Это было все, что остаюсь.
Мойши быстрым шагом прошелся вдоль скального выступа, но Сардоникс нигде не было. Чиизаи сидела, прислонясь спиной к скале. Ей удалось разорвать на полосы нижнюю половину своей рубашки и забинтовать ими раненое плечо.
Увидев его, она встала и улыбнулась. Мойши, покачиваясь от усталости, подошел к ней.
– Все позади, – сказал он, и голос его показался ему самому чужим.
Чиизаи отдала ему его меч, они сошли с уступа и направились вниз, к подножию горы.
Он коротко рассказал ей о том, что произошло, – насколько смог объяснить.
– Ты видела Сардоникс? – спросил он у нее. Чиизаи покачала головой.
– Должно быть, она исчезла до того, как я очнулась. Я не видела ее.
Лумы терпеливо ожидали их у подножия горы, с довольным видом пощипывая травку. Сев верхом и уже приготовившись уезжать, Мойши оглянулся назад, смутно ощущая, что чтото не так, чтото не на месте. Тела диавола не было видно нигде. Но он же четко видел, как тот упал!
Мистраль смутным силуэтом вырисовывался впереди, и сейчас Мойши желал только забрать Офейю и оставить эти земли как можно дальше за спиной.
Когда они въехали во двор и остановили лум, все было тихо, но, едва спешившись, они услышали грохот высоко вверху и подняли взгляды. Кусок стены высокой башни развалился на части, камни и скреплявший их раствор градом посыпались наружу, во двор.
Мойши, увернувшись от падающих булыжников, нырнул в дверной проем и вбежал в главный зал. Он взлетел по изящной лесенке, перескакивая через три ступеньки и взывая: Офейя!
Еще один толчок потряс здание, и он подумал: «Господи, вся эта махина вотвот рухнет!» Пыль витала под сводами огромного атриума, стены содрогались.
Он бежал и бежал и наконец достиг самого верха и нашел Офейю там, где оставил ее. Она попрежнему была бледна, но, кажется, начала оправляться после перенесенных испытаний.
Он наклонился, взял ее на руки и вновь ринулся на лестницу как раз в тот миг, когда обвалилась комната по соседству с той, где находилась девушка. Взбаламученная пыль лавиной хлынула наружу с демоническим воем.
Холодный ветер на разные голоса завывал в рушащемся здании. В ту секунду, когда Мойши достиг подножия лестницы, часть внешней стены вывалилась наружу, открывая проход в сокровищницу. Комната была пуста, если не считать стоящей на полу лампы.
Пробегая через главный зал, он почувствовал, как содрогается само основание замка, и выскочил в дверь. Снаружи Чиизаи держала наготове его думу. Он забросил Офейю в седло. Вся передняя стена Мистраля начала заваливаться внутрь. Камни пролетали мимо них, жужжа, словно рой разгневанных пчел.
Мойши вскочил на думу позади Офейи, и они поскакали прочь, промчались через разрушенные ворота, перепрыгивая через валяющиеся повсюду камни.
Позади них Мистраль распался на части, и погребальное пламя взвилось в ночное небо, на время погасив кровавую ущербную луну.
По дороге на юг Офейя рассказывала ему о том, что с ней приключилось, освобождаясь от страха, под властью которого жила так долго.
– Я становилась другими людьми. Сначала это были люди, которых я знаю или когдато знала, а потом они становились незнакомыми, делались все более и более чужими, далекими и… враждебными. Это было уже довольно плохо, но, как это ни глупо, я думала, что это я выдержу. Но потом стало еще хуже – когда это прекратилось, я стала превращаться в разных животных, чьи мысли были пустыми и вязкими, словно болотная грязь. Я пыталась думать – и не могла. А потом были рептилии, они были то активны, то впадали в летаргию, и это было какоето чудовищное, гнетущее безумие, потому что если моя рептилия о чемто и думала, то все ее мысли были о еде, о том, как набить утробу. Она желала убивать, и от этого невозможно было отделаться. А потом были насекомые, их мозг зудел от тысяч изображений и запахов, заменяющих им все другие, отсутствующие чувства. Я пыталась думать, но слишком много было запахов и изображений, они накладывались друг на друга… А потом я стала рыбой, безмятежно плавающей в воде, и мозг мой был совершенно пуст. Кем я была? Казалось, что не осталось ничего. Действительно ли я была рыбой? А может быть, птицей, или другим животным, или… Человеческое существо, которым я была, исчезло, и я ощущала потерю, тем более ужасную, что я не могла вспомнить, что же это такое – то, чем я была. Я не была даже змеей, грезящей о том, чтобы быть человеком. Даже в этой малости мне было отказано. И я закричала и кричала до тех пор, пока не пришла Сардоникс. Она выудила меня из воды. И тогда я рассказала ей все, что она хотела знать. И знаешь, что самое странное? Я не жалею об этом. Я хотела получить назад свою человеческую сущность. Какова бы ни была цена, я заплатила бы ее. С радостью.
