– Прежде всего, де Барн, – задал вопрос приор, – ответь, как ты узнал, что мы пойдем именно этой дорогой?
– Не забывайте, мессир, что я родился и вырос в Палестине, – ответил рыцарь. – Другой дороги, по которой можно пройти к берегу и провезти повозки, в этих горах просто нет. А о том, что вы идете не налегке, императору уже известно.
– Расскажите нам, что происходило после того, как Фридрих вошел в город.
– Коронация оказалась сущим фарсом. Наутро в воскресенье Фридрих, ожидая прибытия патриарха, начал репетировать церемонию, в которой он должен был выступить главным действующим лицом, подобно коронациям, которые происходили в Палермо, Риме и Аахене. День подходил к концу, но, кроме преданных императору архиепископов Палермо и Капуи, в церкви Святого Гроба не появился не только патриарх Геральд, который по закону должен был совершить помазание, но и ни один из духовных лиц иерусалимского патриархата. Глупее ситуацию трудно себе представить. Фридрих уже вызвал с Мальты свой флот, чтобы тот сопровождал его в Италию, земля Палестины горела у него под ногами, но оставить освобожденный город, не увенчавшись короной, он не хотел, да и, по большому счету, уже не мог. Тогда фон Зальца и предложил Фридриху, чтобы он не устраивал торжественную мессу, а просто взял с алтаря корону и, без причастия и помазания, отнес ее к своему трону и сам возложил себе на голову. Фридрих вынужден был согласиться. Глашатаи объявили о начале церемонии. Церковь заполнили моряки – пизанцы, генуэзские арбалетчики и германские рыцари. Впереди всех стояли фон Зальца и тевтонские магистры, одетые в свои белые плащи с черными крестами. Рядом с ними, надутые как сычи, расположились великий прецептор тамплиеров со свитой и несколько госпитальеров. Они присутствовали как бы неофициально, наблюдали за происходящим и копили впечатления, чтобы донести их до ушей патриарха, который, в свою очередь, отчитывался обо всем перед папой Григорием. Церемония заняла всего несколько минут. Фридрих чуть не вбежал внутрь, поспешно приблизился к алтарю, схватил с него заранее приготовленную корону и быстро нахлобучил ее себе на макушку. Корона оказалась мала, все время норовила слететь, и ему пришлось все время придерживать ее рукой. Затем Герман фон Зальца вышел вперед и огласил присутствующим вначале по-германски, затем по-франкски письмо императора, описывающее его деяния, начиная с того, как он взял крест в Аахене. Он описал жесткие меры, которые предпринял против него папа, возлагая вину не столько на понтифика, сколько на тех, кто вводил его в заблуждение, прозрачно намекая на происки акрского клира. В заключение он, отбросив всяческие иносказания, направил самые жестокие упреки в сторону патриарха и его сторонников, описывая их как лжехристиан и говоря, что они, пытаясь очернить образ императора, злонамеренно мешали заключению мира и освобождению Святой Земли. После этого император немедленно покинул церковь и, не снимая короны, проследовал в резиденцию госпитальеров, где приступил к переговорам с английским епископом, магистрами тевтонцев и госпитальеров, великим прецептором тамплиеров и прочими знатными людьми, которые готовы были принимать участие в укреплении и защите Иерусалима. Эти переговоры продолжались до утра, однако не достигли никакого результата. Камнем преткновения стала, в первую очередь, цитадель – башня Давида. Император пообещал ее тевтонцам, но тамплиеры, оставленные по договору без резиденции, требовали, чтобы ее отдали им в качестве замены.
Спор, грозивший затянуться надолго, разрешился самым неожиданным образом. Рано утром в город прибыл архиепископ Кесарийский и у врат церкви Святого Гроба от имени патриарха объявил о том, что на Иерусалим наложен интердикт. Эта весть буквально оглушила как паломников-богомольцев, так и воинов-крестоносцев. Над городом повисла зловещая тишина. Разочарованные богомольцы, помолившись у запертых дверей знаменитых церквей и не получив отпущения крестоносного обета, стали собираться в обратный путь. Теперь положение как Фридриха, так и патриарха, стало окончательно запутанным, что, конечно, играло на руку папе, который в сложившейся ситуации выступал в роли главного арбитра и мог действовать так, как ему заблагорассудится.
