Вокруг было спокойно и тихо. Луна, слегка щербатая и неправдоподобно яркая, гасила Млечный путь и далекие звезды. Хорошо видны были только наши планеты, Большая медведица и самые яркие созвездия. Я смотрел то в небо, то на зеркально застывшую воду, в которую оно опрокинулось. Как всегда, когда мне удавалось остановиться и оглядеться вокруг, поражало величие и красота мироздания. Космос был бездонно огромен, а мы так мелки и несовершенны, что сразу исчезало желание суетиться, с кем-то бороться, что-то доказывать.
И как бывало всегда, лишь стоило настроиться на общение с вечностью, все испортил посторонний звук. Едва он протиснулся сквозь глушащую осеннюю тишину, тотчас прервалась связь с вечностью. Я вернулся в реальность и напрягся, вслушиваясь в тяжелый плеск воды и едва слышный скрип дерева.
– Аким, – почему-то шепотом сообщил Опухтин, смешно вытягивая короткую шею и будто удивленно вглядываясь в лунную дорожку. Я посмотрел туда же и увидел что-то большое и темное, приближающееся к берегу. Стали отчетливо слышны редкие всплески больших весел о воду, скрип уключин и, наконец, показалось странное сооружение, напоминающее речной паром.
Самого паромщика видно не было. Он стоял на корме и греб какими-то огромными галерными веслами. Они мерно опускались в воду, потом поднимались, блестя черным лаком стекающей с них ночной воды, потом снова с чмокающим звуком уходили в разбитый хрусталь серебряной лунной дорожки. Сооружение медленно двигалось к нам и, наконец, столкнулось с берегом. Все оказалось точно рассчитано. Паром сросся с береговой линией так, что не осталось даже зазора.
– Товарищ Алексей, заводите лошадей, – по хозяйски распорядился Опухтин.
Я не стал спорить, взял коней под уздцы и завел на шаткий, дышащий вместе с водой настил парома. Они привычно прошли в конец переправочного агрегата. Он был рассчитан так, что лошади вместе с пролеткой точно установились в его границах. Видно было, что животные не раз так переправлялись на остров, привыкли и не выказали никакого страха перед подвижной палубой. На корме постромки у меня принял здоровый, крестьянского вида человек, видимо тот самый Аким. Он привязал их к предусмотренной для этой цели скобе и, близко подойдя, внимательно посмотрел мне в лицо.
– Прости, товарищ, не признаю тебя с темна, – сказал он. – Никак Герасименко?
– Какой тебе еще Герасименко! – начальственным тоном вместо меня ответил Опухтин. – Это товарищ из центра, зови его товарищем Алексеем.
– Как прикажете, Илья Ильич, – почтительно сказал Аким. – Как изволили добраться?
– Плохо добирались, мы с товарищем Алексеем оба раненые. Нам нужна помощь. Толстопятые, поди, уже спят?
– Как можно, Илья Ильич, как только ваш сигнал услышали, побежали баню топить. То-то радости было, что вы приехали!
– Ну, полно, полно, так уж и радости!
– Как же без радости, они девки с понятием, тоже, поди, одним скучно.
– Как же скучно! Небось, когда нас нет, сам их дерешь'
– Обижаете, Илья Ильич, как же можно такое безобразие делать? Мы свое место знаем. Мы на господское, виноват, оговорился, на товарищеское ни-ни! Да и они брезговают с простым беспартийным товарищем ентим делом заниматься. Привыкли к политическому обращению!
Я осматривал оригинальную конструкцию парома и, почти не прислушиваясь к разговору, сначала не понял, о чем они собственно толкуют, но когда до меня дошло, о чем идет речь, подошел к Ордынцевой Она по-прежнему оставалась в пролетке, не сошла даже, когда я заводил коней на паром, и теперь сидела, сжав руки между коленями
Я давно перестал ее подначивать крепостными нравами совершившейся революции, как делал раньше в коммуне. Напротив, старался нивелировать впечатление от высказываний и поступков ее революционных соратников.
– Везде у нас идут сплошные политзанятия, – как бы невзначай, сказал я. – Очень наш народ жаден до политпросвещения!
Даша сначала только фыркнула, потом слабо улыбнулась и сказала:
– Москва не сразу строилась. Подожди лет десять, и все встанет с головы на ноги.
– Хорошо, подожду, – с оптимизмом в голосе пообещал я. – Хоть все сто десять.