Мойши слишком хорошо понимал ее и не мог заставить себя обвинить ее в чемлибо.
– Скажи мне, – попросила она, – что произошло под опаловой луной?
И он поведал ей обо всем, что случилось. Она слушала, словно завороженная повествованием о событиях в пещере времени, и он с радостью описывал мельчайшие подробности, чувствуя, что таким образом сможет на некоторое время отвлечь ее от того, что произошло с нею самой.
Во время рассказа он почувствовал, как ее приоткрытые губы касаются кожи на его шее, ощутил влажное прикосновение ее языка, любопытного и невинного, словно язычок ребенка, слизывающею капли сладкого пота; и весь его страх, вся тревога за ее безопасность исчезли, как будто этим простым движением она освободила и его, и себя от оков душевной боли.
Он постарался не слишком торопиться назад. Не то чтобы он не хотел возвращаться в Коррунью. а после в Шаангсей, но они, все трое, были настолько измучены, что он решил: будет разумнее не тратить последние силы на тяжелое путешествие, а взамен этого отдохнуть во время неспешной поездки. Быть может, он и не сознавал того, что просто хочет побыть с Офейей, однако инстинктивно чувствовал, что, когда они прибудут в Коррунью, им придется распрощаться.
Однако Чиизаи знала это, и во время бесконечных дневных привалов – они путешествовали только по утренней прохладе и в конце дня, когда солнце уже клонилось к закату, бросая на землю рассеянный свет, – она под тем или иным предлогом уходила, оставляя их наедине. Чаще всего она исследовала руины погибших цивилизаций, встречавшиеся им по пути.
Офейя, со своей стороны, понимала, что происходит, и не противилась этому, будучи признательна Чиизаи за проницательность, понимание и полное отсутствие ревности. Она радовалась возможности быть наедине с ним каждый день. Так что, по иронии судьбы, только сам Мойши не мог до конца разобраться в переплетении человеческих чувств, в котором он так внезапно очутился.
Среди пятен солнечного света, стекавшего сверху подобно меду, они сплетали руки и говорили о своем прошлом. Офейя с огромной нежностью отзывалась о своем отце; наиболее отчетливо ей помнились те случаи, когда он брал ее с собой на один из своих кораблей. Както раз, рассказывала она Мойши, отец взял ее на далузийское побережье, в город ПуэртоЧикама, откуда, как она узнала позже, он нелегально вывозил рууму во внутренние части страны. «Что ж, в самом напитке нет ничего такого, – сказал он ей потом. – Только запрет, изданный Церковью, ставит ее вне закона. Но разве от этого она становится менее доступной? Только более дорогой, потому что требуется дать на лапу гораздо большему количеству людей, – он подмигнул ей, – в том числе некоторым куро, имена которых я мог бы назвать». Позже, во время поездки во внутренние области, она убедилась, что ее отец был прав. Рууму пили почти повсеместно без особого вреда для себя – за исключением тех случаев, когда ктото изрядно набирался в полуденную жару.
– А твоя мать? – спросил както Мойши.
Она ответила таким потоком брани, что дальнейшее обсуждение вопроса стало неуместным.
Мойши был достаточно понятлив, чтобы не возвращаться к этому, и быстро сменил предмет разговора. И это была единственная мрачная нота в их общении за все время, что они провели вместе. Дни и ночи сливались в длинную ленту, и их тела и тело Чиизаи тоже исцелились, раны затянулись, остались только алые шрамы да боль, изредка возвращавшаяся мучительными спазмами в конце дня, более трудного, нежели прочие, а иногда в пасмурные дни, когда на горизонте собирались дождевые облака и воздух становился тяжелым от влаги, и давление падало.
