Рядом с их бутафорским тряпьем на затоптанном полу стоял саквояж, полный неимоверных ценностей, украденных у народа. Кроме того, бывшая эсерка и ее подручный были вооружены целым арсеналом, тремя единицами огнестрельного оружия и боевыми гранатами!
Дело тянуло на показательный, политический процесс и высшую меру наказания!
– Стойте, – сказал я, – я хочу признаться во всем!
Милиционеры немного опешили. По их сценарию, мы с Дашей должны были сначала возмутиться незаконным арестом, а потом начать оправдываться и говорить, что мы ни в чем не виновны
– В чем признаться? – удивленно спросил старший. – В сокрытии краденного?
– Да, – сказал я, – и добровольно выдать похищенное государственное имущество.
От такой удачи «мильтоны» или «мусора», или «легавые», как их тогда ласково называли в народе, слегка припухли. Хищение госимущества не шло ни в какое сравнение с обычной кражей и тянуло на длительную посадку, причем безо всякой туфты с их стороны.
– Добровольное признание служит смягчающим обстоятельством, – порадовал нас третий участник драмы, белобрысый парень с дурковатым лицом.
– А чего выдавать-то будешь? – заинтересовался Веркин сын.
– Позвольте достать? – спросил я.
Милиционеры переглянулись и старший согласно кивнул.
– Выдавай, – разрешил Веркин сын
Я опустил руки, нагнулся, открыл саквояж и вытащил из него ручную гранату. Милиционеры оторопели, а я, не торопясь, вырвал чеку и бросил ее под ноги старшему.
Момент бы непрогнозируемый. Сгоряча они в меня могли запросто выстрелить, но я не двигался с места и выиграл несколько мгновений
– Хочу сдать ворованную бомбу, – негромко сказал я.
– Ты что, дурак? – растерянно спросил старший, таращась на мою руку, зажавшую гранату.
– Почему же сразу дурак! У меня полная сумка бомб, уроню эту, весь дом поднимется на воздух.
– Ты же сам подорвешься! – испугал меня Веркин сын.
– Ну и что? Мне все равно теперь за бомбу будет вышка, днем раньше, днем позже, а в хорошей компании и на небо взлететь не обидно.
Время я выиграл и, что самое главное, заставил ментов задуматься о последствиях взрыва. Умирать им явно не хотелось, и когда молодой попытался поиграть своим наганом, старший заткнул его одним свирепым взглядом. Потом он начал ломать меня:
– Чего тебе умирать, ты еще молодой! Вставь чеку на место, и разойдемся по-хорошему! Мы же вам не враги! Вон и дивчина у тебя какая гарная! Вам только жить и жить! Женитесь, деток нарожаете!
Я посмотрел ему в глаза и отрицательно покачал головой:
– Нет, не хочу, надоела мне такая жизнь, гражданин начальник! А у Даши отец помер, и она жить не хочет. Вот, купили бомбы, хотели самоубийством жизнь покончить, а тут вы явились!
Милиционер обдумал мои слова и начал выдавливать из себя жизнеутверждающие сентенции:
– Чего вам помирать! Это всегда успеете! Ты только пружину не опускай! – взмолился он, когда я в отчаянье поднял вверх руку с гранатой. – Комната у вас есть, живите и радуйтесь!
– Это какая такая комната! Никакого они права на комнату не имеют! – заорала из коридора Верка.
– Мамаша! Помолчите минутку! – дрожащим голосом попросил ее сын. – Дайте начальнику с людями поговорить!
– Не буду я молчать! Эта шалава отцу стакана воды не подала, а теперь на готовенькое явилась! Комнату ей подавай, стерве бесстыжей!
Неожиданное вмешательство страстной Верки смутило всех присутствующих Теперь все слушали ее вопли, не зная, что делать дальше. Первым опомнился командир:
– Убери ты эту змею подколодную! – закричал он на подчиненного. – А то я сам ее на месте шлепну!
Непочтительный сын выскочил в коридор и зажал своей родной матери рот. Та вывернулась и укусила его за руку. Он закричал от неожиданности и, как представитель власти, дал родительнице оплеуху. После чего их семья временно выключилась из действия, с криками и грохотом выясняя родственные отношения.
– Слышь, отдай бомбу, – опять попросил старший. – Чего тебе попусту погибать!
– «В этой жизни помереть не ново, но и жить, конечно, не новей», – процитировал я прощальное письмо Есенина.
– Брось ты, ну зачем тебе помирать, – начал канючить милиционер непривыкшим к просьбам голосом. – Хочешь, иди куда хочешь!
– Ну да, а ты в спину выстрелишь, знаю я вас! – заартачился я.
– Век свободы не видать! – поклялся он и повернулся к Ордынцевой. – Хоть ты ему скажи!
