пространство, пока не рассыпался на отдельные звуки, которые он понемногу начал различать и узнавать. Оказалось, что в далеком шелесте все это время жили свист ветра, хлопанье незакрепленного навеса, блеяние коз, стуки, возгласы, треск горящих в костре поленьев, а главное – топот, фырканье и храп множества коней, среди которых он вдруг распознал до боли знакомый голос своего Бургиньона.
Вслед за способностью различать и узнавать знакомые звуки к нему возвратились и ощущения. Ноющая боль в плече. Ветерок, ласкающий лицо. Бегущий по руке муравей, нытье затекшей от долгого лежания спины. Очнувшаяся память, откликаясь на жалобы тела, которое все настойчивее давало знать о себе и своих нуждах, незаметно начала услужливо подносить ему одно воспоминание за другим.
Жак снова ощутил себя Жаком из Монтелье, сержантом крестоносного братства рыцарей Святого Гроба, посланником, везущим в Иерусалим тело усопшего императора монголов. Он припомнил, что первопричиной всего, что происходит с ним теперь, стала поющая стрела, предназначенная хану Толую. Но вскоре и воспоминания пришлось отложить, потому что в его сознание, не церемонясь с более тонкими материями, вторглись многочисленные запахи, главным из которых был принесенный ветром дым костра, напитывающийся сочным, щекочущим ноздри запахом жареного мяса.
Жак сглотнул накопившуюся во рту слюну и попытался открыть глаза. Он разлепил чуть не склеенные веки и сощурился, привыкая к нестерпимо яркому свету. Вскоре расплывчатые пятна начали принимать четкие очертания и превращаться в привычные предметы. Перед ним серела холщовая стена походной палатки, валяющийся на утрамбованном полу глиняный кувшин и гора разномастной степной травы, скорее всего приготовленная на замену его нынешней лежанке. Предметы становились все резче, проявлялись невидимые до сих пор подробности – прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки он разглядел темно-коричневый кокон, прилепленный к отломанной ветке. По спинке кокона медленно двигалась трещина.
Что ощущает куколка, ожидая метаморфозы? Помнит ли она, кем была раньше? Знает ли, кем станет после того, как в назначенное Господом время разорвет сковывающие нити и покинет свой кокон?
Трещина добралась до острого конца. Кокон распался на две половинки, и из него, смешно шевеля влажными усиками, появилась большая бабочка. Бабочка немного посидела, перевела дух и, неуклюже перебирая лапками, двинулась вверх по стеблю. Добравшись до самого верха, она зависла, расправляя и высушивая крылья, до сих пор лежавшие у нее на спинке мокрым сморщенным плащом. Жаку вдруг захотелось дотронуться до бархатного тельца, но едва он попробовал протянуть руку вперед, как левое плечо дернула боль, и он невольно застонал.
Тихий, ему самому едва слышный стон произвел неожиданное действие. Словно мановением волшебной палочки или заклинанием волшебника то, что он сначала принял за сваленную в углу палатки бесформенную кучу сена, вдруг зашевелилось и начало подниматься на ноги, приобретая очертания человеческой фигуры. Фигура устремилась к Жаку, спугнув по дороге бабочку, которая, расправив красивые яркие крылья, запорхала под потолком. Проснувшийся человек склонился над постелью. Растрепанные волосы с запутавшимися веточками, помятое после сна лицо кого-то разительно напоминали. Жак задумался, несколько раз моргнул и глубоко, полной грудью вздохнул. Склонившееся над ним лицо озарила улыбка. Сиделец выпрямился и понесся в сторону выхода, крича голосом жонглера Рембо:
– Господа! Господа! Наш Жак открыл глаза!
Не успел Жак опомниться, как в палатку, вздымая пыль и спугивая многочисленных мух, ворвался Робер де Мерлан.
– Что… Со мной? – прошептал Жак пересохшими губами. Он так долго не слышал свой голос, что тот показался ему чужим.