Ночью они спали врозь, мирно почивая вокруг весело потрескивающего костерка. Но днем, когда Чиизаи удалялась, они страстно предавались любви, а потом в истоме подставляли обнаженные тела горячим солнечным лучам. Они плескались в стремительных потоках, становившихся все более многочисленными по мере продвижения на юг, а потом вновь занимались любовью. Ему казалось, что он никогда не насытится ею, но, быть может, это чувство возникало оттого, что он понимал – время, что отведено им двоим, вскоре кончится. Неожиданно он понял, что все его чувства обострились именно изза этого.
Чиизаи неизменно возвращалась незадолго до того, как предстояло двигаться дальше, – она старалась предоставить им как можно больше времени. Но в один прекрасный день они уже собрались в дорогу, а ее все не было. Солнце ушло с неба, и в неловком молчании ожидания он осознал, как нечестно они относились к ней.
Сумерки уже неохотно уступали власть ночи, котла Чиизаи появилась изза невысокого холма, окаймленного рощицей платанов. Через ее левое плечо была перекинута туша маленького волосатого кабанчика. Они уже изрядное время не пробовали свежего мяса и привыкли питаться собираемыми по пути орехами и фруктами; иногда, при некоторой удаче, им удавалось загарпунить речную рыбу.
Так что добыча стала поводом для праздничного пиршества. Они занялись делом – опалили щетину кабанчика, вспороли ему брюхо и выпотрошили его. Они предоставили Чиизаи заниматься костром, оставив себе кровавую, вонючую, но радостную работу по разделке туши. Куски мяса обжаривались над костром, покрывались хрустящей корочкой, и вскоре над стоянкой поплыл такой густой и аппетитный запах, что они стали гадать, хватит ли им терпения дождаться, когда мясо приготовится полностью. Пока Офейя промывала кабаньи потроха в ближайшей реке и собирала орехи и ягоды, чтобы набить ими кишки, Мойши разглядывал звезды, холодные, сверкающие и далекие. Земля кровавой луны была далеко, и он счастлив был видеть луну, царившую в небесах в эту ночь, он приветствовал ее, как старого друга. Она была серебристой и плоской, словно монетка, полной на три четверти.
Чиизаи сидела у костра напротив него и точила свою дайкатану. Мойши обошел костер и встал подле нее, наблюдая за плавными и уверенными движениями ее рук. Он кашлянул, и она подняла на пего взгляд. Ее ладони замерли над лезвием меча. Свет костра играл на клинке, высвечивая его длинные острые края. Воистину это было прекрасное оружие.
– Боюсь, что мы с Офейей были слишком увлечены сами собой.
– Почему ты так говоришь? – Чиизаи протерла длинное лезвие, лежащее у нее на коленях, подняла меч и вложила его в ножны. – Я с удовольствием исследую эти земли по дороге. – Она засмеялась. – Если бы мне не нравилось такое положение вещей, я дала бы тебе знать.
– И все же…
– Помимо этого, Мойши, если уж говорить начистоту, мне нужно было побыть наедине с собой. Когда мы вернемся в Шаангсей, мне придется принять несколько важных решений. Я хочу быть уверена в том, что я готова их принять.
– Это так?
Она встала и, приподнявшись на цыпочки, подарила ему долгий поцелуй.
Луна плыла высоко в небесах. В ту ночь они устроили настоящее пиршество. Оставшееся мясо они поделили на порции, и им хватило его на всю дорогу до Корруньи.
В последние дни путешествия их привалы становились все короче, я время, отведенное на передвижение, – все длиннее, как будто по мере приближения к городу возрастала сила, притягивающая их сердца. Днем они почти не разговаривали, но ночью, при свете звезд и луны, Чиизаи рассказывала им истории об Аманомори и буджунах.
Ни Мойши, ни Офейя почти не участвовали в разговоре, и Чиизаи понимала, что это объясняется тем простым фактом, что скоро, очень скоро им предстояло расстаться навсегда. Она ловила себя на том, что невольно жалеет Мойши.
Она знала, что любит его, но так, как может любить буджунка, а это не очень просто объяснить постороннему. Это была любовь одного воина к другому, к тому, с кем выпало делить опасности и приключения, это была такая любовь, когда двое становятся ближе друг другу, чем члены одной семьи, чем любовники. Например, Чиизаи знала – хотя Мойши никогда не говорил ей этого, – что он отнюдь не считаем себя героем. И все же она знала, что он герой. Некое цельное внутреннее восприятие вдохновляло его, заставляло его двигаться вперед. Он сам был своей собственной моралью, своей собственной силой, своей собственной славой, своим собственным миром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Мойши быстрым шагом прошелся вдоль скального выступа, но Сардоникс нигде не было. Чиизаи сидела, прислонясь спиной к скале. Ей удалось разорвать на полосы нижнюю половину своей рубашки и забинтовать ими раненое плечо.
