Я подошел к лавке, на которой на каком-то тряпье лежала больная, Действительно, женщина выглядела умирающей, Раздуло ее почти как утопленницу. Я еще в XVIII веке слышал от Карла Людвиговича Вульфа, домашнего врача генерал-губернатора н-ской губернии, о том, как они лечат водянку. В те времена жидкость, скапливающуюся у больного под кожей, выпускали через разрезы в коже ног. Однако, сам пойти на такое варварское лечение я бы не рискнул.
Первым делом я проверил, как у больной обстоит дело с сердцем. Оно работало на предельных нагрузках, учащенно и аритмично. Отправив посторонних на улицу, я занялся своим лечением. Мне показалось, что первым делом нужно восстановить работу сердечной мышцы, чем я и занялся, пытаясь стимулировать его своим силовым полем. После сеанса пульс стал ровнее и более наполненным.
Экстрасенсорный метод лечения, которым я пользовался, забирал так много сил, что после каждого сеанса мне требовался отдых, чтобы восстановить собственную энергию. Когда мы с больной немного пришли в себя, я вышел на свежий воздух к ожидавшим во дворе болельщикам. Здесь, как мне показалось, собралось все местное население.
– Ну, как там Матрена? – на правах знакомца спросил меня Иван Лукич.
– Немного лучше, – ответил я, – ее уже кто-нибудь лечил?
– А как же батюшка, я и лечила, – откликнулась чистенькая старушка с маленьким, испеченным долгими годами трудной жизни личиком.
– Чем лечила, бабушка?
– Травками, – ответила старуха.
– Покажите, какими, – попросил я.
В лечении травами я не очень силен, но на всякий случай решил проконтролировать, что она давала больной. Знахарка часто закивала головой и повела показывать свои сборы. Большинство местных трав я не знал, поэтому попросил делать отвары только из знакомых. К сожалению, выбор их был очень скудный, нашелся боярышник, пустырник и чеснок, цветы ландыша и корни одуванчика.
Отправив Аксинью домой к детям, я остался при больной. Случай был сложный, и я провозился с ней до глубокой ночи.
К утру я был никакой, но женщине стало значительно лучше. Однако, опухоль все не спадала. Делать ей надрезы на коже и выпускать лишнюю жидкость я, повторяю, не рискнул и решил, что, как только у нее восстановится сердечная деятельность, попытаться выпарить из нее лишнюю воду естественным путем – в бане.
О том, что я нахожусь в розыске, уже как-то позабылось. Слишком большая здесь была глушь, до которой почти не доходили даже отзвуки революционного лихолетья.
Скорее всего, в здешних местах еще не было боев, и о Гражданской войне народ толком ничего не знал. Потому политика и события в метрополии никого не интересовали. Крестьяне не слышали даже о продотрядах, отбирающие «излишки» зерна у селян и грабивших богатые хлебом губернии.
Дождавшись, когда больная уснет, я и сам лег и проспал несколько часов кряду. На рассвете меня разбудили новые пациенты, Здесь уже все знали о «чудодейственном» городском лекаре и недужащее население явилось ко мне лечиться Поэтому вместо того, чтобы продолжить путь, я был вынужден развернуть походный госпиталь. Целый день мне пришлось выслушивать сетование бестолковых старух и «накладывать» на болящих руки.
В деревне было тихо и спокойно. Полевые работы окончились, крестьяне никуда не спешили и пользовались нежданным развлечением.
Я попытался объяснить Ивану Лукичу, что у меня мало времени, что обстоятельства требуют срочно продолжить путь. Он смотрел на меня оловянными глазами, согласно кивал и прочувственно объяснял, что очередная тетка Агафья долго меня не задержит, а зайдет всего на минутку, потому что у нее в ухе стреляет. Отрабатывая еду и гостеприимство, я принимал и Агафью, и Марфу, и всех остальных желающих. Никто времени у меня даром не занимал, разве что каждый пациент по часу рассказывал о своих ощущениях и болезнях,
На мое счастье деревня была маленькая, иначе крестьяне продержали бы меня в ней до полного построения социализма. Единственная польза от общения с народом была в том, что мне удалось, наконец, выяснить, что попал я в 1920 год.
Поток больных иссяк только тогда, когда на улице начало темнеть. Иван Лукич весь день был у меня за ассистента и, не торопясь, рассказывал историю жизни каждого односельчанина Перед тем, как отправиться к нему на ночевку, я еще с полчаса провозился с Матреной, страдающей водянкой.
