Смело товарищи в ногу, духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу грудью проложим себе!
Коммунары, то ли вдохновленные строгим величием революционной песни, то ли золотниками масла в каше, все как один поднялись с мест и дружно грянули:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода – вот наш девиз боевой!

Глава 6
– Всё, я немедленно уезжаю! – сказала Ордынцева, как только я вошел в нашу каморку.
– А что, собственно, случилось? – спросил я – Это ты из-за диспута?
– Как будто ты сам не понял, они нарочно сорвали обсуждение!
– Ну, ты даешь! – восхитился я. – А как, по твоему, мы, большевики, пришли к власти? На сплошном жульничестве и популизме Проиграли выборы в учредительное собрание и, чтобы не упустить власть, устроили государственный переворот.
Это Даша знала лучше меня, сморщилась, как от зубной боли, и комментировать не стала, единственное, что спросила:
– Что такое популизм?
– Это когда обещаешь отдать фабрики рабочим, землю крестьянам и тут же все отбираешь. Говоришь «долой войну» и устраиваешь всеобщую мобилизацию.
– Но в этом была тактическая необходимость!
– Вот потому, что для вас всех такая необходимость важнее данного слова, мне и все равно, какая группировка сделается первой и перережет конкурентов.
Должен сказать, что с мозгами у Ордынцевой, кажется, было все в порядке. Во всяком случае, она не бросилась на меня с кулаками отстаивать белые ризы своих эсеров, только грустно констатировала:
– Без тактических хитростей в революции победить невозможно.
– Тебя так сегодня и победили. Краснов устроил клоунаду и выиграл.
– Но, – начала говорить она, потом, видимо, вспомнила, как секретарь партячейки добивался поддержки коммунаров, улыбнулась и только махнула рукой – Все равно мне нужно уезжать, здесь делать больше нечего.
– Знаешь, что, – сказал я, прямо глядя ей в глаза, – у меня очень большие планы на сегодняшнюю ночь.
Ордынцева посмотрела на меня, смутилась, но не возразила.
– К тому же сейчас выезжать уже поздно, в Троицк мы доберемся только поздно вечером. И еще я хочу попробовать провернуть одно дельце.
– Что за дельце? – спросила Даша, не возразив против остального.
– Мне нужно как-то легализоваться. Пока я жил в деревне, все мои партийные документы устарели.
– Ты что, хочешь получить здесь новые документы?
– Именно.
– Я все сама организую, когда вернусь в Губком.
– Думаю, там мне светиться не стоит, – сказал я. – Тем более связываться с проигрывающей партией.
– Знаешь, товарищ Алексей, ты говоришь столько новых для меня слов, что я иногда думаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь!
Я не стал выяснять, что она имеет в виду, перевел разговор на частность:
– Что ты не поняла из того, что я сказал?
– Я все поняла, но почему ты сказал, что не хочешь светиться? Я никогда не слышала такого выражения.
– Я не всегда жил в глухой деревне, а в нашем городе все так говорят.
В каком городе я жил, Ордынцева, слава богу, не спросила. Спросила другое:
– Как ты собираешься получить новые документы?
– Коррумпируя партийных лидеров, – ответил я. – Это тоже тебе не понятно?
– Понятно, я кончила гимназию.
– Вот и прекрасно, сейчас я отремонтирую сапоги и произведу товарообмен.
Сапоги погибшего командира продотряда после того, как я их слегка распотрошил, валялись у нас под топчаном. Я не стал выделываться, прибил ручкой нагана старыми гвоздями оторванные каблуки и отправился к местной красавице, кладовщице Ольге.
Кладовая коммуны находилась не в церкви, а в бывшем доме священника. Здесь, как и везде, был полный разор, грязь и запустение. Мебели от старых хозяев не осталось, ее или сожгли в печах или разворовали. Жила Ольга скромно, по-пролетарски. Из подручного материала местные умельцы сколотили стеллажи и лавки, и на этом меблировку завершили. Никаких барских затей и излишеств в комнате, в которой обитала кладовщица, не было, пара лавок, помойное ведро и гвозди в стене вешать одежду. Сама красавица покоилась на широкой лежанке, укрытая какой-то ветошью. Когда я вошел, Ольга лениво повернула голову и слегка подвинулась к стене, освобождая возле себя место. Видимо, решила, что я одумался и пришел за обещанной порцией любви.
Я поздоровался и от порога вступил в деловые переговоры.