Через час после провозглашения интердикта Фридрих, так и не завершив совет, вместе со своей свитой покинул пределы Иерусалима. Его отъезд всех поверг в изумление. Узнав об этом, представители орденов, которые принимали участие в переговорах, устремились вслед за ним, предлагая любые компромиссы, лишь бы он не бросал их на произвол судьбы. Император повел себя очень мягко, ответив, что будет обсуждать детали своих планов в другое время. Затем он вскочил на коня и столь быстро поскакал в сторону Яффы, что сопровождающие едва могли за ним угнаться. После его отъезда выяснилось, что он оставил деньги на восстановление городских укреплений, поручив это дело верным ему тевтонцам, а, кроме того, в полной тайне направил большой отряд наемников в сторону Аммана. Гран-мастер Герман, не ожидавший, что император так быстро и позорно сбежит, бросив все дела на полпути, теперь был всерьез обеспокоен сложившимся положением. Он вызвал к себе меня и Недобитого Скальда, рассказал нам обо всем, что узнал от императора про ваше посольство, и отправил нас навстречу, чтобы предупредить об опасности. При этом он сказал: «Я не знаю, что они там везут, брат де Барн, но, раз этого так не желает император, значит, оно может склонить в ту или иную сторону чашу весов. А сейчас для Святой Земли любой перевес сил окажется намного лучше, чем то, что происходит у нас на глазах. После того как все дела остались в подвешенном состоянии, я не удивлюсь, если тамплиеры пойдут брать штурмом башню Давида и в городе, и так уже отлученном от церкви, начнется кровавая заварушка, по сравнению с которой все наши гражданские войны будут казаться мелкими пограничными стычками». Одновременно с нами гранмастер послал гонца к патриарху в Акру. Он предупредил его о том, что ваш отряд в опасности. В тот же день мы собрались и поскакали вам навстречу, мессир. Теперь осмелюсь спросить: не желаете ли и вы в свою очередь пояснить нам со Скальдом, ради чего разгорелся весь этот сыр-бор?
Сен-Жермен, не вдаваясь в подробности и не раскрывая истинного назначения миссии, рассказал, что они сопровождают в Иерусалим монгольское посольство и корону Балдуина.
– После того как мы прибудем в Иерусалим, – завершил он короткую речь, – и восстановим сокровищницу церкви Святого Гроба, коронация Фридриха окажется недействительной. После снятия интердикта можно будет заново провести выборы и инаугурацию иерусалимского короля.
– А это опасно? – спросил у приора Недобитый Скальд.
– Сам посуди, сир рыцарь, – улыбнулся в ответ Сен-Жермен, – за спиной у нас большой отряд. Сколько там, говорите, воинов?
– Человек двести генуэзцев и сотни полторы пизанцев. Много конных арбалетчиков, – немедленно отозвался гигант.
– А впереди полтысячи отлично обученных и хорошо вооруженных мусульман. Справа и слева каменные стены. Нас же вместе с монголами от силы сотни две. Как сам ты считаешь, опасно это или нет?
– Отлично! – воскликнул Скальд и в сердцах слегка ударил пудовым кулаком своего коня между ушей. Бедное животное закатило глаза и чуть не потеряло сознание, но достославный рыцарь привел его в чувство двумя ударами плетки. – Наконец-то начнется хоть что-то, напоминающее войну. Как я устал от этого шутовского мира!
– Первоклассное сражение я тебе обещаю, – грустно улыбнулся приор, – только скажи мне вот что. Когда вы скакали нам навстречу, не встречали по дороге удобную позицию, где можно было бы отбивать атаки с обеих сторон?
– Было одно местечко, – расплылся в улыбке Недобитый Скальд, – ущелье там сужается так, что пять всадников в ряд едва пройдут. Поверху тоже не обойти – кругом отвесные скалы. Там течет родник, так что можно не бояться остаться без воды. А еще там имеется небольшое ответвление – рукав, в который можно отступить, если не останется сил на то, чтобы защищаться в двух направлениях.
– Если мне доведется когда-нибудь встретиться с мессиром фон Зальца, – все так же улыбаясь, ответил приор, – я в ноги ему поклонюсь за то, что он предупредил нас об опасности и послал на помощь двух блестящих рыцарей. Теперь же побережем силы и ускорим ход. Чем скорее мы достигнем названного вами места, тем больше у нас останется времени на подготовку позиции.
Жак скакал в середине колонны, наблюдая за тем, как отделяются от отряда, растворяясь в сгущающихся сумерках, три последние кибитки, окруженные монгольскими всадниками, среди которых выделялся хан Толуй.