– Ну и перепугал же ты нас всех той проклятой ночью, – зачастил достославный рыцарь, не давая ему вставить и слова. – Наконечник был зазубренный, сел так плотно, что не вынуть. Пришлось вырезать. А вырезать стрелу – сам понимаешь, какое опасное дело. Мне-то не впервой, прокалил кинжал – и вперед. Однако лук у этого нехристя был тугой. Стрела прошла почти навылет. Крови ты потерял столько, что вся земля вокруг почернела. Я уже, честно говоря, пошел искать подходящее место для могилы, пока тебя мастер Григ и брат Серпен перевязывали. Однако вернулся, гляжу – дышишь. Под самое утро, правда, лихорадка началась, трясет тебя всего, решили, что отходишь. Серпен приложил ухо к груди, послушал. Сердце, говорит, остановилось! Толуй, Чормаган, Серпен, Сен-Жермен, да и я сам уж было собрались молиться за упокой твоей крестоносной души, а тут мастер Григ как закричит вдруг на всех нас: «Хватит языческих поверий! Господь, конечно, сам определяет смертный час каждого из живущих, но где говорится в Писании, что Всевышний радуется при виде смерти своих слуг?» – сел рядом да начал ни с того ни с сего кулаком колотить тебе в грудь. Колотит, ребра твои давит так, что они чуть не трещат, из сил уже совсем выбился. «Зеркало, – кричит, – зеркало мне дайте!» Да где же мы ему в походе зеркало возьмем? Чормаган вытащил из ножен кинжал – отшлифованный так, что девицам впору в него глядеться, дал нашему каменщику. Тот его к твоим губам поднес. Гляжу – замутилось. Стало быть, дышишь. Утром снова двинулись в путь. А ты все это время в сознание не приходил и в лихорадке метался.
– Скоро… скоро продолжим путь? – едва шевеля губами, спросил Жак у Робера.
– Опомнился, друг, – рассмеялся в ответ рыцарь, – пока ты в кибитке в бреду метался, мы уже пустыню пересекли и стали лагерем в Джераше. Тут и Рождество справляли.
– Джераш? – снова спросил Жак.
– Он самый, – кивнул Робер, – покинутый греческий город на границе пустыни. Отсюда до перевалов несколько дней пути. Мы пока схоронились в развалинах, а брат Серпен в Акру поскакал, чтобы, значит, выяснить, как там обстоят дела, да предупредить патриарха о нашем возвращении.
– Пить, – из последних сил простонал Жак.
Робер, опомнившись, прекратил болтовню и суетливо заметался по палатке.
Узнав, что доблестный сержант пришел в сознание, его поспешили навестить все участники похода. Первым, по старшинству, был хан Толуй в сопровождении верного Чормаган-нойона. Он присел на корточки, взял руку Жака в свою, долго глядел ему в глаза, затем благодарно кивнул. Тот слабо улыбнулся в ответ. После ухода монголов в палатку вошли Сен-Жермен и мастер Григ.
– Мы молились о твоем выздоровлении, брат-сержант, – произнес, подойдя поближе, приор. – Твой поступок растопил остатки недоверия между нами и монголами. По их законам, пожертвовать жизнью ради спасения своего хана – это обязанность. Но то, что своим телом заслонил его ты, воин чужой страны, они восприняли как настоящий подвиг.
– А почему мы так долго находимся здесь, мессир? – спросил Жак, пытаясь приподняться на локтях. При попытке опереться на левую руку в плече отдалась острая боль. Жак скрипнул зубами. Мастер Григ нахмурился и по-лекарски погрозил ему пальцем.
– Пока не вернется брат Серпен, – ответил приор, – мы не будем двигаться дальше. Отсутствовали мы достаточно долго, и в Святой Земле могло произойти что угодно. Может быть, Фридрих уже отвоевал Иерусалим, а может, его армия разбита – кто знает? Серпен послан как самый опытный из братьев-рыцарей. Он, как было уже не раз, сможет выполнить возложенное на него поручение и вернуться целым и невредимым.