– Меняю сапоги на два литра самогона!
Ольга рассеяно посмотрела на меня, на сапоги, и, отбросив прикрывающую формы ветошь, спустила с лежанки толстые ноги в валенках с обрезанными голенищами.
– Хочешь, я тебе за них лучше дам, – предложила она без особого интереса к вопросу.
– Два литра, – твердо сказал я. – Не хочешь, как хочешь, понесу в село.
Женщина помолчала, потом протянула руку за сапогами. Я, тоже молча, их отдал. Она внимательно осмотрела кожу, поколупала ее ногтем, отметила для себя распоротую подкладку и аккуратно поставила опорки рядом с собой на лежанку. После чего сказала:
– Два.
– Согласен. Можно в одной бутылке.
– Чего в бутылке? – не поняла кладовщица.
– Как чего? Самогон, два литра.
– Какой самогон? Дам два раза.
Обижать пренебрежением женщину было недостойно настоящего мужчины, но выбора у меня не было, тем более что отношения у нас складывались не романтичные, а сугубо деловые, и я, теряя к себе уважение, отказался:
– Мне нужен самогон.
– Три, – начала торговаться красавица.
На этот раз сомнений, что она имеет в виду, у меня не было, и я только покачал головой.
– Четыре! – твердо сказала Ольга, – это моя последняя цена.
– Нет, – так же твердо сказал я и протянул руку за сапогами
– Пять, и два раза делай, что хочешь! – чуть живее предложила она, придерживая сапоги рукой.
– Полтора литра, меньше никак нельзя, – оставив наизаманчивейшее предложение без обсуждения, пошел я на уступки. – Только не разведенного, слабый не возьму!
– Чего-то я тебя не пойму, товарищ, – удивленно сказала кладовщица, – чего тебе еще нужно?
– Мне нужен самогон.
Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:
– Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.
– Полтора литра! – упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.
Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.
– Сапоги-то доброго слова не стоят!
– А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!
– Подошвы то дырявые, а где новые взять? – возразила она, – Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…
– Мне это без надобности, – окончательно прекратил я такое направление торга, – как я есть раненый на фронтах империалистической войны.
– Куда ранетый?
– Туда и раненый
– Ишь ты! Покажи!
– Нечего показывать, все бомбой оторвало.
– Надо же! Чего в жизни не бывает! А я-то думаю, чего это ты такой бестолковый1 А оно, вон как, ранетый! Ишь ты, бедолага! Как же ты теперича? Самогон говоришь? Дам я тебе самогона, целую четверть дам. Сапоги-то и, правда, знатные, недаром Телега их хотел зажилить.
Такой резкий переход от циничной алчности к сердобольности меня обезоружил, а Ольга, скорбно глядя на меня, продолжала сочувствовать:
– Как же в таком разе, без запою, оченно понятное дело. Каково мужику без этого дела? Вот что война проклятая наделала!
– Спасибо, Оля, – с искренней благодарностью сказал я, – четверти мне не нужно. Я не для себя самогон беру, мне с вашим секретарем партячейки по душам поговорить нужно. Думаю, литра полтора должно хватить.
– Это с Митькой-то Красновым? Да зачем ему столько? Ты пойди, его покличь. Я что скажу, он то и сделает. Он за хранцузскую любовь свою любимую партию продаст, как нечего делать,
Мысль использовать местную красавицу как посредника пришла мне в голову еще в середине торга Я жалостливо улыбнулся кладовщице и отправился искать секретаря. Товарищ Краснов в одиночестве сидел в штабе коммуны и ловил в овчине своего полушубка насекомых. Когда я вошел, он только глянул остро и погнался за очередной блохой.
– Видишь, товарищ, что проклятая насекомая с победившим пролетариатом делает?! Житья падлюга не дает, до сердца изгрызла.
– Еще раз здравствуй, товарищ Меринг, – сказал я, – тебя кладовщица товарищ Ольга зовет.
– Олюшка, – разом забыв о зловредных насекомых, маслянисто заблестел глазками секретарь. – Какая баба! Вот уж и не знаешь, откуда что берется! Зовет, говоришь? Иду, товарищ! Баба – она тоже человек и свое уважение должна иметь!
Краснов тотчас накинул на костлявые плечи полушубок, и мы рука об руку пошли в кладовую. Ольга снова лежала в прежней позе Венеры. Все здесь было как несколько минут назад, только сапоги уже успели бесследно исчезнуть.
