– Клянемся, – отбросив обычную язвительность, произнес Робер.
– Клянемся, – почти не разжимая губ, сказал брат Серпен.
– Клянемся, – прошептал мастер Григ.
– Клянемся, – крестясь на икону Богородицы с младенцем, проговорил вслед за ними Жак.
Толуй и Чормаган присоединились к рыцарям и, встав на колени рядом с ними, начали читать незнакомую греческую молитву.
Когда все они завершили молитву и вновь поднялись на ноги, Жак всем телом ощутил, что вокруг что-то неуловимо изменилось. То ли легкие воздушные потоки, возносящие к потолку ароматные струи дыма, немного вскружили ему голову, то ли сказалось долгое пребывание в подземелье, – но ему почудилось, что взгляды монголов вдруг смягчились, и в воздухе, цепляя сердце, объявилась легкая грусть с предчувствием чего-то очень важного и неизбежного.
Голос Толуя забился под куполом часовни, отражаясь многократным эхом:
– Теперь слушайте то, ради чего мы здесь собрались. Вот что сказал отец перед самой смертью, когда при нем оставался лишь я один: «Не забывай никогда, что душой всякого дела является то, чтобы оно было доведено до конца…» После этого он призвал ожидавшего у входа в юрту несторианского священника и велел окрестить нас обоих. Когда священник объявил нас христианами, он сказал: «Толуй! Главное мое обещание – это обещание правителю Запада, римскому папе. И состоит оно в том, чтобы снова сделать христианским городом Иерусалим. Часы мои сочтены, но я не привык к тому, чтобы ветер уносил слова Чингисхана, словно бесполезную пыль. Поэтому я должен быть похоронен в этом святом городе, а мои тумены во главе с тобой должны расширить пределы нашей державы до последнего моря». Это были последние слова отца и, клянусь Господом, в которого я искренне уверовал за последние луны, я исполню его волю, чего бы мне это ни стоило!
Толуй махнул рукой, призывая братьев следовать за собой, и прошел в следующую комнату – почти полностью тонущую во мраке. Там горела одна-единственная лампада, которая едва освещала десятки деревянных сундуков, составленных у стены. Отдельно от остальных стоял еще один сундук – он был в несколько раз больше остальных и сделан не из дерева, а из камня.
– Остальное известно всем, – продолжил Толуй свой рассказ. – Похороны были торжественны и многолюдны. От реки Хуанхэ, где был тогда разбит наш походный лагерь, вышла огромная процессия, которая разбилась по дороге на несколько отрядов. Для того чтобы сохранить тайну и оградить могилу от осквернения, одновременно в семи местах были сделаны погребения, над которыми нукеры по сто раз прогнали тысячные табуны коней, дабы скрыть место, где великий хан нашел свой последний приют. Кроме того, по всем улусам глашатаи объявили, что тело великого хана, по его желанию, было отвезено на родину и предано земле на горе Бурхан-Халдун. Горы с таким названием не существует, а в могилах, затоптанных многотысячными табунами, лежат всего лишь рабы, одетые в дорогие доспехи. На самом же деле тело отца, сохраненное лучшими арабскими лекарями, находится здесь, в саркофаге, и ожидает того часа, когда мы доставим его на место последнего пристанища, в Святой Град Иерусалим.
Царевич указал на большой каменный сундук, и мурашки побежали по спине у всех присутствующих братьев.
– Великий Темучин говорил, что есть только две веры, которые могут покорить мир, – стены в комнате были покрыты грубой штукатуркой, и слова, которые произносил Толуй, гасли в них и расходились по сторонам тихим шелестом, – вера в духов – удел скотоводов и лесных охотников. Такая вера не позволяет оторваться от могил предков и, не оглядываясь, идти вперед. Поклонники Будды тоже никогда не овладеют миром. Они знают: то, что им нужно от жизни, можно получить, убедив себя, что это у них уже есть, или придя к тому, что если у них чего-то нет, то, стало быть, это им и не нужно.
Христиане же верно служат монгольской державе, лучше, чем мусульмане, а на пути у наших туменов стоит ислам. Пройдет время, и моим внукам или правнукам придется выбирать между ними. Но если мои потомки примут учение Магомета, то рано иди поздно племя, предназначенное для того, чтобы править миром, будет отброшено обратно, в степи и леса. Земли христиан лежат по другую сторону моря, и нам с ними нечего делить. Сокрушив ислам в союзе с христианами, мы будем процветать в веках.