Они поговорили еще немного, Сен-Жермен ушел, и в палатке остался один лишь мастер Григ, Через некоторое время к ним присоединился и Робер. В руках у рыцаря была неведомо как уцелевшая тыквенная фляга с вином.
– Давайте выпьем за чудесное выздоровление, – де Мерлан сделал несколько больших глотков и передал флягу Григу.
– Присоединяюсь, – произнес тот и осторожно, боясь облиться, пригубил предложенное питье. – Хотя по такому случаю можно было бы испить не этот кислый виноградный сок, а добрую «аква виту» скоттов, которую я считаю единственным достойным напитком. Ведь твое чудесное спасение ничем, кроме вмешательства высших сил, нельзя объяснить. Ты, по сути, уже был на том свете, а потом тебя словно вытолкнули обратно в Божий мир.
– Я знаю, – кивнул в ответ Жак и, удивляя друзей, в один заход опорожнил увесистую флягу. Он вспомнил старика, который в видениях пытался перебраться через каменную стену. Теперь он знал точно, кто это такой и почему он не дал ему умереть.
– Как скоро я смогу ходить? – спросил он у мастера Грига.
– Дня три, от силы неделя, – ответил тот. – Кризис миновал, и ты уже почти здоров. Правда, рука будет ныть еще долго и вряд ли будет такой же подвижной как раньше.
– Этого достаточно, чтобы держать щит, – коротко ответил сержант, снова удивив старых друзей, которые раньше не видели в нем нынешней жесткости. – Расскажите мне о том, как прошел поход.
– Да ничего особенного, – отозвался Робер, довольный тем, что может сменить тему. – От Тигра до Евфрата шли тихо, как мыши, держа дозоры в полудне пути впереди и сзади. Более погони за нами не было. Тот отряд, что на нас напал, перебили полностью, а другие, видать, отправились по ложному следу. Чормаган сказал, что Угедей и Елюй, не дождавшись сотника, посланного вниз по реке, будут искать нас в Басре. Потом переправились на западный берег Евфрата, и снова началась эта жуткая пустыня. До сих пор песок на зубах скрипит. Правда, Чормаган сказал, что по сравнению с их Гоби это просто легкая прогулка. Вот так и «прогуливались» каждую ночь, чуть не загоняя лошадей. Кто бы мог подумать, что эти их коротконогие твари могут тащить кибитки со скоростью скакуна, а уж выносливы и неприхотливы, слов нет. Шли без шума. Если натыкались на бедуинов или заплутавших караванщиков – монголы убивали всех до единого, чтобы себя не выдать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Туман, встающий сразу за стеной, начал редеть, и в нем проступили очертания знакомых ему людей. Совсем неподалеку брел, уходя в туман, брат Арман, впереди него двигалась беспорядочная толпа найманов. В полусотне шагов, почти на грани видимости он различил отца, который ему улыбался и приветственно махал рукой. Там было еще много знакомых людей, но Жак не смог их всех рассмотреть, потому что его внимание приковал стоящий почти у самой стены высокий широкоплечий старик с раскосыми глазами, который кого-то неуловимо ему напоминал. «Вот так же будет выглядеть Толуй, когда состарится», – вдруг понял он и в то же мгновение встретился со стариком глазами. Тот, словно читая его мысли, отрицательно покачал головой, и от уголков его рта к подбородку побежали две глубокие складки, словно мысли Жака стали причиной глубокой скорби.