Увидев его, она встала и улыбнулась. Мойши, покачиваясь от усталости, подошел к ней.
– Все позади, – сказал он, и голос его показался ему самому чужим.
Чиизаи отдала ему его меч, они сошли с уступа и направились вниз, к подножию горы.
Он коротко рассказал ей о том, что произошло, – насколько смог объяснить.
– Ты видела Сардоникс? – спросил он у нее. Чиизаи покачала головой.
– Должно быть, она исчезла до того, как я очнулась. Я не видела ее.
Лумы терпеливо ожидали их у подножия горы, с довольным видом пощипывая травку. Сев верхом и уже приготовившись уезжать, Мойши оглянулся назад, смутно ощущая, что чтото не так, чтото не на месте. Тела диавола не было видно нигде. Но он же четко видел, как тот упал!
Мистраль смутным силуэтом вырисовывался впереди, и сейчас Мойши желал только забрать Офейю и оставить эти земли как можно дальше за спиной.
Когда они въехали во двор и остановили лум, все было тихо, но, едва спешившись, они услышали грохот высоко вверху и подняли взгляды. Кусок стены высокой башни развалился на части, камни и скреплявший их раствор градом посыпались наружу, во двор.
Мойши, увернувшись от падающих булыжников, нырнул в дверной проем и вбежал в главный зал. Он взлетел по изящной лесенке, перескакивая через три ступеньки и взывая: Офейя!
Еще один толчок потряс здание, и он подумал: «Господи, вся эта махина вотвот рухнет!» Пыль витала под сводами огромного атриума, стены содрогались.
Он бежал и бежал и наконец достиг самого верха и нашел Офейю там, где оставил ее. Она попрежнему была бледна, но, кажется, начала оправляться после перенесенных испытаний.
Он наклонился, взял ее на руки и вновь ринулся на лестницу как раз в тот миг, когда обвалилась комната по соседству с той, где находилась девушка. Взбаламученная пыль лавиной хлынула наружу с демоническим воем.
Холодный ветер на разные голоса завывал в рушащемся здании. В ту секунду, когда Мойши достиг подножия лестницы, часть внешней стены вывалилась наружу, открывая проход в сокровищницу. Комната была пуста, если не считать стоящей на полу лампы.
Пробегая через главный зал, он почувствовал, как содрогается само основание замка, и выскочил в дверь. Снаружи Чиизаи держала наготове его думу. Он забросил Офейю в седло. Вся передняя стена Мистраля начала заваливаться внутрь. Камни пролетали мимо них, жужжа, словно рой разгневанных пчел.
Мойши вскочил на думу позади Офейи, и они поскакали прочь, промчались через разрушенные ворота, перепрыгивая через валяющиеся повсюду камни.
Позади них Мистраль распался на части, и погребальное пламя взвилось в ночное небо, на время погасив кровавую ущербную луну.
По дороге на юг Офейя рассказывала ему о том, что с ней приключилось, освобождаясь от страха, под властью которого жила так долго.
– Я становилась другими людьми. Сначала это были люди, которых я знаю или когдато знала, а потом они становились незнакомыми, делались все более и более чужими, далекими и… враждебными. Это было уже довольно плохо, но, как это ни глупо, я думала, что это я выдержу. Но потом стало еще хуже – когда это прекратилось, я стала превращаться в разных животных, чьи мысли были пустыми и вязкими, словно болотная грязь. Я пыталась думать – и не могла. А потом были рептилии, они были то активны, то впадали в летаргию, и это было какоето чудовищное, гнетущее безумие, потому что если моя рептилия о чемто и думала, то все ее мысли были о еде, о том, как набить утробу. Она желала убивать, и от этого невозможно было отделаться. А потом были насекомые, их мозг зудел от тысяч изображений и запахов, заменяющих им все другие, отсутствующие чувства. Я пыталась думать, но слишком много было запахов и изображений, они накладывались друг на друга… А потом я стала рыбой, безмятежно плавающей в воде, и мозг мой был совершенно пуст. Кем я была? Казалось, что не осталось ничего. Действительно ли я была рыбой? А может быть, птицей, или другим животным, или… Человеческое существо, которым я была, исчезло, и я ощущала потерю, тем более ужасную, что я не могла вспомнить, что же это такое – то, чем я была. Я не была даже змеей, грезящей о том, чтобы быть человеком. Даже в этой малости мне было отказано. И я закричала и кричала до тех пор, пока не пришла Сардоникс. Она выудила меня из воды. И тогда я рассказала ей все, что она хотела знать. И знаешь, что самое странное? Я не жалею об этом. Я хотела получить назад свою человеческую сущность. Какова бы ни была цена, я заплатила бы ее. С радостью.