Между тем, разговор аборигенов прервался по естественной причине: Аким навалился на свои галерные весла, и ему стало не до дебатов. Мужик он был высокий, крепкий, но и весла были так велики, что приходилось упираться что было сил. Паром незаметно отделился от берега и черепашьим темпом двинулся в сторону острова.
Глава 9
Никаких следов от былого великолепия тайной резиденции местного бомонда на острове не сохранилось. На его дальней стороне, закрытый от любопытных глаз деревьями и защищенный с тыла болотом, стоял вполне пристойный, но отнюдь не роскошный, как когда-то, дом с мансардой. Совсем рядом с ним, не по сельским, а, скорее, дачным канонам, стояли службы: большой сарай и баня. Сколько можно было рассмотреть в неверном лунном свете, здесь была чья-то дальняя, возможно, тайная дача, построенная так, чтобы отгородиться от любопытных взглядов случайно забредших в здешнюю глухомань прохожих.
Пока рачительный Аким сводил с парома наш экипаж, мы пошли к дому. Илья Ильич на правах хозяина забежал вперед и шел, оглядывался на нас, пытаясь понять, какое впечатление производит его загородная резиденция.
– Осторожно, тут крутые ступеньки, – заботливо предупредил он, когда мы подошли к крыльцу.
Скупеньки действительно оказались крутыми, дом был на высокой подклети, видимо, из-за близкой воды. Как только мы поднялись на крыльцо, дверь в дом широко распахнулась, и навстречу нам выскочили две запыхавшиеся девушки, наверное, те самые одалиски, любительницы политграмоты. Я ожидал, что они запоют величальную: «К нам приехал, к нам приехал, сам Опухтин дорогой», однако, они не запели, только низко поклонились и пригласили в дом.
Мне пока что было не до того, чтобы разглядывать девушек, колотил озноб и просто хотелось попасть в тепло. Миновав сени, мы вошли в гостиную, ярко освещенную двумя мощными керосиновыми лампами. Обставлена она была не революционными лавками и убогой разнокалиберной мебелью, а стильным русским ампиром, обитым лиловым плюшем. На стенах висели картины весьма фривольного содержания, писанные маслом какими-то очень неизвестными художниками.
Ордынцева только мельком взглянула на эту наивную порнографию и больше старалась ее не замечать. Было видно, что в ней революционная вседозволенность все никак не могла победить добропорядочное воспитание.
Преодолевая слабость, я подошел к ближайшему креслу и мешком опустился в его мягкий, пружинящий комфорт. Тотчас ко мне подплыла барышня в красивом старинном платье с большим декольте.
– Вам плохо? Принести воду или лучше клюквенного морса? – спросила она приятного тембра голосом, низко наклоняясь ко мне, так что стала видна почти вся ее белая, с тонкой, чистой кожей грудь.
– Если можно морса, – попросил я, с трудом отводя взгляд от выреза платья.
В гостиной было тепло, уютно, пахло засохшими цветами и чем-то нежно парфюмерным. Опухтин, как и я, добрел до первого попавшегося дивана и без церемоний прилег на него, пытаясь удобнее устроить раненную ногу. Выглядел он совсем плохо. Его полное, одутловатое лицо осунулось, кожа стала серой, и вокруг глаз залегли темные тени. К нему кинулась вторая девушка, также, как и первая, одетая для такого глухого места нелепо роскошно, в бальное платье по моде прошлого века, украшенное стразами.
– Илья Ильич, – залопотала она, быстро произнося слова, так что сглатывались окончания, – миленький, что это с вами? Да на вас просто лица нет!
– Аленушка, у нас есть шустовский коньяк? – не отвечая на вопрос, спросил Опухтин.
– Конечно, сколько угодно, – ответила девушка.
– Принеси бутылочку, и закусить икорки. Лимоны есть?
– Вышли, Илья Ильич, остались только ананасы, – огорченно, будто в запасах не оказалось самого необходимого, воскликнула девушка. – Ананасик почистить? Или может, скушаете яблочко? Антоновка нынче попалась знатная!
– Рыбкой закушу, – подумав, решил он. – К икорке присовокупи балычка и копченой осетрины.
Девушки, несмотря на свои бальные наряды, оказались расторопными и рукастыми, тотчас начали накрывать на стол и проворно бегали то в подвал за напитками, то в кладовые за припасами.
У меня возникло чувство, что я опять переместился во времени и теперь нахожусь в конце девятнадцатого столетия, в богатом помещичьем доме и вокруг нет ни революции, ни голода, ни разрухи, ни гражданской войны.