Даша поглядела на милиционера чистыми, влюбленными глазами и ласково ему улыбнулась. Так она смотрела и на меня, когда вспоминала отца, но блюститель этого не знал и окончательно растерялся:
– Да, что же вы за люди такие! – пробурчал он себе под нос. – А если я побожусь, поверишь?
Я отрицательно покачал головой и начал рассматривать гранату в руке.
– Если ты взорваться хочешь, чего же нас боишься? Все одно помирать!
– Не скажи, так – сразу, бах, и готово, а вы промахнуться можете, раните, будет больно, – прочувствованно сказал я. – И потом, я боюсь инфекции. Занесете своими пулями какую-нибудь заразу.
Теперь старший милиционер окончательно уяснил, что мы ненормальные и совсем скис.
– Ну, что такого сделать, что бы вы нам поверили? – спросил он вкрадчиво, как говорят с психами.
– А вы Верку посеките, – попросил я, тогда и говорить будем.
– Чего? – не понял он. – Как это посечь?
– Очень просто, ремнем, чтоб не орала!
– Так это же, – начал он, но не договорил и закричал, – Смирнов, мать твою!
– Чего, товарищ Запруйко? – заглянул в комнату Веркин сын с поцарапанным в кровь лицом.
– Тащи свою матку, мать ее, дуру! – приказал командир.
– Я тебе притащу! – взвыла в коридоре сама матушка Смирнова. – Ты мне, кобель поганый, за все ответишь, я тебе дам чужими комнатами распоряжаться! Я тебе не за то давала, что бы ты меня всякими словами материл!
В подтверждении своих слов Верка оттолкнула молодого милиционера, влетела в комнатушку и плюнула товарищу Запруйко в лицо.
– Вяжи ее, дуру! – закричал он и свободной от нагана рукой швырнул бедную женщину на койку покойного Ордынцева.
– Так вы, мамаша, еще и с товарищем Запруйко крутите! – горестно воскликнул поцарапанный Смирнов.
– Держи ее, Бортников, – кричал Запруйко молодому милиционеру, с трудом отбиваясь от рассерженной Верки.
Втроем милиционеры повалили ее на кровать. Про нас они почти забыли, слишком много впечатлений свалилось им разом на головы.
– Мордой ее в подушку, чтоб не орала! – распоряжался старший Смирнов, держи ей голову, а то укусит! Бортников, дай ей по жопе, чтоб помнила.
Сам товарищ Запруйко навалился на нижнюю часть тела поверженной воительницы и всем своим весом пытался удержать брыкающие ноги. Бортников, разгоряченный схваткой и тоже покусанный гражданкой, снял с талии широкий форменный ремень и, отцепив от него портупею, неловко хлестнул мать своего товарища по месту, указанному ее любовником.
Верка пронзительно завизжала, но сын вдавил ее лицом в подушку покойного генерала, и визг захлебнулся.
– Бей, чего ты ждешь, – закричал на подчиненного товарищ Запруйко, с трудом удерживая извивающееся женское тело.
Бортников от души размахнулся и так вломил по веркиной женской прелести, что она, как на пружинах, подскочила на кровати. Однако, силы были слишком не равны, и вскоре экзекуция над беднягой приобрела характер личной мести и садистского игрища.
– Ну, доволен? – спросил меня разгоряченный Запруйко, когда Верка затихла. – Давай бомбу!
– Нет, – ответил я, – бомбу я не отдам. Если хотите остаться живыми, отдайте свои наганы.
– Ты чего? Да за это трибунал!
– Тогда выньте патроны. Только быстрее, а то у меня рука устала.
Опять все уставились на гранату в моей руке. Мне тоже было страшно, но не так сильно, как милиционерам.
Рука у меня и правда устала, смертоносная пружина разжимала пальцы, и они побелели от напряжения.
– Быстро, – поторопил я, – ссыпьте все патроны в шляпу. Только учтите, если…
– Ладно, – хмуро сказал Запруйко, – сами знаем, не дураки.
– Даша, забери патроны, – попросил я свою очарованную подругу.
Она, продолжая призрачно улыбаться, повиновалась.
– Теперь дай мне вон то кольцо.
Она подняла с пола кольцо с чекой, удерживающей взрыватель, и подала мне.
– Законтрь, ты ее, ради бога, – взмолился милиционер, – не дай бог, отпустишь.
– После, как-нибудь, – пообещал я – Оставайтесь на месте. Увижу, что идете за нами, брошу – мало не покажется!
– Ладно уж, идите! Сами-то что делать будете?
– Поедем за город и подорвемся, – пообещал я.
– Зря вы это затеяли, – без особого сожаления сказал Запруйко. – Молодые, жить да жить!
Как ни напряжены были у меня нервы, чеку я на место вставил без особого труда. После чего уже с трудом разжал закостеневшие руки. Потом мы из подъезда вышли на улицу. Время было полуденное, и народа на ней было немного.