Мойши слишком хорошо понимал ее и не мог заставить себя обвинить ее в чемлибо.
– Скажи мне, – попросила она, – что произошло под опаловой луной?
И он поведал ей обо всем, что случилось. Она слушала, словно завороженная повествованием о событиях в пещере времени, и он с радостью описывал мельчайшие подробности, чувствуя, что таким образом сможет на некоторое время отвлечь ее от того, что произошло с нею самой.
Во время рассказа он почувствовал, как ее приоткрытые губы касаются кожи на его шее, ощутил влажное прикосновение ее языка, любопытного и невинного, словно язычок ребенка, слизывающею капли сладкого пота; и весь его страх, вся тревога за ее безопасность исчезли, как будто этим простым движением она освободила и его, и себя от оков душевной боли.
Он постарался не слишком торопиться назад. Не то чтобы он не хотел возвращаться в Коррунью. а после в Шаангсей, но они, все трое, были настолько измучены, что он решил: будет разумнее не тратить последние силы на тяжелое путешествие, а взамен этого отдохнуть во время неспешной поездки. Быть может, он и не сознавал того, что просто хочет побыть с Офейей, однако инстинктивно чувствовал, что, когда они прибудут в Коррунью, им придется распрощаться.
Однако Чиизаи знала это, и во время бесконечных дневных привалов – они путешествовали только по утренней прохладе и в конце дня, когда солнце уже клонилось к закату, бросая на землю рассеянный свет, – она под тем или иным предлогом уходила, оставляя их наедине. Чаще всего она исследовала руины погибших цивилизаций, встречавшиеся им по пути.
Офейя, со своей стороны, понимала, что происходит, и не противилась этому, будучи признательна Чиизаи за проницательность, понимание и полное отсутствие ревности. Она радовалась возможности быть наедине с ним каждый день. Так что, по иронии судьбы, только сам Мойши не мог до конца разобраться в переплетении человеческих чувств, в котором он так внезапно очутился.
Среди пятен солнечного света, стекавшего сверху подобно меду, они сплетали руки и говорили о своем прошлом. Офейя с огромной нежностью отзывалась о своем отце; наиболее отчетливо ей помнились те случаи, когда он брал ее с собой на один из своих кораблей. Както раз, рассказывала она Мойши, отец взял ее на далузийское побережье, в город ПуэртоЧикама, откуда, как она узнала позже, он нелегально вывозил рууму во внутренние части страны. «Что ж, в самом напитке нет ничего такого, – сказал он ей потом. – Только запрет, изданный Церковью, ставит ее вне закона. Но разве от этого она становится менее доступной? Только более дорогой, потому что требуется дать на лапу гораздо большему количеству людей, – он подмигнул ей, – в том числе некоторым куро, имена которых я мог бы назвать». Позже, во время поездки во внутренние области, она убедилась, что ее отец был прав. Рууму пили почти повсеместно без особого вреда для себя – за исключением тех случаев, когда ктото изрядно набирался в полуденную жару.
– А твоя мать? – спросил както Мойши.
Она ответила таким потоком брани, что дальнейшее обсуждение вопроса стало неуместным.
Мойши был достаточно понятлив, чтобы не возвращаться к этому, и быстро сменил предмет разговора. И это была единственная мрачная нота в их общении за все время, что они провели вместе. Дни и ночи сливались в длинную ленту, и их тела и тело Чиизаи тоже исцелились, раны затянулись, остались только алые шрамы да боль, изредка возвращавшаяся мучительными спазмами в конце дня, более трудного, нежели прочие, а иногда в пасмурные дни, когда на горизонте собирались дождевые облака и воздух становился тяжелым от влаги, и давление падало.