Рано утром они достигли цели.
* * *
Три всадника передового дозора мусульман, заставляя коней чуть не тереться боками о серые каменные стены, вспугивая ящериц и ужей, мчались вперед по краю ущелья. Кони – арабские кобылицы с подрезанными хвостами и заплетенными в косы гривами, недовольно храпели, но беспрекословно слушались хозяев.
Эмир Салех не зря отправил вперед Джамута, старшего брата своей второй жены. Они уже не первый год воевали бок о бок и были столь удачливы, что если бы на невольничий рынок Каира вывели сразу всех рабов, приведенных ими из набегов, то там бы не осталось места, чтобы расстелить молитвенный коврик для намаза. Султан, в спешке отправляя Салеха в Трансиорданию на перехват какого-то загадочного франкского отряда, предупредил, что они будут иметь дело не с простыми воинами, а с настоящими шайтанами в человечьем облике, и умудренный жизнью эмир отнесся к словам светлейшего более чем серьезно. Однако, что такое несколько десятков неверных, даже отличных бойцов, против шести сотен воинов? И не каких-то там сирийских разбойников, что способны лишь грабить зазевавшихся караванщиков, а отборных всадников султана, которые на протяжении многих лет не знают иного ремесла, кроме войны.
Восточная поговорка гласит: «Бывают старые воины, и бывают безрассудно храбрые воины. Однако никто еще никогда не встречал старого, но безрассудно храброго воина». Возглавляющий дозор Джамут, хитрый, как лиса, египетский араб, чьи предки служили еще первым Фатимидам, отлично об этом помнил. Зная обманчивый нрав здешних гор, он вел себя так, будто ожидал, что в любую минуту из-под каждого камешка им навстречу выскочит вооруженный до зубов франк. Еще вчера, пройдя вдоль берега Соленого моря, они свернули в горы и устремились по древней дороге, ведущей прямо в Амман. Франки – если, конечно, они существовали на самом деле, а не были плодом воображения одного из многочисленных доносчиков – должны были обнаружиться уже сегодня, от силы завтра. Но бдительность дозорных, от которых зависело то, насколько быстро основные силы сумеют изготовиться к стычке, можно было уподобить разве что осторожности горного барса, который, выходя на ночную охоту, чутко реагирует на любой подозрительный шорох.
Очередной поворот дороги, казалось, не таил особой опасности, однако, завернув за небольшой изгиб, Джамут нахмурился и поцокал языком. Ущелье здесь сильно сужалось, и, мало того, дорогу почти полностью преграждали две лежащие друг против друга каменные осыпи, за которыми серел уступ выдающейся вперед скалы. «Уж больно хорошее место для засады, – внимательно осматривая скалы и придерживая лошадь, чтобы она не очень торопилась, подумал Джамут. – Нужно отправить вперед Раммаза, а самим подождать здесь, пока не подтянется отряд». Но серая в яблоках кобыла не умела читать мысли хозяина и не разделяла его опасений. Поэтому, пока Джамут размышлял о том, как ему поступить дальше, она, как ни в чем не бывало, проскочила мимо осыпей и, увлекая за собой остальных дозорных, завернула за выступ скалы.
Несмотря на постоянное ожидание встречи с франками, ни Джамут, ни его джигиты были совсем не готовы к тому, что увидели. Потрясенные всадники оказались прямо перед сомкнутым строем конных франкских рыцарей. Не сговариваясь, арабы натянули поводья, заставляя кобылиц присесть на задние ноги и развернуться на полном скаку, но было уже поздно. Откуда-то сверху послышались громкие щелчки. Лошадь Раммаза, скакавшего справа от Джамута, покатилась по камням, а сам Раммаз, выброшенный из седла, пролетел вперед и врезался головой прямо в острый выступ. Скакавший слева Аслан отпустил поводья и, завалившись боком, упал на землю.
Больше Джамут ни о чем подумать не успел – его отбросило назад, словно от удара копья. И если бы не изнурительные учения, которые устраивались в Каире четырежды в году, он бы не удержался в седле. Жгучая боль растеклась по груди араба. Он опустил вниз глаза и со стоном оперся на луку седла, пытаясь свободной рукой покрепче захватить неизвестно откуда взявшийся странный предмет. Из груди, пробив и искорежив пластины нового доспеха, на покупку которого ушел весь доход от урожая, собранного с имения у границ Нубии, торчал короткий железный стержень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46