Жак наконец-то подбежал к самой стене – она оказалась ему по грудь. «Мне нужно обо многом поговорить с этим стариком, – подумал он, кладя руки на холодный шершавый камень. – Ему известно то, о чем не знает никто из тех, кто жил и будет жить на Земле». Он подтянулся, чтобы перелезть на противоположную сторону, но вдруг старик грозно нахмурился, взмахнул рукой, словно отгоняя его назад, и начал приближаться быстрыми широкими шагами. И было в приближении старика что-то настолько неумолимо жестокое, что Жак, не медля, откинулся назад и рухнул обратно, отдергивая руки от стены, словно камни вдруг превратились в горящие уголья. Но земля под ним куда-то исчезла, и теперь стена оказалось очень высокой – выше стен Тира и Багдада, выше стен самой Акры. Жак падал вниз, и это падение продолжалось и продолжалось, пока свет у него в глазах окончательно не померк…
Глава четвертая,
в которой Жак оказывается в Ираме Многоколонном и следует по Пути царей
Трансиордания, шестнадцатый день сафара 626 года хиджры (1229 г. от Р. X., 14 января)
Долго, бесконечно долго его окружала со всех сторон одна лишь вязкая темнота да отдаленный неразборчивый шум. Жак был слеп, нем, почти глух и беспомощен. Сам себе он казался недвижной водяной мельницей, что стоит на обмелевшей по зимней поре реке, берущей начало в горах Ливана. И как долго это продолжалось, было ему неведомо.
Однако в конце концов наступил момент, когда совсем было иссякший ручеек начал медленно, но неуклонно превращаться в полноводный поток. Казалось, будто тающие под весенним солнцем снега, белыми епископскими шапочками укрывающие далекие горные вершины, побежали вниз, в долину веселыми журчащими струями, и вода, наполнив пересохшее русло реки, стала понемногу налегать на лопасти мельничного колеса. Медленно, со скрипом колесо провернулось, приводя в движение застывший с осени механизм, – вначале вал, вслед за ним большие деревянные шестерни и, в конце концов, тяжелые мельничные жернова. Время, до сих пор неизмеримое и неощутимое, начало понемногу оживать. Подобно падающей воде, шум, до этого слитый в неразборчивый шелест, стал разрастаться, тесня темноту и заполняя все окружающее пространство, пока не рассыпался на отдельные звуки, которые он понемногу начал различать и узнавать. Оказалось, что в далеком шелесте все это время жили свист ветра, хлопанье незакрепленного навеса, блеяние коз, стуки, возгласы, треск горящих в костре поленьев, а главное – топот, фырканье и храп множества коней, среди которых он вдруг распознал до боли знакомый голос своего Бургиньона.
Вслед за способностью различать и узнавать знакомые звуки к нему возвратились и ощущения. Ноющая боль в плече. Ветерок, ласкающий лицо. Бегущий по руке муравей, нытье затекшей от долгого лежания спины. Очнувшаяся память, откликаясь на жалобы тела, которое все настойчивее давало знать о себе и своих нуждах, незаметно начала услужливо подносить ему одно воспоминание за другим.
Жак снова ощутил себя Жаком из Монтелье, сержантом крестоносного братства рыцарей Святого Гроба, посланником, везущим в Иерусалим тело усопшего императора монголов. Он припомнил, что первопричиной всего, что происходит с ним теперь, стала поющая стрела, предназначенная хану Толую. Но вскоре и воспоминания пришлось отложить, потому что в его сознание, не церемонясь с более тонкими материями, вторглись многочисленные запахи, главным из которых был принесенный ветром дым костра, напитывающийся сочным, щекочущим ноздри запахом жареного мяса.
Жак сглотнул накопившуюся во рту слюну и попытался открыть глаза. Он разлепил чуть не склеенные веки и сощурился, привыкая к нестерпимо яркому свету. Вскоре расплывчатые пятна начали принимать четкие очертания и превращаться в привычные предметы. Перед ним серела холщовая стена походной палатки, валяющийся на утрамбованном полу глиняный кувшин и гора разномастной степной травы, скорее всего приготовленная на замену его нынешней лежанке. Предметы становились все резче, проявлялись невидимые до сих пор подробности – прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки он разглядел темно-коричневый кокон, прилепленный к отломанной ветке. По спинке кокона медленно двигалась трещина.
Что ощущает куколка, ожидая метаморфозы? Помнит ли она, кем была раньше? Знает ли, кем станет после того, как в назначенное Господом время разорвет сковывающие нити и покинет свой кокон?