Ночью они спали врозь, мирно почивая вокруг весело потрескивающего костерка. Но днем, когда Чиизаи удалялась, они страстно предавались любви, а потом в истоме подставляли обнаженные тела горячим солнечным лучам. Они плескались в стремительных потоках, становившихся все более многочисленными по мере продвижения на юг, а потом вновь занимались любовью. Ему казалось, что он никогда не насытится ею, но, быть может, это чувство возникало оттого, что он понимал – время, что отведено им двоим, вскоре кончится. Неожиданно он понял, что все его чувства обострились именно изза этого.
Чиизаи неизменно возвращалась незадолго до того, как предстояло двигаться дальше, – она старалась предоставить им как можно больше времени. Но в один прекрасный день они уже собрались в дорогу, а ее все не было. Солнце ушло с неба, и в неловком молчании ожидания он осознал, как нечестно они относились к ней.
Сумерки уже неохотно уступали власть ночи, котла Чиизаи появилась изза невысокого холма, окаймленного рощицей платанов. Через ее левое плечо была перекинута туша маленького волосатого кабанчика. Они уже изрядное время не пробовали свежего мяса и привыкли питаться собираемыми по пути орехами и фруктами; иногда, при некоторой удаче, им удавалось загарпунить речную рыбу.
Так что добыча стала поводом для праздничного пиршества. Они занялись делом – опалили щетину кабанчика, вспороли ему брюхо и выпотрошили его. Они предоставили Чиизаи заниматься костром, оставив себе кровавую, вонючую, но радостную работу по разделке туши. Куски мяса обжаривались над костром, покрывались хрустящей корочкой, и вскоре над стоянкой поплыл такой густой и аппетитный запах, что они стали гадать, хватит ли им терпения дождаться, когда мясо приготовится полностью. Пока Офейя промывала кабаньи потроха в ближайшей реке и собирала орехи и ягоды, чтобы набить ими кишки, Мойши разглядывал звезды, холодные, сверкающие и далекие. Земля кровавой луны была далеко, и он счастлив был видеть луну, царившую в небесах в эту ночь, он приветствовал ее, как старого друга. Она была серебристой и плоской, словно монетка, полной на три четверти.
Чиизаи сидела у костра напротив него и точила свою дайкатану. Мойши обошел костер и встал подле нее, наблюдая за плавными и уверенными движениями ее рук. Он кашлянул, и она подняла на пего взгляд. Ее ладони замерли над лезвием меча. Свет костра играл на клинке, высвечивая его длинные острые края. Воистину это было прекрасное оружие.
– Боюсь, что мы с Офейей были слишком увлечены сами собой.
– Почему ты так говоришь? – Чиизаи протерла длинное лезвие, лежащее у нее на коленях, подняла меч и вложила его в ножны. – Я с удовольствием исследую эти земли по дороге. – Она засмеялась. – Если бы мне не нравилось такое положение вещей, я дала бы тебе знать.
– И все же…
– Помимо этого, Мойши, если уж говорить начистоту, мне нужно было побыть наедине с собой. Когда мы вернемся в Шаангсей, мне придется принять несколько важных решений. Я хочу быть уверена в том, что я готова их принять.
– Это так?
Она встала и, приподнявшись на цыпочки, подарила ему долгий поцелуй.
Луна плыла высоко в небесах. В ту ночь они устроили настоящее пиршество. Оставшееся мясо они поделили на порции, и им хватило его на всю дорогу до Корруньи.
В последние дни путешествия их привалы становились все короче, я время, отведенное на передвижение, – все длиннее, как будто по мере приближения к городу возрастала сила, притягивающая их сердца. Днем они почти не разговаривали, но ночью, при свете звезд и луны, Чиизаи рассказывала им истории об Аманомори и буджунах.
Ни Мойши, ни Офейя почти не участвовали в разговоре, и Чиизаи понимала, что это объясняется тем простым фактом, что скоро, очень скоро им предстояло расстаться навсегда. Она ловила себя на том, что невольно жалеет Мойши.
Она знала, что любит его, но так, как может любить буджунка, а это не очень просто объяснить постороннему. Это была любовь одного воина к другому, к тому, с кем выпало делить опасности и приключения, это была такая любовь, когда двое становятся ближе друг другу, чем члены одной семьи, чем любовники. Например, Чиизаи знала – хотя Мойши никогда не говорил ей этого, – что он отнюдь не считаем себя героем. И все же она знала, что он герой. Некое цельное внутреннее восприятие вдохновляло его, заставляло его двигаться вперед. Он сам был своей собственной моралью, своей собственной силой, своей собственной славой, своим собственным миром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39