Прихлебывая кисло-сладкий морс, я начал постепенно впадать в блаженное дремотное состояние. Не хотелось даже шевелиться, тем более вставать, разматывать присохшие бинты и смотреть на свою развороченную пулей плоть. Во время побега и усилий, которых требовала езда, тряски на раздолбанных дорогах, я чувствовал, что рана опять начала кровоточить.
– Товарищ, вам еду подать сюда или сядете за стол? – спросила девушка с роскошной грудью, ласково заглядывая мне в глаза,
– Если можно, я просто лягу, – ответил я.
Есть мне не хотелось, температура поднималась, и самое лучшее было побыть какое-то время в покое.
– Пойдемте, я отведу вас в спальню, – предложила она, помогая мне встать.
– Капа, позаботься о товарище, – по начальственной привычке распорядился Опухтин, уже устроившись за столом перед запыленной бутылкой коньяка.
От физической поддержки Капы я отказался, пошел сам, постепенно приходя в себя после минутного расслабона. Девушка, шелестя длинной шелковой юбкой своего вечернего платья, шла впереди с керосиновым фонарем, а я ковылял следом, вдыхая терпкий аромат ее откровенных духов, сдобренных слабым запахом керосина. Мы прошли в спальню, большую комнату с огромной кроватью посередине. Предназначалась она, скорее всего женщине. Там был все, что нужно даме: трельяж, туалетный столик, заставленный затейливыми флаконами и фарфоровыми баночками, комод, умывальник и даже биде.
– Я помогу вам, товарищ, раздеться, – предложила Капитолина, мягкой ладонью беря меня за руку.
– Спасибо, я сам, – сказал я, опускаясь на мягкое поле сексодрома. – Может быть в другой раз, сейчас я очень устал, и мне нужно побыть одному.
Капа участливо кивнула и без спроса, присев на корточки, так что опять ослепила меня грудью, ловко сняла с меня тесные сапоги. Потом встала на ноги, дружески улыбнулась и, прихватив их с собой, вышла из комнаты.
Как только я остался один, сразу начал торопливо стаскивать с себя одежду. Все в тайном убежище Троицких коммунистов было хорошо, единственно, чего недоставало, это безопасности. Пока у окружающих есть уверенность, что я едва жив, мы с Ордынцевой еще в относительной безопасности, но стоит продемонстрировать свои возможности, как тот же Опухтин сделает все возможное, чтобы отделаться от свидетеля капиталистического перерождения.
Как ни странно, моя рана оказалась в очень приличном состоянии. Было непонятно, почему у меня вдруг повысилась температура. Я лег, расслабился и попытался заснуть. В голове медленно начали смешиваться все последние события, пришла сладкая истома засыпания, и я на несколько минут отключился от реальности. Четверть часа глубокого сна так освежили, что я открыл глаза почти здоровым. Теперь настала пора эффективного самолечения. Организм у меня функционировал нормально, и можно было надеяться, что его энергии хватит для окончательного выздоровления.
Теперь меня хватило на полный экстрасенсорный сеанс. Как всегда, после него навалилась слабость, но не болезненная, а приятная, со сладкой мышечной болью.
В доме было тихо, меня никто не беспокоил, и я позволил себе ненадолго уснуть. Сколько времени прошло с этого момента, я не знаю, но никак не меньше часа. Проснулся я от какого-то шороха. Прикрученная керосиновая лампа слабо освещала комнату. Видимо, пока я спал, сюда кто-то входил и, не побеспокоив, притушил свет. Сознание вернулось разом и, как говорится, в полном объеме. Я сунул руку в карман брюк и нащупал наган. Браунинг, который я обманом отобрал у Опухтина, остался в кармане шинели, сейчас брошенной на плюшевый пуф около входной двери.
Шорох повторился, я резко повернул голову и увидел женскую фигуру, сидящую в кресле около темного окна.
– Кто вы? – спросил я, не узнавая светлый силуэт.
– Это я, товарищ Алексей, Капитолина, – сказала женщина, и я сразу узнал ее по голосу. – Как вы себя чувствуете? – спросила она, вставая с кресла и наклоняясь надо мной.
Теперь она была одета во что-то похожее на шелковую ночную рубашку, свободно спадающую с ее округлых плеч. Волосы Капа подобрала вверх, так что стала открыта высокая шея, плавно стекающая в плечи. Бесспорно, островная фея была очень интересной женщиной. В другое время и при иных обстоятельствах, не уверен, что я смог бы устоять против такой привлекательности. Теперь же я числил себя за Ордынцевой, к тому же мне не нравился статус и роль, которую девушка исполняла в «партийном доме отдыха»,
– Спасибо, Капа, мне уже лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42