Трещина добралась до острого конца. Кокон распался на две половинки, и из него, смешно шевеля влажными усиками, появилась большая бабочка. Бабочка немного посидела, перевела дух и, неуклюже перебирая лапками, двинулась вверх по стеблю. Добравшись до самого верха, она зависла, расправляя и высушивая крылья, до сих пор лежавшие у нее на спинке мокрым сморщенным плащом. Жаку вдруг захотелось дотронуться до бархатного тельца, но едва он попробовал протянуть руку вперед, как левое плечо дернула боль, и он невольно застонал.
Тихий, ему самому едва слышный стон произвел неожиданное действие. Словно мановением волшебной палочки или заклинанием волшебника то, что он сначала принял за сваленную в углу палатки бесформенную кучу сена, вдруг зашевелилось и начало подниматься на ноги, приобретая очертания человеческой фигуры. Фигура устремилась к Жаку, спугнув по дороге бабочку, которая, расправив красивые яркие крылья, запорхала под потолком. Проснувшийся человек склонился над постелью. Растрепанные волосы с запутавшимися веточками, помятое после сна лицо кого-то разительно напоминали. Жак задумался, несколько раз моргнул и глубоко, полной грудью вздохнул. Склонившееся над ним лицо озарила улыбка. Сиделец выпрямился и понесся в сторону выхода, крича голосом жонглера Рембо:
– Господа! Господа! Наш Жак открыл глаза!
Не успел Жак опомниться, как в палатку, вздымая пыль и спугивая многочисленных мух, ворвался Робер де Мерлан.
– Что… Со мной? – прошептал Жак пересохшими губами. Он так долго не слышал свой голос, что тот показался ему чужим.
– Ну и перепугал же ты нас всех той проклятой ночью, – зачастил достославный рыцарь, не давая ему вставить и слова. – Наконечник был зазубренный, сел так плотно, что не вынуть. Пришлось вырезать. А вырезать стрелу – сам понимаешь, какое опасное дело. Мне-то не впервой, прокалил кинжал – и вперед. Однако лук у этого нехристя был тугой. Стрела прошла почти навылет. Крови ты потерял столько, что вся земля вокруг почернела. Я уже, честно говоря, пошел искать подходящее место для могилы, пока тебя мастер Григ и брат Серпен перевязывали. Однако вернулся, гляжу – дышишь. Под самое утро, правда, лихорадка началась, трясет тебя всего, решили, что отходишь. Серпен приложил ухо к груди, послушал. Сердце, говорит, остановилось! Толуй, Чормаган, Серпен, Сен-Жермен, да и я сам уж было собрались молиться за упокой твоей крестоносной души, а тут мастер Григ как закричит вдруг на всех нас: «Хватит языческих поверий! Господь, конечно, сам определяет смертный час каждого из живущих, но где говорится в Писании, что Всевышний радуется при виде смерти своих слуг?» – сел рядом да начал ни с того ни с сего кулаком колотить тебе в грудь. Колотит, ребра твои давит так, что они чуть не трещат, из сил уже совсем выбился. «Зеркало, – кричит, – зеркало мне дайте!» Да где же мы ему в походе зеркало возьмем? Чормаган вытащил из ножен кинжал – отшлифованный так, что девицам впору в него глядеться, дал нашему каменщику. Тот его к твоим губам поднес. Гляжу – замутилось. Стало быть, дышишь. Утром снова двинулись в путь. А ты все это время в сознание не приходил и в лихорадке метался.
– Скоро… скоро продолжим путь? – едва шевеля губами, спросил Жак у Робера.
– Опомнился, друг, – рассмеялся в ответ рыцарь, – пока ты в кибитке в бреду метался, мы уже пустыню пересекли и стали лагерем в Джераше. Тут и Рождество справляли.
– Джераш? – снова спросил Жак.
– Он самый, – кивнул Робер, – покинутый греческий город на границе пустыни. Отсюда до перевалов несколько дней пути. Мы пока схоронились в развалинах, а брат Серпен в Акру поскакал, чтобы, значит, выяснить, как там обстоят дела, да предупредить патриарха о нашем возвращении.
– Пить, – из последних сил простонал Жак.
Робер, опомнившись, прекратил болтовню и суетливо заметался по палатке.