– Теперь, наконец, понятно, зачем тебе понадобилась клятва, великий хан, – не отрывая взгляда от саркофага, медленно произнес Сен-Жермен. – Ну что же… Воля твоего усопшего отца совпадает с волей его святейшества, и я готов служить тебе до последней капли крови. Но ты же сам сказал, что твои братья готовятся к узурпации престола и почти все военачальники тебе изменили. Как же ты, не имея в своем распоряжении непобедимой армии, думаешь исполнить последнюю волю отца?
– Ты прав, рыцарь, – кивнул головой Толуй, – власть моя пока лишь громкое слово. Ни один нойон не отправится в поход до завершения харултая. А на харултае уже готовы провозгласить правителем Угедея. Но у меня есть несколько лун, чтобы доставить тело отца в Иерусалим и там его предать земле. Когда я возвращусь в Каракорум и объявлю, где нашел последнее пристанище покоритель вселенной, все войско без колебаний встанет под мое знамя и, не давая отдыха коням, поскачет к последнему морю, чтобы могила великого Чингисхана как можно скорее оказалась на земле, завоеванной монголами. Ни Угедей, ни даже многомудрый Сюцай Елюй не смогут сказать и слова против, и о том, кого в таком случае изберет харултай, можно не гадать.
– Смелый план, – немного подумав, кивнул Сен-Жермен. – Дерзкий, но вполне осуществимый. Только как ты собираешься добраться до Иерусалима, царевич? Ведь каменный саркофаг не погрузишь на верблюда, а твои воины похожи на кочевников и купцов не больше, чем орлы на домашних куриц.
– Поэтому я и прибыл сюда, нойон! – отозвался Толуй. – Как видишь, я не могу направить на запад армию. Я прошу тебя соединиться с моим отрядом и сопровождать саркофаг до Святого Града.
– Боюсь, что это не совсем то, чего ожидает от нас святой отец, – покачал головой Сен-Жермен. – Мы посланы, чтобы передать призыв тому, кто сможет на него ответить…
В подземелье воцарилась гнетущая тишина. Приор обернулся к братьям. По выражению его лица было видно, что Сен-Жермен поставлен перед чрезвычайно тяжелым выбором.
– Что скажете, рыцари? Выполним приказ дословно, дождемся завершения харултая и передадим послание избранному великому хану, кем бы он ни оказался? Или же…
Стоящий позади царевича Чормаган-нойон что-то произнес по-монгольски.
– Что он сказал? – толкнул Робер под бок стоящего рядом мастера Грига.
– Он говорит, – отозвался киликиец. – Монгольская мудрость учит: у правды железное лицо.
– Вот уж верно сказано – кивнул в ответ арденнец, – тащились через эту проклятую пустыню, думая, что приведем обратно огромное войско. А тут оказывается, у монголов свои дела, и нам придется или ждать у моря погоды, или вместо стотысячного войска доставить с собой царевича, у которого под рукой не больше сотни бойцов.
– Чингисхан, пришедший в Иерусалим, даже после смерти стоит десятков тысяч солдат, – отозвался брат Серпен. – Мы можем нарушить букву нашей миссии, но должны сохранить ее дух.
– Не знаю, кто такой этот Угедей, – добавил к его словам де Мерлан, – но скажу вам честно, что с такими воинами, как Толуй и Чормаган, я бы счел за честь биться плечом к плечу.
– Конечно же, мы поступим так, как нам велит христианский и рыцарский долг, – кивнул Сен-Жермен, – однако…
– Это еще не все, – глядя на колебания приора, произнес Толуй. – Отправляясь в путь, мы взяли с собой то, что, я уверен, не оставит вас равнодушными.
Чормаган откинул крышку ближнего сундука. Там, на груде золотых монет, лежал неширокий золотой обруч, украшенный большими рубинами и сапфирами. Его зубцы были отлиты в форме крестов, которые носили братья ордена Святого Гроба.
– Корона Иерусалимского королевства, которую Саладин захватил в Хаттинском сражении, – прошептал Сен-Жермен – и впервые за все время Жак услышал, как его голос дрожит от волнения. – Но как она оказалась у вас?
– Саладин преподнес ее в дар халифу Багдада, – ответил Толуй, – а тот, в свою очередь, отправил среди других подарков отцу, умоляя его не нападать на Ирак.
Рядом с короной в сундуке лежала огромная книга в золотом окладе и застежками для семи замков.