– Звала, Олюшка? – умильно спросил партиец, даже забыв добавить ритуальное слово «товарищ».
– Сядь, Митя, – позвала женщина, как и давеча, освобождая место рядом с собой.
Краснов не заставил себя просить и тут же уселся возле нее, стараясь прижаться боком.
– Митя, – прочувственно сказала Ольга, – товарищ хочет тебя об чем-то попросить.
Краснов тотчас приосанился и напустил на себя значительность, как будто сидел в президиуме:
– Чего же ты, товарищ, сразу не сказал, что ты от Олюшки? Для нас это милое дело.
Что за «милое дело» я не понял, но уточнять не стал, сразу перешел к сути вопроса:
– Мне, товарищ Краснов, нужно восстановиться в партии, вот я и хочу тебя попросить выправить мне нужные документы.
Краснов удивился такой просьбе, подумал и спросил:
– А ты с какого года в партии?
– С двенадцатого, – нагло глядя ему в глаза, соврал я.
– Да ну? – удивился он, – а я только с шешнадатого, выходит, ты старей меня большевик!
– Выходит, – подтвердил я, – но партбилета у меня нет, пока сидел по царским тюрьмам, затерялся ненароком. Вот я и подумал, может, ты мне поможешь выправить документ по всей форме.
– Помоги, Мить, а я в долгу не останусь, – игриво сказала Ольга, – сделаю тебе, как ты любишь…
Краснов надолго задумался, морщил лоб и косился на женщину, потом тяжело вздохнул и отказался:
– С двенадцатого не смогу, и не проси, товарищ. Для того нужно подтверждение старых партийцев. Вот ежели с семнадцатого, это со всей душой. Сам подпишусь, что вместе сражались в одном строю.
– С февраля семнадцатого сможешь написать? Чтобы стаж был дореволюционный.
– Не вопрос, хоть с января. Кое-кого подмажем и сделаем.
– Сколько будет стоить? – прямо спросил я.
– Ничего не будет, мы с Митей сами разберемся, – вмешалась в разговор Ольга.
– Нет, это не так-то просто, – покачал головой секретарь, – подмазать все равно придется. Ежели бы просто вступить, по набору, а старым числом даром не выйдет.
В партию мне нужно было вступить, чтобы легализоваться Паспорта после революции отменили, так что особых проблем с отсутствием документов у меня не должно было возникнуть, но и попадать в заложники или на трудовой фронт, как бывший буржуй, я не хотел. Однако, главной причиной такой тяги в члены победившей партии была подспудная надежда, что я смогу втереться в доверие к руководящим товарищам в городе Троицке и найти случай забраться на свою машину времени.
– Могу отдать свой армяк и подштанники, и нательную рубаху, – предложил я
– Вот это дело, – обрадовался секретарь – А я тебе взамен дам свою старую шинель, и тепло, и вообще!
– Договорились. Когда сделаешь документ?
– Завтрева с утра и получишь. Краснов трепаться не привык. Сказано – сделано.
– Ну, тогда до завтра.
Я хотел уйти, но меня остановила Ольга.
– Погодь, товарищ, – сказала она, пошуровала рукой под своей лавкой и сунула мне в карман пол-литровую бутылку самогона. – На, хоть им душу погрей
Я поблагодарил, попрощался и вышел, оставив секретаря с его зазнобой. Впереди было полдня и нужно было чем-то заняться. Можно было пойти в трапезную и петь до обеда революционные песни, однако, для этого я был не в голосе, да и слова знал с пятого на десятое. Больше ничем другим здесь не занимались, так что нужно было самому заботиться о трудовом досуге.
Деньги у меня теперь были, коммуна меня не интересовала, и нужно было позаботиться о хлебе насущном. Чем я и решил заняться Засунув поглубже в карман бутылку самогона, чтобы не травить его видом души коммунаров, я вышел из церкви и направился в село. С горки, на которой расположился храм, в обе стороны вела корявая, давно не ремонтированная дорога, Дождей последнее время было мало, она пока еще не превратилась в непролазное глиняное месиво, так что идти можно было хоть налево, хоть направо без затруднения. Я пошел налево. Дома за последние сто двадцать лет здесь практически не изменились, та же ненавязчивая традиционная архитектура и общая российская неприкаянность. Мне показалось, что я даже узнал несколько изб, когда-то новых, теперь вросших в землю и черных от времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42