Узнав, что доблестный сержант пришел в сознание, его поспешили навестить все участники похода. Первым, по старшинству, был хан Толуй в сопровождении верного Чормаган-нойона. Он присел на корточки, взял руку Жака в свою, долго глядел ему в глаза, затем благодарно кивнул. Тот слабо улыбнулся в ответ. После ухода монголов в палатку вошли Сен-Жермен и мастер Григ.
– Мы молились о твоем выздоровлении, брат-сержант, – произнес, подойдя поближе, приор. – Твой поступок растопил остатки недоверия между нами и монголами. По их законам, пожертвовать жизнью ради спасения своего хана – это обязанность. Но то, что своим телом заслонил его ты, воин чужой страны, они восприняли как настоящий подвиг.
– А почему мы так долго находимся здесь, мессир? – спросил Жак, пытаясь приподняться на локтях. При попытке опереться на левую руку в плече отдалась острая боль. Жак скрипнул зубами. Мастер Григ нахмурился и по-лекарски погрозил ему пальцем.
– Пока не вернется брат Серпен, – ответил приор, – мы не будем двигаться дальше. Отсутствовали мы достаточно долго, и в Святой Земле могло произойти что угодно. Может быть, Фридрих уже отвоевал Иерусалим, а может, его армия разбита – кто знает? Серпен послан как самый опытный из братьев-рыцарей. Он, как было уже не раз, сможет выполнить возложенное на него поручение и вернуться целым и невредимым.
Они поговорили еще немного, Сен-Жермен ушел, и в палатке остался один лишь мастер Григ, Через некоторое время к ним присоединился и Робер. В руках у рыцаря была неведомо как уцелевшая тыквенная фляга с вином.
– Давайте выпьем за чудесное выздоровление, – де Мерлан сделал несколько больших глотков и передал флягу Григу.
– Присоединяюсь, – произнес тот и осторожно, боясь облиться, пригубил предложенное питье. – Хотя по такому случаю можно было бы испить не этот кислый виноградный сок, а добрую «аква виту» скоттов, которую я считаю единственным достойным напитком. Ведь твое чудесное спасение ничем, кроме вмешательства высших сил, нельзя объяснить. Ты, по сути, уже был на том свете, а потом тебя словно вытолкнули обратно в Божий мир.
– Я знаю, – кивнул в ответ Жак и, удивляя друзей, в один заход опорожнил увесистую флягу. Он вспомнил старика, который в видениях пытался перебраться через каменную стену. Теперь он знал точно, кто это такой и почему он не дал ему умереть.
– Как скоро я смогу ходить? – спросил он у мастера Грига.
– Дня три, от силы неделя, – ответил тот. – Кризис миновал, и ты уже почти здоров. Правда, рука будет ныть еще долго и вряд ли будет такой же подвижной как раньше.
– Этого достаточно, чтобы держать щит, – коротко ответил сержант, снова удивив старых друзей, которые раньше не видели в нем нынешней жесткости. – Расскажите мне о том, как прошел поход.
– Да ничего особенного, – отозвался Робер, довольный тем, что может сменить тему. – От Тигра до Евфрата шли тихо, как мыши, держа дозоры в полудне пути впереди и сзади. Более погони за нами не было. Тот отряд, что на нас напал, перебили полностью, а другие, видать, отправились по ложному следу. Чормаган сказал, что Угедей и Елюй, не дождавшись сотника, посланного вниз по реке, будут искать нас в Басре. Потом переправились на западный берег Евфрата, и снова началась эта жуткая пустыня. До сих пор песок на зубах скрипит. Правда, Чормаган сказал, что по сравнению с их Гоби это просто легкая прогулка. Вот так и «прогуливались» каждую ночь, чуть не загоняя лошадей. Кто бы мог подумать, что эти их коротконогие твари могут тащить кибитки со скоростью скакуна, а уж выносливы и неприхотливы, слов нет. Шли без шума. Если натыкались на бедуинов или заплутавших караванщиков – монголы убивали всех до единого, чтобы себя не выдать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46