Я решил, что утром больше не дам втянуть себя в медицинские игрища, а сразу отправлюсь в лес искать дорогу домой. Теперь мне можно было делать это, не торопясь, используя деревню как свой базовый лагерь.
Глава 2
Однако, человек предполагает, а Бог располагает. Вместо того, чтобы дать мне спокойно лечь спать, Иван Лукич повел в меня в баню. Это было, конечно, не лишним, но удовольствие затянулось часа на два, после чего мы с ним еще порядком приняли на грудь домашнего вина, в просторечии, самогона. Поэтому проснулся я позже, чем собирался. Однако, это бы меня не остановило, остановило другое. Хозяйка без спроса утром выстирала все мои вещи, и мне оказалось не во что одеться.
– Это ничего, – успокоила она, когда я резко намекнул, что не просил ее о таком одолжении, – надень пока портки Лукича. Велико дело, пойдешь по своим делам не сегодня, так завтра!
Спорить против такой позиции было бесполезно, и я, тихо ропща, облачился в домотканое исподнее хозяина.
И тут же отомстил хозяйке за самоуправство, наотрез отказавшись принимать ее болезненных соседок в одних подштанниках.
– Велико дело, – попыталась она меня урезонить, – что они, мужиков в исподнем не видели!
– Простите, Елизавета Васильевна, – ехидно сказал я, – если так рассуждать, то все могут ходить голыми, а это грех!
Хозяйка обиделась и начала нарочито громко разбираться с посудой, а я, в пику ей, затеял игрища с внуками. Дети, изнывающие от скуки в тесной избе, пришли в восторг, и мы до обеда ходили на ушах. В конце концов Иван Лукич разогнал свою расшалившуюся мелюзгу, и мы всем семейством чинно сели обедать.
Рацион питания у крестьян был прост и, честно говоря, скуден: та же пшенная каша, хлеб и овсяной кисель. В этот раз меня кормили как своего, наравне со всеми, и масла в кашу попало совсем мало.
– Не до жиру, быть бы живу, – пояснил хозяин, строго глядя на приунывших детей.
Против этого возразить было нечего, и я только по нужде ковырялся деревянной ложкой в общей миске. Ели чинно, без разговоров. За малейшее баловство дед щелкал шалуна ложкой по лбу, чем и поддерживал образцовый порядок, Когда пришло время десерту – овсяному киселю, ребятня опять оживилась. Однако, доесть лакомство им не удалось. Перед домом громко заржала лошадь, и в дверь глухо бухнула чья-то нетерпеливая рука.
– Кто бы это мог быть? – удивленно сказал хозяин и уже привстал, чтобы пойти встретить незваного гостя, как дверь широко распахнулась, и в избу ввалились два вооруженных человека.
– Всем выйти на сход! – приказал низкорослый малый в кожаной куртке, играя нагайкой с вплетенными в концы ремней свинцовыми шариками, – Ишь, кулачье, как обжирается! – добавил он, оглядывая заставленный «разносолами» стол.
Дети как заколдованные смотрели на вооруженного человека круглыми от удивления глазенками,
– Будьте гостями, голубчики, – кланяясь, пригласила к столу незваных гостей хозяйка. – Не побрезгуйте отведать, что бог послал.
– Бога нет, дура, – грубо оборвал ее второй незнакомец в старой солдатской шинели, перекрещенной пулеметными лентами.
Он подошел к столу и небрежным движением смел пустую посуду и нетронутую миску с киселем на пол. Ребятишки, заиндевев, наблюдали за его странными действиями. Иван Лукич крякнул, хотел что-то сказать, но, встретив мой предупреждающий взгляд, промолчал. Не дождавшись возмущенных выпадов, солдат плюнул на пол, выматерился и вышел из избы. Следом за ним засеменил низкорослый, оглядываясь на нашу замершую компанию.
– Сей минут чтобы были на гумне! – приказал он, уже выходя из избы. – За неисполнение – расстрел!
Не успели они исчезнуть, как дети пустились в общий безутешный рев. Дед хотел их утихомирить, но раздумал и только махнул рукой.
– Это что же такое делается? – спросила, опускаясь на лавку, Елизавета Васильевна. – Что это за люди?
Мы с хозяином промолчали. Я предположил, что они явились по мою душу, а Иван Лукич просто не знал, что сказать.
– Надо идти-ть, – через минуту произнес он, вставая со своего места, – мало ли чего!..
Я пока не знал, что мне делать. Скрываться за спинами крестьян было не самым верным решением, но и идти на сходку никак не светило. Мужиков в деревне почти не было и я, со своим ростом, окажусь на самом виду,
Нужно было на что-то решится, и я рискнул.