– Письма Святого Гроба! – снова прошептал приор. – Ассизы Иерусалимского королевства, которые охранял наш орден до того, как Святой Град был сдан Саладину. Возвратив эти реликвии в Иерусалим, мы прославим имя Христа и вселим в крестоносное воинство новую надежду! Что же, думать теперь больше не о чем. Выбор сделан, хан Толуй!
Молодой хан улыбнулся и, не умаляя царского достоинства, чуть склонил голову в благодарном поклоне:
– Раз мы достигли согласия, то давайте покинем это место, которое стало временной усыпальницей. Негоже здесь говорить о приземленном. Устроим совет, где решим окончательно, что необходимо сделать перед тем, как отправиться в путь.
Поздно вечером, перед самым закатом они покинули подземное убежище. Слушая, как со всех минаретов муэдзины призывают правоверных творить вечерний намаз, они дождались, когда ярко-красный солнечный диск, размытый потоками горячего воздуха и колеблющийся в нем, словно свет лампы, висящей за раскаленным очагом, скроется за кромкой пальмовых лесов, и отправились обратно к берегу реки. Там их ждала та же самая барка, а кони, накормленные и вычищенные, радостно ржали под навесом, завидев своих хозяев. Вскоре над мачтой поднялся парус, гребцы налегли на весла, и барка медленно начала продвигаться вверх по течению.
* * *
Толуй и Чормаган-нойон привели с собой из Монголии сотню всадников, которые, рассредоточившись по предместьям, затаились и ждали сигнала для выступления. Для подготовки к рейду молодой хан прислал на постоялый двор, где расквартировались посланники, своего человека – здоровенного уйгура с пузом, не желающим смирно сидеть под халатом и то и дело вылезавшим на всеобщее обозрение.
– Пойдем в обход всех караванных путей, по краю пустыни Нефуд, – тоном, не допускающим ни малейших возражений, заявил уйгур. – Там почти не бывает людей. Будем двигаться по ночам, а днем раскладывать юрты, прятать там всадников и коней и притворяться мирными кочевниками. Всякий, кто встретится нам на пути, расстанется с жизнью – это лучший способ сохранить в тайне любое передвижение.
Затем он внимательно оглядел повозки, с которыми братья прибыли из Акры, посмотрел на мирно жующих жвачку волов и недовольно скривился.
– Все это придется оставить здесь, – сказал он сопровождающему его Роберу. – Ваши холощеные быки ползают, как степные черепахи, да и зерна на них не напасешься. Не пройдет и двух недель – все на корм шакалам пойдут. Так что избавьтесь от обузы, оставив себе лишь лошадей и оружие. Через неделю, в день полной луны выходите на берег, в то место, куда вас приводили в последний раз. Там вас будут ждать барки. Все свои припасы и коней туда грузите – вместе поплывем четыре дня вниз по Тигру. Там нас будут ждать кибитки и монгольские кони. На них дальше поедем и груз повезем. Здесь всем скажете, что в Басру отправились, чтобы в Индию плыть.
Братья Святого Гроба начали готовиться к отбытию, и сразу же перед ними стал непростой вопрос. Флорентинец, полностью оправившийся от перелома, не был посвящен в тайну миссии посланников, но, будучи человеком неглупым и образованным, вполне мог догадаться, что за монголы возвращаются вместе с ними в Палестину, и какой они доставляют груз. Но, словно читая мысли приора, Каранзано в тот же вечер попросил, чтобы его оставили в Багдаде.
– Раз уж судьба забросила меня в самый просвещенный город мира, – сказал он Сен-Жермену, – грех уехать отсюда, не получив новых знаний. Я договорился в одном из медресе, мессир, чтобы меня обучали там астрономии до конца этого года. Вы позволите мне остаться?
Приор нахмурился. Вслед за ним посерели лица у присутствовавших при разговоре Серпена и Робера.
– Ты, наверное, забыл, приятель, – недовольно произнес Робер, – куда и зачем ты скакал посреди ночи, до того как мастер Григ с помощью своего арбалета передал тебе приглашение присоединиться к нашей поездке?
– Могу вам дать слово наследника рода Каранзано, – вспыхнул студиозус, – что я останусь в Багдаде до следующего Рождества и не буду передавать на запад ни письменных, ни устных депеш. Как бы то ни было, но я обязан вам жизнью. Видит Бог, будь вы не так благородны, то остался бы я лежать на дороге с перерезанным горлом. Скажите, на чем поклясться, что я сдержу данное вам слово?
– Достаточно и сказанного, – махнул рукой Сен-Жермен. – Наш век жесток и прагматичен, как никакой другой. Нравы в упадке, и многие ради денег готовы на все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46