– Ты, правда, мог взорвать бомбу? – спросила Даша, когда мы уже свернули в Староваганьковский переулок и пошли в сторону Воздвиженки.
– Мог бы, если бы у нас не осталось другого выхода.
– Ты думаешь, эта женщина, Вера, все затеяла, чтобы получить папину комнату?
– Нам нужно срочно уехать из Москвы, – не отвечая на глупый вопрос, сказал я. – Иначе нас под землей найдут. Сейчас поменяем одежду, и сразу на вокзал.
– А куда мы теперь поедем?
– В Ивановку.
– Куда?
– В деревню под Троицком. Я уже что-то устал от вашего времени. Погостили, пора и честь знать. Поедешь со мной в будущее?
– А можно? – спросила Ордынцева.
Глава 19
В Ивановке на первый взгляд ничего не изменилось. Те же сонные избы и ленивый лай собак. Правда, их стало значительно больше. Мы подъехали к дому Ивана Лукича. Кучер остановил лошадей.
– Здесь? – спросила Даша.
Я кивнул, вылез из пролетки и помог ей спуститься на землю.
Пока я расплачивался с извозчиком, она сделала несколько шагов, разминая ноги В окнах показались прильнувшие к стеклам лица. Меня, видимо, не узнали, и никто не вышел навстречу. Тогда я сам открыл знакомую калитку и зашел в подворье. Только после этого в избе открылась дверь, и из нее вышел сильно постаревший Иван Лукич. Вид у него был не самый радушный. Он спустился с крыльца и посмотрел на меня, приложив ко лбу ладонь.
– Вы, товарищ, никак фининспектор?
– Нет, Иван Лукич, не инспектор, я, если помните, – сказал я, но он не дослушал, сбежал с крыльца и порывисто меня обнял.
– Алеша, голубчик, прости старика, совсем стал плохо видеть. Аксинья! – закричал он, – смотри, кто к нам приехал!
Крестьянин заплакал и, прижимая к груди, гладил меня по спине. Такого приема я никак не ожидал. Ни так уж мы с ним подружились, чтобы проявлять при встрече такие бурные эмоции. Я был бы рад, если меня просто не забыли.
Из избы выскочила невестка старика и несколько подростков. Меня плотно окружили и повели в дом.
– Радость-то, какая, – бормотал хозяин, все не отпуская меня, – а мы уж и не чаяли тебя увидеть.
– Ну, как вы тут? – спросил я, чувствуя себя блудным сыном, вернувшимся в отчий дом.
– Живем, как можем, – ответила за всех Аксинья. Она почти не изменилась, только стала полнее, и плечи опустились ниже, чем прежде. – Если бы ты тогда не помог… – Она махнула рукой и заплакала.
Встречаться с такой памятью на добро мне случалось так редко, что у самого из глаз чуть не закапали слезы.
– Дядя, а ты меня помнишь? – спросил белоголовый мальчик лет одиннадцати-двенадцати. – Ты с нами еще в прятушки играл.
– Егорка? – вспомнил я имя ребенка. Тогда ему было лет шесть, и его хотел застрелить пьяный продотрядовец.
– Ага, – обрадовался он. – А у нас бабуся померла.
– Оставила нас наша голубка, – опять заплакал хозяин. – В прошлом годе еще схоронили.
Все замолчали, поминая Елизавету Васильевну.
– А как та женщина, у которой была водянка? – вспомнил я про больную, которую лечил.
– Матрена-то? – разом оживилась невестка. – Живехонька, как выздоровела, ходила в церкву тебе за здравие свечку ставить.
– Чего ты, Аксинья, язык-то распустила! – набросился на нее Иван Лукич, – быстро на стол накрывай, Алеша, поди, с дороги оголодал совсем.
– Не оголодал, – успокоил я начавшуюся суету. – Лучше позовите в дом женщину, она уже замерзла на улице стоять, я ведь не один приехал.
Тотчас все гурьбой побежали за Дашей. Ордынцева вошла в избу и перекрестилась на образа. Такого я за ней раньше не замечал. Представил ее хозяевам. Нас усадили за стол. Начались разговоры и воспоминания О моих вещах, отправленных ему на хранение, старик почему-то не вспоминал. Поэтому, как только появилась возможность, я спросил, передала ли их ему женщина, которой это поручилось.
– Дарья-то? – уточнил он. – Как же, голубчик, все сполнила. Она баба хорошая, только животом очень мается, ты ей не помогнешь, по старой памяти?
– Помогу, – пообещал я, опасаясь, что меня опять втянут в нескончаемый медицинский процесс. – Вещи в сохранности?
Иван Лукич почему-то смутился и сделал мне знак, чтобы я молчал. Это мне не понравилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42