– Принесите, пожалуйста, мою одежду, – попросил я хозяйку.
– Да, сейчас, погоди минутку, – сказала она и торопливо вышла из избы.
Старик подошел к дверям и снял со специальных колышков шапку и армяк,
– Подождите, вместе пойдем, – сказал я, – мне только одеться.
Однако, одеваться оказалось не во что. В горницу вбежала растерянная крестьянка.
– Прости, батюшка, только твоя одежа пропала! – выпалила она, глядя на меня круглыми от удивления глазами. – Я вешала ее на забор, а теперь ее там нет!
– Круто, – сказал я. – Уже успели реквизировать! Ладно, вы идите, а я останусь, не в подштанниках же мне туда являться!
– А вдруг, как и правда расстреляют? – тревожно сказал Иван Лукич. – Может, в моем старом армяке пойдешь?
– Давайте, – согласился я.
Сидеть в тревожном неведенье, не зная, что происходит в деревне, мне очень не хотелось. Елизавета Васильевна суетливо вытащила из сундука старый, изъеденный молью и временем крестьянский армяк и войлочную шапку. Я надел свои сапоги, нарядился в пропахшие нафталином и сыростью тряпки, и мы втроем пошли на гумно. Там уже собралось почти все местное население. Отстающие торопливо подтягивались. Взрослых в деревне было немного, человек сорок. Молодых мужиков видно не было, только старики и подростки. Основным населением были разных возрастов женщины,
Крестьяне, вернее будет сказать, крестьянки, тихо переговариваясь, тесным стадом толпились под суровыми взглядами строгих гостей. Тех было всего восемь человек на восьми же подводах.
Это меня удивило. На летучий отряд ЧОНА (части особого назначения) они были непохожи. Скорее всего, это был обычный продотряд.
Когда последние селяне добрались до гумна, вперед выступил одетый в малиновые галифе, кожаную куртку и кожаный же картуз с красной звездой человек с небритым лицом и красными воспаленными глазами, Он натужно откашлялся и начал говорить речь:
– Граждане крестьяне, а так же кулаки и подкулачники! Советская власть вам, как мать родная, а вы, сучья контра, сидите на хлебе и сале, когда героическая Красная армия бьет беляков и мировую контру на всех фронтах. Понятно я говорю?
Публика зашушукалась, переговариваясь между собой, но на вопрос не ответила. Не дождавшись подтверждения своим ораторским талантам, он заговорил проще:
– Советская власть прислала нас собрать у вас излишки. Кто будет прятать хлеб от голодных ртов, того в расход на месте. Мы не какие-то грабители и бандиты, а совсем наоборот! Кто к нам с любовью, тому всегда – пожалуйста! А теперь марш по избам и чтобы ни одна контрреволюционная сволочь оттедова носа не казала, стреляем без предупреждения!
В подтверждении серьезности своих намерений оратор вытащил из кармана галифе наган и выстрелил в воздух. Замороченные, испуганные крестьяне, кто как мог быстро, побежали с гумна.
– Чего он говорил-то? – спросил меня Иван Лукич, когда мы добрались до избы.
– Сказал, что будут отбирать продовольствие, – объяснил я.
– Чего отбирать? – не поняла хозяйка.
– Зерно, картофель и все, что у вас есть.
– А чем нам тогда детей кормить? – наивно спросила она,
Ответ на этот вопрос следовало переадресовать в московский Кремль, но я делать этого не стал, просто промолчал. Наступило тревожное ожидание. Деревня замерла. Дети, напуганные недавними гостями, вели себя непривычно тихо, сидели в закутке за печкой и о чем-то шептались. Старик встал на колени перед иконами и разговаривал с богом.
Часа два к нам никто не являлся, потом дверь, как и в прошлый раз, без стука распахнулась и в горницу вошли три продотрядовца. Наших знакомых среди них не оказалось, но это ничего не изменило. И в этих новых лицах была та же уверенность и равнодушие. Иван Лукич встал с колен и подошел к гостям. Поясно им поклонился. Ему никто не ответил.
– Ну, будешь сам отдавать излишки зерна или что? – сказал высокий человек со впалыми щеками, заросшими густой щетиной, и запавшими, лихорадочно блестящими глазами чахоточного.
– Так нечего отдавать! – неожиданно спокойно ответил хозяин. – Какое в наших местах зерно, сеем только себе на пропитание.
– Все так говорят, – хмуро сказал чахоточный. – Иди, открывай сусеки.
Иван Лукич пожал плечами и пошел к выходу из избы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42